- Совершенно верно! - Чиновник обернулся к старшему учителю и взглянул на него с подозрением - не верил его словам, знал, что службу его не любят, а то и просто презирают и не помогать стараются, а помешать, запутать, усложнить, и именно интеллигенты, умные люди, образованные, а о рабочих и говорить нечего; "помогают" холуи, тёмные личности, а то и преступники, уголовных дел мастера, которые вызывают отвращение. - Буду благодарен, - продолжал он, отвечая Хитрову, - если поможете. Вы должны быть заинтересованы, Евгений Михайлович, - воспитанник-то ваш, и, как мне известно, один из любимых вами...
- Я не делю учащихся на любимых и нелюбимых, Пётр Степанович, - сказал старший учитель. - Для меня все одинаковы, и судьба каждого для меня небезразлична. Я могу присутствовать или мне оставить вас вдвоём?
- Конечно же присутствуйте, у нас секретов нет. - Полицейский чиновник прибавил, помедлив: - Вы ведь изъявили желание мне помочь... - Потом он долго и пытливо смотрел на Есенина, к лицу его была приклеена улыбка. - Долго вы гостили в Москве, господин Есенин?
- Неделю примерно.
- А точнее? - Вопрос прозвучал уже строже.
- Неделю.
- Как вам понравилась Москва?
- Понравилась так, господин полицейский чиновник, что я решил по окончании школы поселиться и жить именно в Москве.
- Зовите меня Петром Степановичем, - напомнил чиновник. - Так чем же она вас завлекла?
Есенин удивился:
- Ну как же... Главный город России. Москва дорога и любима всеми, в ком бьётся русское сердце... Центр культуры, науки. А какие люди там, учёные, поэты, артисты! Личности!
Полицейский чиновник тонко улыбнулся, опустил взгляд на листок бумаги, готовясь записывать.
- С кем же из этих личностей вы встречались там?
- Ну, не такие уж это крупные личности, - сказал Есенин. - Отец мой, приказчик в мясной лавке Крылова, рабочие, что живут с отцом в "молодцовской". Хозяин лавки - Дмитрий Ларионович Крылов. Воскресенский Владимир Евгеньевич, корректор типографии.
При упоминании имени корректора полицейский чиновник оживился, и карандаш быстрее побежал по бумаге; усы, будто отделившись от губы, зашевелились.
Есенин фыркнул.
- Что такое? - Чиновник вздрогнул, брови изумлённо поднялись.
- Смешные у вас усы, Пётр Степанович. Такими крючками, и не развиваются. Как вы этого достигли?
Евгений Михайлович, подойдя к ученику, проговорил с недовольством:
- Ведите себя прилично. При чём здесь усы? Вас спрашивают, а вы извольте отвечать.
- Извините, - промолвил Есенин, сел, скромный, зажал ладони коленями.
Чиновник понял, что сердиться на этого наивного юнца по меньшей мере глупо; он объяснил прилежно, как учитель:
- Чтобы не развивались мои усы, я их на ночь смачиваю особой жидкостью и завязываю марлей. Это очень просто... И часто вы виделись с Воскресенским?
- Почти что каждый день.
- На чём же была основана ваша столь пылкая дружба? - Чиновник записывал. - Вы ведь не ровесники...
- Он познакомил меня...
- С поэтом Белокрыловым, которому вы показали свои стихи? - подсказал полицейский. - Ещё с кем он вас познакомил?
- С Москвой. - Есенин стал серьёзным и думал о том, чтобы не проговориться. - Мы ходили в Третьяковскую галерею, в Кремль, к букинистам.
Чиновник оживился:
- Какие книги вас интересовали?
- В основном поэзия. Я купил Кольцова, Лермонтова, "Слово о полку Игореве"...
- А какие книги покупал Воскресенский?
- Никаких. У него нет денег. Он просто рылся в книгах, перелистывал, читал отдельные страницы, советовал, что мне купить.
Евгений Михайлович кашлянул, как бы требуя внимания.
- Господин Есенин пишет стихи, он готовит себя к поэтической карьере.
- Знаю, - сухо сказал полицейский чиновник. - Сомнительная карьера. И малонадёжная. Со стихами я познакомился.
- Как! - Есенин привскочил. - Они заперты в моём сундуке.
- Я попросил Викентия Эмильевича Волхимера извлечь их оттуда, то есть из сундука.
- И он это сделал? Шарить по чужим сундукам!..
- Не его ругайте - меня. Служба моя такая - рыться в чужом белье. Но что поделаешь? Служба... - Глаза чиновника были злые, с расширенными, колючими зрачками - глаза ищейки. - О себе господин Воскресенский рассказывал что-нибудь, ну, о своём прошлом?
- Меня не интересовало его прошлое, - сказал Есенин резко. - Я знал, что он служит в типографии Сытина и является репетитором детей поэта Белокрылова. Часто заходит в мясную лавку, где работает мой отец. Там я с ним и встретился. Вот и всё.
- А о Баумане он вам не рассказывал? - спросил осторожно полицейский чиновник. - О баррикадах на Красной Пресне?
Вмешался Хитров:
- Пётр Степанович, я прошу не заострять внимания воспитанников школы на таких вопросах...
- Да, ни к чему это, - согласился чиновник, собирая листки; он встал, обратился к Есенину: - Я вам советую, господин Есенин: занимайтесь своими стихами, они у вас неплохо выходят - природа, берёзки, солнышко, воробушки... И - подальше от таких субъектов, как Воскресенский. Он бунтовщик, большевик...
Позже, возвращаясь в интернат, Есенин с какой-то радостной тревогой подумал о том, что он отныне причастен к чему-то неизведанному, великому и опасному, но к чему именно, он в точности не знал.
13
Берёзы перед окнами унизаны были робкими и клейкими, ярчайшей чистоты листочками. Они только что выметнулись и, расправляясь, чуть шуршали. В комнате, на полу, улеглось солнце - светлая страница весны, заноси на неё любым почерком свою радость, ликуй, что кончилась длительная школьная страда...
Есенин смотрел на этот золотой лист и с удивлением думал о том, что всё, в сущности, проходит: одно медленнее, другое быстрее. Вот совсем недавно казалось, что не будет конца этому невесёлому учению, этой жизни, беспросветной, как осенние затяжные дожди... Но отец оказался прав: и оно, его время, не протекло зря, бесследно. Чему-то ведь он научился здесь, что-то взял, хорошее, нужное, полезное, вырос, укрепился в главном, что лишь предчувствовал, - в том, что он поэт, и с этого пути его теперь не столкнёт никакая сила, его оборвёт только смерть...
Ах, Спас-Клепики, Царскосельский лицей!..
Учащиеся усердно готовились к выпускным экзаменам. Сидели за партами группами и в одиночку, зубрили, проверяли себя. Изредка в класс заглядывал дежурный учитель, окидывал строгим взглядом склонённые над учебниками головы, отмечал тишину - она подчёркивала старательность и прилежание питомцев - и быстро скрывался.
Есенин пристроился в уголке, подальше от однокурсников, у окошка. Он писал стихи. Мысли опаляли мгновенными вспышками - вспыхивали и тут же гасли; возникали перед взором картины, повитые сиреневыми туманами; являлись и вставали во весь рост люди, знакомые по обличью и неизвестные, никогда не виденные им, и уходили. Всё это надо было уложить на крошечный квадратик бумаги с предельной выразительностью и точностью. Это сразу не удавалось, и от нетерпения, от досады он по-детски грыз карандаш... Здесь, в Спас-Клепиках, он написал более двадцати стихотворений, и вот ещё одно - первая строчка родилась наудачу легко: "Матушка в Купальницу по лесу ходила, босая, с подтыками, по росе бродила..." Ощутил знакомый трепет - холодок росистой травы коснулся босых ног, омыла лицо лесная свежесть. Он улыбнулся - нашёл образ, неповторимый в своей прелести... А дальше - ни строчки! Нет, не то... Впрочем, строчки-то есть, вот они, но они уже перечёркнуты - холодные, неживые, необязательные. А нужны незаменимые, единственные. Где же ты, заветное слово? Каким способом тебя выманить? Трудом, вдохновением? Интересно, Тиранов испытывал ли хоть минуту вдохновения или знал только труд?
Тиранов окружил себя друзьями - Епифанов, Яковлев, Калабухов, Кудыкин. Теперь он с ними не расставался. Отрываясь время от времени от учебников, он поглядывал на Есенина. Чёрные, глубоко запавшие глаза его накалены были завистью, неутолённой жаждой признания. Он исхудал. На длинной шее резко, углом выпирал кадык. К горлу подымался горький колючий ком, мешал дышать. И Тиранов от этого страдальчески морщился, облизывал полные губы. Наконец он встал и подошёл к Есенину. По бокам, справа и слева, очутились как телохранители Епифанов и Калабухов, а сзади - Кудыкин.
- Готовимся? - Тиранов кивнул на листки, вдоль и наискось испещрённые строчками; одни зачёркнутые, другие заштрихованные или недописанные. - Чудо стихотворного черновика!
- Я давно подготовился, - ответил Есенин.
- Врёшь! - Калабухов шагнул ближе - плечом вперёд. - Когда успел? Мы всё видим. Готовишься через пень колоду, а отметки схватишь наилучшие! Это мы знаем. Как же! В любимчиках ходишь. Вместо уроков стишки пописываешь... - Он взял листок. - Так и есть!
- Отдай, - сдержанно потребовал Есенин, вставая ногами на сиденье парты. - Слышишь?
- Прочитай, Калабух, - лениво попросил Епифанов. - Что он тут нагромоздил?
Тиранов отмолчался.
- Извольте. - Калабухов громко продекламировал, кривляясь: - "Родился я с песнями в травном одеяле. Зори меня вешние в радугу свивали..." Вот это занесло - в радугу!..
Тут Тиранов остановил его:
- Погоди. Повтори-ка...
Калабухов прочёл ещё раз.
Тиранов, склонив голову набок, прислушался к звучанию слов - в нём в этот миг сказался стихотворец.
- Хорошо. Очень...
Есенин побледнел до синевы на скулах, глаза налились тёмной жутью.
- Отдай, подлец!
- Кто подлец? Я? Ножичка захотелось попробовать? - Калабухов быстро вынул из кармана и показал нож, лезвие блеснуло коротко и опасно. - Видал? Так вот, давай без выражений. Мы этого не любим...
- Не грози, не испугался. Сейчас же отдай листки. Положи сюда, где взял. - Есенин сел, с виду спокойный, хотя всё напряглось в нём - вот-вот не выдержит, и тогда неизвестно, чем всё это кончится.
Тиранов сказал Калабухову:
- Верни ему стихи.
Калабухов послушно положил листки на парту.
- А ты, Есенин, - Тиранов говорил с нарочитой издёвкой, - представлений нам не устраивай: сочиняй свои стихи в другом месте, а не на глазах у публики. Мы готовимся к экзаменам...
Митя Пыриков попробовал заступиться за Есенина:
- А ты своих правил тут не устанавливай. Если тебе тоже хочется писать стихи - пиши. Запрет ни на кого не наложен.
Есенин следил, как у Тиранова дрогнули веки, пальцы забегали по куртке, отыскивая пуговицы, чтобы расстегнуть их, - Пыриков не подозревал, что угодил в самое его больное место. Тиранов повернулся, постоял секунду и вдруг бросился из класса - немо, истошно кричала в нём душа.
В праздничной обстановке Есенину вручили свидетельство об окончании второклассной учительской школы. Он в последний раз приложился к руке священника Агрономова, и тот благословил его на честное, как он выразился, служение на благородной ниве просвещения народа. Вернувшись за парту, Есенин с любопытством рассматривал документ и удивлялся тому, что с этого часа он школьный учитель. И быть может, именно в этот момент он осознал окончательно, что уже взрослый, самостоятельный и что на его плечи легла ответственность за свою дальнейшую судьбу... Он взглянул на одноклассников и как будто не узнал их: все они как-то сразу изменились. Давно ли мальчишками со стрижеными затылками скакали по партам? А теперь - гляди-ка! - рослые, с раздавшимися плечами, с аккуратными, щегольскими причёсками, сидели солидно, преисполненные важности перед совершающимся. Птенцы снимались с гнезда!
А в раскрытые окна врывалась весна, била в лицо яростным цветением садов, кричала разноголосьем птичьих стай. Высокое небо опрокидывалось на землю голубыми ливнями. В висках шумно клокотала кровь, и сладить с ней не было силы...
После торжества учащиеся, отныне вольные, какие-то все щедрые в своей любви и доброте, сбивались в оживлённые группы, сверяли отметки в аттестатах. Острили.
- У тебя по закону Божию отметка отличная, Серёжа, - значит, не пропадёшь! Земной закон - ничто против закона Божьего!
Тиранов выглядел мирным и немного опечаленным.
- Уж не скорбишь ли ты, что теряешь школу - такой у тебя вид? - Ироническая усмешка прозвучала в вопросе Есенина.
Тиранов покаянно вздохнул.
- Сам не знаю, Сергей. Вроде бы и плохо здесь было, душновато, а вот закончили - и на тебе! - жаль расставаться. Годы юности прошли... Неужели не жалко?
- Нет.
- Счастливый ты. А мне вот начинать новую жизнь как-то непривычно. Не знаю с чего... - Тиранов взял Есенина под руку. - Забудем раздоры, Серёжа. Расходимся навсегда. Зачем уносить в душе зло друг на друга? Соберёмся сегодня. Случай подходящий, чтобы отметить выпуск. Как ты смотришь на это?
- Я не против. - Есенин аккуратно сложил свидетельство и спрятал его в карман. - Где соберёмся?
- У Яковлева. Квартира у них удобная, просторная. Родители пригласили всех.
- В какое время?
- Вечером.
- Хорошо. Приду.
Выпускники медленно, как бы неохотно, покидали школу, шумя, переговариваясь.
Хитров задержал Есенина. Они отодвинулись от двери в сторонку. Евгений Михайлович сказал дрогнувшим голосом:
- Я знаю, тебя теперь не удержишь - скорей домой, да?
- Да, Евгений Михайлович. Делать мне здесь нечего, извините, конечно...
- Ну что ж, счастливой дороги... - Что-то вроде сожаления промелькнуло в строгих глазах учителя. - Мне нужно кое-что сказать тебе, Серёжа. Через полчаса выйди в рощу. Подожди меня там. Захвати свои стихи. Мне на память...
- Спасибо, Евгений Михайлович, за внимание.
Любимая роща, охваченная зелёным весенним огнём!
Сколько передумано здесь дум в уединении, как колотилось сердце от сладких предчувствий! Сюда он бежал из душного интерната, от методики и дидактики, чтобы схватить глоток живительного воздуха распалённым ртом. Здесь зарождались строчки, отыскивались рифмы, являлись образы, картины. И вот пришла пора прощаться с этим гостеприимным приютом. Навсегда... Из всего, что он оставлял здесь, была дорога эта роща и два человека; учитель Евгений Михайлович и друг до гроба Гриша Панфилов. Встретятся ли ещё на жизненном пути такие же люди?..
Есенин, ожидая учителя, нетерпеливо прохаживался по берегу среди берёз и сосен. Прижимал к груди тетрадочку со стихами.
Хитров вошёл в рощу с другой стороны, очутился за спиной Есенина как бы неожиданно.
- Замечтался! - Праздничное настроение не покидало учителя, и улыбался он как-то по-новому, по-свойски. - Стихи с тобой?
- Вот, пожалуйста.
Учитель перелистал страницы.
- Мало. Ещё принеси... Жалею, что недостаточно уделял тебе внимания. Не разгадал сразу. Недооценил.
Есенин горячо запротестовал:
- Что вы, Евгений Михайлович! Вы для меня сделали так много!.. Не знаю, как вас и благодарить.
- Отблагодаришь стихами. - Скупой на шутку, он засмеялся сейчас весело, совсем по-мальчишески. - Хочу о тебе услышать. Смотри! А если что не так, призову к ответу: а подать сюда Тяпкина-Ляпкина! Почему не пишешь? Заленился!.. - Он положил руку ученику на плечо, как всегда, крепкий, добрый, вселяющий уверенность. - Поэтов много, Серёжа, очень много. Ты даже не подозреваешь, сколько их. Чтобы выделиться среди них, стать поэтом, нужно написать что-то выдающееся, чего до тебя ещё не было. Нужно стать личностью. Поэтической личностью. Поэтов много, а поэтических личностей - в обрез. Помнишь, как ты ответил полицейскому чиновнику: в Москве много интересных личностей. Хочу видеть тебя среди них. Задача эта трудная - быть человеком, личностью. Но лёгкие задачи и решать не стоит. Надо, чтобы читатель полюбил тебя как личность, живое лицо, тебя, с твоим обаянием, с твоим голосом, с твоей манерой разговаривать, одеваться, смеяться, читать стихи. И всё, что ты создашь, - талантливое, конечно, - будет восприниматься через призму любви к тебе. А ты, в свою очередь, будь требовательным к себе. До чрезвычайности. Личность!.. Понял, к чему я тебя зову?
- Понял, Евгений Михайлович, - сказал Есенин. - Спасибо. Но как, с какой стороны подступаться к сотворению собственной личности?
- Со стороны поэзии, Серёжа. Писать надо! - Учитель помолчал немного. - Ты много читаешь, я знаю. Читай ещё больше. Классику. Следи за движением современной поэзии, литературы вообще. - Оглянувшись по сторонам, понизив голос, дополнил: - Следи за событиями. Они тревожны. Месяц назад в сибирской тайге, на реке Лене, расстреляны рабочие золотых приисков.
- Как? - Есенин был поражён известием. - За что?
- За то, что выступили против нечеловеческой эксплуатации, против издевательств над ними. Продукты им давали гнилые, червивые. Они объявили забастовку. Для подавления забастовки из Иркутска прибыли войска под командой ротмистра Трещенкова. Ночью этот царский слуга арестовал членов стачечного комитета. А утром, когда рабочие приисков с жёнами, с детьми направились к администрации, чтобы освободить своих выборных представителей, ротмистр приказал открыть огонь.
- По безоружным?
- Да. Убито около двухсот человек. И покалечено столько же... Вот что творится в России. Это не просто трагическое событие в далёкой Сибири. Это сигнал к новому революционному взрыву. Так что разбирайся, личность. Делай выводы... И держись ближе к Воскресенскому - за ним и за такими, как он, будущее России...
- Я понимаю, Евгений Михайлович, просто стихи едва ли нужны вообще, - вслух подумал Есенин. - Они должны быть необходимы людям. Для их души, для жизни... Так я понимаю...
Они вышли из рощи, унося тепло встречи и беседы; попрощались по-мужски скупо, доверчиво и - оба догадывались - навсегда...
О вечеринке Есенин совсем забыл. Он торопился к Панфилову - хотелось побыть с ним подольше. Расставались надолго, и неизвестно, что с каждым из них случится впереди.
Забежав в интернат, он выдвинул из-под койки небольшой деревянный сундучок, где хранил вещи, тетради с записями, фотографии, отомкнул замок, поднял крышку; изнутри она была оклеена портретами Кольцова, Лермонтова, Гоголя, вырезанными из учебника по родной речи. Со дна, из-под рубашек достал лучший свой снимок. На оборотной стороне его чёткими, аккуратными буковками вывел: "Горячо любимому другу Грише". А чуть ниже: "Поэт". Мысли, которые долго вынашивал, легли в короткие, подобные афоризмам или формулам строчки, по-юношески самозабвенные, как клятва:
Тот поэт, врагов кто губит,
Чья родная правда мать,
Кто людей, как братьев, любит
И готов за них страдать.
Он всё сделает свободно,
Что другие не могли.
Он поэт, поэт народный,
Он поэт родной земли!
Митя Пыриков, смирный, всегда как будто чутко прислушивающийся к чему-то, сидел на своей койке в углу, пришивал пуговицу к рубашке. Уронив на колени руки, он следил за Есениным с немым восхищением.
- Серёжа, дай прочту, что ты написал.
Есенин, доверяя ему, подал фотографию. Пыриков с завистью вздохнул.
- Как это у тебя всё получается, Серёжа, скажи?