Александр Никитич смотрел на сына с затаённой надеждой, но вовсе не уверенно, даже заискивающе: знал его упрямый и неровный характер, а Есенин почему-то стеснялся отца и жалел его. Почему? Кто знает...
- Серёжа, Дмитрий Ларионыч, хозяин, здесь. И супруга его. Олимпиада Гавриловна, - тоже. Пойди к ним, покажись. Поздоровайся...
- Так сразу? - Есенина неприятно удивила эта поспешность. - Можно ведь и повременить. Вот уж устроюсь...
Отец перебил его:
- Откладывать ни к чему. А то обидятся - скажут: был в магазине, а хозяев не удостоил вниманием. Иди.
Это прозвучало как приказание, и Есенин повиновался. Он прошёл в дверь за прилавком, по тесной и крутой лестнице поднялся на второй этаж, в контору. Постучался в кабинет хозяина: ему сделалось вдруг до бесшабашности весело - то ли оттого, что московская жизнь стала отныне и его жизнью, что бы ни случилось в ней, то ли потому, что не дорожил он будущим местом службы и от этого чувствовал себя независимым, или, наконец, от молодости, здоровья и горячего сердца, полного высоких мечтаний о поэтической славе.
- Позвольте войти!
- Войдите... - Дмитрий Ларионович что-то писал за столом, щёлкал костяшками счетов, жена его полулежала на диванчике с раскрытой книгой в руках. При появлении Есенина она привстала, отложила книгу.
- Здравствуйте, - сказал Есенин, кланяясь; улыбка не покидала его губ.
- Сергей Александрович! - Крылов узнал его и тут же убрал со стола бумаги, отодвинул счёты. - Вот неожиданность! Приятная неожиданность!.. Добрый день. С приездом! - Хозяин похудел ещё больше и от этого казался выше, мешки под глазами посинели.
- Благодарю.
- О, каким вы стали!.. - Олимпиада Гавриловна подступила к Есенину вплотную, такая же красивая, со свежей кожей лица, вся в белом. - Прошёл всего лишь год, но как разительно он изменил вас. Возмужали. Похорошели. Мы часто вспоминали вас...
Есенин молчал.
- Да, мы вас ждали, - подтвердил Дмитрий Ларионович. - Чем-то вы пришлись нам по душе. Садитесь, пожалуйста.
- Вот сюда, - подсказала хозяйка, указывая на диван; сама она села рядом с ним, оглядывала его затуманенными глазами, хмельная, неопределённая улыбка гуляла по её лиду, ломая капризно сложенные губы.
- Вы не изменили вашего намерения служить у нас? - спросил Крылов.
- Нет, - ответил Есенин.
- Когда вы сможете приступить к своим обязанностям?
- Позвольте, Дмитрий Ларионович, пообжиться немного, обглядеться.
- Безусловно. Здесь много мест для развлечений. В особенности для молодого человека.
Олимпиада Гавриловна прибавила, коснувшись пальчиками плеча Есенина:
- Мы вас зачисляем в нашу компанию. Интересные люди, вечера, беседы, гитары, песни... Скучать не придётся... Ты не возражаешь, Митя? - обратилась она к мужу.
Крылов взглянул на неё как-то странно, мешочки под глазами дрогнули.
- Зачем же я должен возражать?..
Наступило неловкое молчание. Есенин поклонился и вышел.
Спустившись в лавку, Есенин на вопрос отца, как его приняли, ответил с оттенком пренебрежения:
- Не беспокойся, всё хорошо. - И посуровел: - Папаша, Василий Семёнович Тоболин сильно захворал. Надо бы к нему доктора пригласить или в больницу положить.
Александр Никитич нахмурился:
- Не ляжет он в больницу. Не на того напал. Поваляется малость и встанет. Не впервой. От него все болезни отскакивают.
- Нет, папаша, дядя Василий болен серьёзно. Надо хозяину сказать, ты старший по общежитию... В случае чего с тебя спросится.
- Я старший, но не доктор, чтобы с меня за хвори спрашивать.
- Тогда я сам скажу Дмитрию Ларионовичу. - Есенин повернулся, собираясь снова идти наверх. Отец, нахмурясь, остановил:
- Ладно. Нынче доложу... Погоди, провожу тебя в твою комнату.
- Я не тороплюсь. - Есенин понизил голос. - Владимир Евгеньевич не заходил?
Александр Никитич принялся без надобности перекладывать куски мяса на полках, проговорил отчуждённо:
- Чуть ли не каждый день заходит. Спрашивает про тебя. Думаю, вот-вот заявится и сегодня. Что ему от тебя надобно, не пойму... Ты держись от него подальше. У полиции он на примете. Два раза обыск производили. Неблагонадёжен.
Есенин обрадовался.
- Я побуду здесь, папаша. Может быть, и в самом деле придёт. Он мне чрезвычайно нужен.
Отец промолчал, занял своё место за прилавком.
"Чужой человек для него дороже отца, выходит, - подумал он с неприязнью. - Нашёл, кого предпочесть... Бездомник, кандидат в каторжники". В этот момент он ненавидел Воскресенского, именно через него грозила опасность сыну. "А этот, дурачок мой, ничего и не смыслит даже, идёт, как глупая плотвичка на наживку. Гляди, от нетерпения ногами дрыгает..."
Постояв немного у окна, Есенин вышел - сладковатый, терпкий запах мясной лавки теснил дыхание.
По Щипку тянулись подводы, лошади бухали подкованными копытами по круглым, отполированным булыжинам, ветер, забегая сюда как бы по случайности, взвихривал пыль, листву, клоки сена. Ребятишки силились запустить бумажного змея; при очередном порыве ветра им это удалось; змей взмыл, шевеля длинным мочальным хвостом, - верховые воздушные потоки рвали его, и нитка напоминала струну - тронь её, и она зазвенит.
Есенин вспомнил, как он сам ещё совсем недавно запускал в небо такого же змея и радовался, когда тот уходил под самые облака.
Воскресенский пришёл после обеда. Он издали увидел Есенина, весело помахал ему рукой, стёкла очков блеснули на солнце; куртка распахнута, ворот белой рубашки расстегнут, форменная фуражка зажата в кулаке.
- С приездом, дорогой Сергей Александрович, - сказал он, приближаясь. - Рад вас видеть в добром здравии!
- Я также, Владимир Евгеньевич.
- Что нового привезли с древней рязанской земли?
- Новостей у вас, я полагаю, больше - Москва! Но и я кое-что могу рассказать. Это вас касается... Сейчас доложусь отцу, и пойдём куда-нибудь посидеть. - Он вбежал в магазин. - Папаша, я отлучусь ненадолго. Скоро вернусь, и мы пойдём домой.
Александр Никитич, отводя от сына глаза, проворчал с обидой:
- Не успел порог дома переступить и сразу "отлучусь". По-цыгански как-то... Ты от него скоро не оторвёшься.
- Не сердись, пожалуйста. - Есенин почувствовал себя виноватым. - Мне действительно надо сообщить ему очень важное...
Воскресенский и Есенин прошли к Павелецкому вокзалу. В тощем скверике перед серо-зелёным зданием сели на скамейку. Убирая сползающую на очки длинную прядь, Воскресенский оглядывал Есенина, не скрывая радости.
- Изменились вы, сударь, немало. Того деревенского паренька, коего я встречал в чайной год назад, нет и в помине. Налицо некто иной, мыслящий, умный. Творец!
Есенин рассмеялся.
- А ведь жаль, Владимир Евгеньевич, что того паренька нет. Очень жаль... Тот умел мечтать по-мальчишески - в дым.
- Отчего же? Странно...
- Каждый год прибавляет новые заботы, ставит иные задачи, их вольно-невольно надо решать. А задачи со временем выпадают всё труднее и труднее. Вы знаете, что к нам в интернат приезжал из Москвы полицейский чиновник? По вашу душу...
Вечный студент невесело усмехнулся, поблескивая очками.
- Вежливый такой, да? Играет в приятельские взаимоотношения? С закрученными усами?
- Он. Просил именовать себя Петром Степановичем. Перед тем как допросить меня, украдкой просмотрел мои вещи, почитал стихи... Как отпер сундучок, диву даюсь, - Есенин придвинулся ближе и спросил шёпотом: - Он сказал, что вы большевик. Это правда?
Воскресенский снял очки и, близоруко щурясь, протёр их платком.
- Вас это удивляет или, может быть, пугает?
- Нисколько. Просто я никогда не видел большевика. Слыхать слышал, а так вот сидеть рядом с большевиком не доводилось. Вот сейчас - впервые в жизни.
- Привыкайте, Сергей Александрович... Вы станете служить у Крылова?
- Поначалу придётся. - Есенин вздохнул, тень разочарования омрачила его лицо. - Будущее незавидное, Владимир Евгеньевич. Но что поделаешь? Придётся послужить. Отец так желает, ссориться с ним неохота.
- Послужите пока. - Воскресенский ободряюще кивнул. - Там видно будет... Стихи-то новые привезли?
При упоминании о стихах Есенин мгновенно преобразился, лицо просветлело, глаза зажглись таинственно и радостно, к щекам как будто прильнула заря. Проговорил торопливо, захлёбываясь:
- Написал. Много! Даже поэма есть. Прочитаю вам всё до последней строчки. Когда вы придёте? У меня теперь отдельная комната. Отец постарался.
- Долго ждать себя не заставлю. - Воскресенский встал. - Прощайте, Сергей Александрович...
3
На Валовой улице в чайной сидели за столиком Есенин, Воскресенский и парень, похожий на грача, - Лука Митрофанов, наборщик типографии. Здесь они впервые встретились год назад и подружились. На столе перед ними - гранёные стаканы с чаем; ломти пшеничного хлеба, варёная колбаса, масло, в стеклянной сахарнице кусочки колотого сахара, полштофа водки, рюмки.
Есенин от водки отказался, ему нравился чай с мягким ноздреватым хлебом, намазанным маслом. Разрумянившийся, с капельками пота на переносье, с влажным - под белёсой чёлкой волос - лбом, он оживлённо рассказывал о своей службе в лавке Крылова, о том, как зачастила в контору Олимпиада Гавриловна - является даже тогда, когда и хозяина в магазине нет, - как строит она глазки и смущает лукавыми вопросами.
Лука Митрофанов, свесив над рюмкой свой длинный нос, сказал с усмешкой:
- Ты, Сергей, для неё вроде клубка для молоденькой кошки - хочется потрогать его лапкой, покатать по полу. Я бы на твоём месте обратил на неё внимание - пускай поиграет, не жалко! - Лука плеснул в рот водку, сморщился, вздрогнул, закусил кружочком колбасы. - Женщина она молодая, едва за двадцать перевалило, заметная, всё при ней.
Этот совет почему-то смутил Есенина, он торопливо налил себе чаю из высокого фаянсового чайника, стал пить, пряча застенчивую улыбку.
- Она не только заметная, - добавил Воскресенский, - она просто шикарна! Это её природный дар. Но при этом излишне высокомерна - полагаю, от чопорности, от глупости. Глупость и одарённость вроде бы несовместимы, а вот в ней уживаются.
Есенин чуть подался вперёд, наваливаясь грудью на стол.
- Вы совершенно справедливо заметили, Владимир Евгеньевич. Она высокомерна. У отца в общежитии заболел грузчик Василий Семёнович Тоболин...
- Мы его знаем, - сказал Лука. - Что с ним приключилось? Здоровенный будто бы мужик.
- Озноб его колотит - удержу нет. Температура на предельном градусе. Кашляет кровью, бредит, никого не узнает... Когда отец попробовал сказать о нём хозяйке, та капризно передёрнула плечом. "У нас, - говорит, - не лечебница, а магазин. Докторов, представьте, нет..."
- Это на неё похоже, - сказал Воскресенский. - Вся она тут. Без прикрас. Надо нам самим что-то предпринимать.
На деревянном возвышении гармонист, потный, с маслянисто поблескивающим лицом, в одной жилетке, белея в синем дымном тумане рукавами рубахи, выводил жалостливые, протяжные ноты. В ответ на эти всхлипывающие звуки лились пьяные слёзы посетителей. Но вот неожиданно гармонист озорства ради перешёл на плясовую, хлестнул, и чайный зал мгновенно преобразился - куда девались пьяные слёзы! - зашумел, задвигался, изломанно замелькали над столами руки, и казалось, огромный самовар, окутываясь паром, сейчас сорвётся со своего места и, солнечно горя начищенными боками, тоже пустится в пляс.
Воскресенский и Митрофанов переглянулись, и Лука сказал, поднимаясь:
- Господа, я вас покидаю. Неотложные дела по дому.
Есенин знал, что никакого дома у него нет, ютится, как и корректор, как отец, на койке в общежитии. Воскресенский кивнул Луке:
- Иди, я расплачусь...
Лука, ловко огибая столики, пропал в дымном полумраке чайной.
- Верный человек, - отметил Воскресенский. - И главное, бесстрашный. Словами не швыряется. Сказал - сделал.
- Что вы понимаете под словом "верный"? - спросил Есенин; он был в белой рубашке с бантом, куртка лежала на коленях. - Впрочем, вопрос нелепый. Верный - значит неизменный, тот самый, что пойдёт за тебя или с тобой в огонь и в воду. В трудностях возьмёт на себя большую долю, в опасностях - тоже... Есть у меня такой человек, Григорий Панфилов. Он, скажу вам, подлинный герой нашего времени.
- Где он живёт? - с живостью спросил Воскресенский. - Сейчас герои нужны позарез. Герой нашего времени - человек дела и воли. Других не знаю и не признаю.
Есенин откинулся на спинку стула.
- Недолго жить осталось этому герою. Чахотка у него.
Воскресенский налил себе ещё рюмку водки, а Есенин - стакан крепкого чая. Помолчали. Корректор склонил голову, и прядь волос, сползая, заслонила одно стёклышко очков.
- Смерть - коварная старуха, - проговорил он, - блуждая по земле, убирает с пути лучших, честных, умных, а подлецов, ищеек, провокаторов, трусов и глупцов почему-то щадит - в наказание хорошим... Да... Несправедливость на Руси обширнейшая! Ну, сударь, что вы намерены делать кроме усердной службы на благо и обогащение купца Крылова? Какие великие цели поставлены и разработаны ли планы для их достижения?
- Цель у меня одна, Владимир Евгеньевич. - Голос Есенина сделался глухим, стеснённым. - Других целей не ищу, да они мне и не нужны, чужды... И дорогу к моей цели знаю - она в работе, в ученье, в опыте. Любое мастерство приходит с опытом. Я знаю... Отец из кожи лезет, чтобы вывести меня в люди, сделать из меня учителя. Гонит держать экзамен в Учительский институт.
- И вы пойдёте?
- Придётся. Но я провалюсь.
- Умышленно?
Есенин нерешительно пожал плечами, ощущая некоторую неловкость, словно открылся в чём-то нечестном, недостойном, стыдном.
- Ну какой из меня учитель, в самом деле, а, Владимир Евгеньевич? Я и сам-то неуч.
- Учительский институт для того и существует, чтобы дать первые навыки в педагогике таким, как вы. И если собираетесь поступать, то сдавайте так, как положено. Зачем вам расписываться в своём невежестве и бесталанности? Негоже, Сергей Александрович.
Есенин промолчал, признавая в доводах Воскресенского правоту.
Они встали, расплатились с половым и направились к выходу. А в углу на деревянных подмостках подвыпивший гармонист опять завёл тягучую, мучительную песню.
Когда они дошли до Большого Строченовского переулка, уже сгустились сумерки. Умолкли голоса детворы, не гремели колеса подвод. Но дневная жара ещё держалась здесь, горьковатая от пыли - ею дышали прокалённые зноем каменные стены и мостовая.
Есенин и Воскресенский свернули во двор и остановились у входа в небольшое кирпичное здание. Есенин запрокинул голову.
- Вон мои два окна.
Воскресенский указал на открытую дверь в полуподвал в противоположном углу двора.
- Мы потом зайдём проведать Василия Тоболина.
Железная, на высоких ножках кровать, стол, два стула, шкаф для платья с рассохшимися дверцами, печка, обложенная кафелем, - вот как выглядело новое жилище Есенина. Но он был счастлив, что жил отдельно, одиноко: в тишине можно размышлять, писать стихи, читать. Есенин пододвинул Воскресенскому стул, распахнул окно. И тотчас в комнату, как бы с разлёту, ворвалась лихая, забубённая песенка. Чиновник, живущий в доме напротив, поставил на окно граммофон, высунув наружу отливающую никелем трубу.
В день свадьбы муженёк -
Молоденькой жене,
Он шепчет: "Мой дружок,
Вполне доверься мне,
Сегодня в первый раз,
А там у нас пойдёт..."
- И часто устраиваются подобные концерты? - спросил гость с усмешкой.
- Чуть ли не каждый вечер, - ответил Есенин. - Помешался дядя на шансонетках. Я его с прошлого года знаю. Седенький такой человечек, с бородкой и усами, юркий, не ходит, а семенит трусцой.
- Экое музыкальное соседство! Не толкнёт ли оно вас на легкомысленное творчество?
Есенин засмеялся:
- Полагаю, что устою.
- Прочтите, Сергей Александрович, всё, что сочинили за этот год. - Воскресенский оседлал стул, облокотился на спинку. - Готов слушать хоть до рассвета.
Окошко закрыли, чтобы визгливые граммофонные звуки не нарушали уединения. Есенин стал читать. Он читал всё: и старое, что корректору было уже знакомо, и новое, что было написано за прошедший после их встречи год.
- Хорошо идёте, Есенин, большими шагами, - промолвил Воскресенский, когда молодой поэт умолк и дрожащими руками принялся собирать непослушные листки со стола. - Одно могу заметить: избегайте сентиментальности: "ночка весенняя", "ручеёк журчит" и прочее. По-девичьи это как-то, по-гимназически, без мужской силы. И украшательств ещё многовато: серебра, бахромы, золота. Это ведь не настоящее золото, а сусальное. И пожалуйста, избегайте жалоб, Сергей Александрович, не выставляйте себя несчастненьким, обездоленным.
Есенин с вызовом вскинул голову - не терпел замечаний.
- Что вы имеете в виду, Владимир Евгеньевич?
- Ваши жалобы на жизнь. Во-первых, вы её ещё слишком мало знаете, а то, что знаете, не такое уж плохое, чтобы вслух жаловаться. Вас все любят, все признают ваши достоинства, талантливость вашу. "Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло. Только мне не плачется - на душе светло". Вот это - ваше! От начала до конца. А вот это...
Воскресенский взял со стола листок, прочитал:
Будто жизнь на страданья моя обречена;
Горе вместе с тоской заградили мне путь;
Будто с радостью жизнь навсегда разлучена,
От тоски и от ран истомилася грудь...
Это книжное, чужое. И, простите великодушно, даже малость пошловатое... "Страданья удел", "изнывает душа от тоски и от горя", "волшебные, сладкие грёзы"... Всё это у вас неверно - и по тональности, и по смыслу. Не Надсон же вы и даже не Суриков. Хватит, наслушались мы обезоруживающего нытья!.. Не страдания, не боль нужны людям сейчас, а чувства мужества, уверенности, силы! Людям не плакать надо, а бороться. И в сердце вливает уверенность не стон куличий на болоте, а орлиный клёкот в вышине. Нате-ка вам, какими словами и я-то заговорил... Заставили, сударь.
Есенин сдерживал себя с трудом. Ни разу ещё не слышал он таких резких оценок своим стихам; слова будто хлестали его по щекам, обжигали, слушать их было обидно и горько до слёз. Будь это другой человек, он без промедления выставил бы его за дверь, как лютого врага. Но Воскресенскому он верил, справедливость его оценок была очевидна, и опровергнуть её было трудно, даже невозможно. Есенин стоял у окна, до хруста в локтях стискивал скрещённые на груди руки, чуткие ресницы прикрытых глаз вздрагивали.
- Жизнь идёт, - глуховато проговорил он. - Изменяются мысли, убеждения, чувства...