- Верно, изменяются, - согласился Воскресенский; он в нетерпении расхаживал по комнате от стола к печке, то и дело откидывал взмахом головы прядь волос. - Но они должны толкать вас вперёд, а не назад. Вдумайтесь в эти слова: "Догадался и понял я жизни обман, не ропщу на свою незавидную долю". Откуда это у вас, деревенского парня, здорового и физически и духовно, сына неграмотной русской крестьянки? С чужого камертона поёте, сударь... Довольно нам покорности! Роптать надо, Сергей Александрович, воевать надо! Самому воевать и других звать на борьбу. С несправедливостью, с деспотизмом!
Воскресенский подошёл к Есенину вплотную, попытался погладить его висок, но тот отстранился. Корректору стало весело.
- Не любите, когда против шерсти гладят? Хуже вострого ножа?..
- А вы любите? - Есенин глядел на Воскресенского потемневшими глазами, отчуждённо, даже гневно. - Сперва растоптали всего, уничтожили, а потом пробуете утешить, подсластить пилюлю? Как же! Приободрить надо, смягчить углы. У меня от этих углов вся душа в крови, в синяках! Способны вы это понять?..
- Пожалуй. Я вообще-то способный.
Есенин примирительно улыбнулся.
- Если бы всё, что вы мне наговорили, попробовал бы сказать кто-то другой, он бы и минуты здесь не остался. А с вами я как-то теряюсь, честное слово. Понять не могу... Колдовство какое-то.
- На правду сердиться нельзя, - сказал Воскресенский. - Правда непобедима, она сильнее нас. Вам, Сергей Александрович, необходима иная среда, другие личности должны окружать вас. Не торгаши, конечно... И ещё - учиться надо. Много читать. Читать не второстепенное, не что попало, а главное.
- Я читаю.
- Что попадётся под руку?
Есенин промолчал - опять этот человек был прав: читал бессистемно, дрянное и хорошее - все вместе, без цели, без плана; в голове от этого какая-то мешанина, на душе горькая накипь, вкус от неразборчивости хиреет, мысль притупляется, а талант ржавеет. Современные романы, стихи, в особенности пьесы с самоубийствами в финале - хочешь не хочешь - ослабляют волю к жизни. Конечно, есть спасительная классика. Но ведь одной классикой не напитаешься, её, классику, - Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, - он знает чуть ли не наизусть. Надо знать и то, чем живёт литература сегодня, куда она идёт, за кем следовать... Всё это, неразрешённое, волновало, вызывая душевное смятение. Учиться необходимо позарез. Но где? В Учительский институт он не пойдёт - ни за что!.. И в магазине Крылова он, будьте уверены, не задержится, есть в этом прислуживании хозяевам что-то унизительное, непрочное и тёмное, как тоска.
- Учиться надо, Владимир Евгеньевич, - согласился Есенин. - Писатели - и классики, и большинство современных - с детства получали и воспитание и образование - с молоком матери всасывали в себя. - Ему вдруг вспомнилось, как Лидия Ивановна Кашина читала стихи на французском, на немецком, на английском языках. Он с неожиданной яростью продолжал выкладывать свои претензии к жизни: - Языки знали, музыку, живопись. А вот я лишь этим летом впервые услышал Шопена, Бетховена, Рахманинова. Бабушкины сказки, дедовы молитвы да мамины песни - вот и всё моё духовное богатство, накопленное с детства.
- Не жалуйтесь и не сожалейте, - сказал Воскресенский, и Есенин невольно подивился его деликатности, его такту, а заодно и дружелюбию. - Если взвесить всё это, то богатство у вас немалое. А если соединить его с врождённым талантом, так это уже целое состояние! Остальное - знания, навыки, техника - приложится. Талант неугомонен, он потребует упорства, не даст вам покоя, он, если хотите, беспощаден и неумолим... - И, не давая Есенину опомниться и возразить, заторопил: - Идёмте в "молодцовскую", я хочу взглянуть на Василия Семёновича.
В полуподвале было мглисто и тихо, лампочка светилась только над столом. Жители "молодцовской" разговаривали шёпотом. Сквозь этот шелестящий шёпот отчётливо слышалось частое, затруднённое дыхание больного. Василий Тоболин вскидывался в беспамятстве, бессмысленно глядел дикими, больными глазами и что-то бормотал, выбрасывая вперёд руки, словно отталкивал кого-то. Воскресенского он не узнал, откинулся на подушку, выставив широкий небритый подбородок.
- Его немедленно надо класть в больницу, - сказал корректор, повернувшись к Александру Никитичу. - Он здесь не выживет.
Есенин, наблюдая за Василием Семёновичем, ощущал мучительный приступ тоски, как от совершавшегося на его глазах преступления: борется со смертью человек, и ни от кого никакой ему помощи нет и не предвидится; вот так же в лесной глуши угасает его любимый друг Гриша Панфилов, и никто не в силах раздуть в его душе пламя жизни...
- Я завтра поговорю с хозяйкой, - сказал Есенин решительно. - Я ей всё выскажу напрямик: какая пещерная дикость!
Отец робко возразил:
- Не лез бы ты, сынок. Пускай господин Воскресенский поговорит, ему это не повредит, он к магазину никакого касательства не имеет.
Есенин и Воскресенский молча покинули общежитие. Во дворе Владимир Евгеньевич, задержавшись, склонил голову.
- Не жилец Тоболин. Долго не протянет. Жаль. Прекрасный русский рабочий...
4
На другой день Есенин явился в магазин очень рано. Он плохо спал, проснулся в угнетённом состоянии, не находил себе места, не мог, как ни старался, обрести покоя - что-то неясное, томительное, как ожидание недоброго, сдавливало душу, не отпуская ни на минуту. Он пытался унять эту боль игривой песенкой из репертуара чиновника-соседа, но слова как бы застревали в горле, не в силах прорваться наружу.
Магазин ещё не открывали, грузчики перетаскивали с подвод в кладовые мясные туши. Приказчики, кто пришёл пораньше, прибирали свои места за прилавком.
Работа Есенину претила. Конторские книги, счета, накладные вызывали в нём чувство протеста и неприязни. Чувство это пугало его... Он потолкался в зале для покупателей, вышел на улицу, постоял на ступеньках крыльца, наблюдая, как, просыпаясь, оживала Москва: грохотали трамваи, доносились с Павелецкого вокзала гудки паровозов, тянулись гружёные возы, и солнце, поднявшись, утонуло в тусклой и вязкой мгле, висевшей над городом.
Есенин вернулся в помещение. Отец, увидев его, удивился:
- Зачем в такую рань пришёл? Ты ведь не грузчик.
- Не спится что-то, - сказал Есенин.
В глазах Александра Никитича мелькнул холодок.
- Зря ты водишься с этим... вечным студентом. Затемнит он тебе голову. Втянет в беду.
- Я не мальчик, - ответил Есенин. - Втянуть меня, куда не захочу, никому не удастся. - Он поднял крышку прилавка и прошёл в заднюю половину магазина, поднялся в контору. Сел за свой стол, замер, задумавшись, глядя на улицу в окно.
Служащие уже заняли свои места, раскладывали бумаги - возвращались к прерванному вчера делу.
Часа через полтора прибыли хозяева. Первой с благосклонной улыбкой вступила в контору Олимпиада Гавриловна, за ней - Дмитрий Ларионович. Все, кто находился здесь, при виде хозяйки встали, безмолвно и почтительно склонив головы. Счетовод Мефодий Васильевич Суржиков, словно листочек, подхваченный ветром, снялся со стула и очутился возле женщины, неслышный, угодливый, подхватил под локоток, подвёл к стеклянной перегородке. Вернувшись на место, не скрывая льстивой усмешки, произнёс:
- Головокружительная женщина! - и почему-то взглянул на Есенина.
Служащие не могли не заметить, что с тех пор, как среди них появился молодой конторщик, Олимпиада Гавриловна не пропускала дня, чтобы не побывать в лавке. Прежде за ней этого не водилось.
Есенин ничего не слышал и не видел, он будто оцепенел, чутко прислушиваясь к себе, к звону неведомых струн, внезапно зазвучавших внутри него печально и торжественно. Это ощущение возникало в нём и достигало болезненной остроты, когда слова, будто по чьей-то умной команде, выстраивались в строчки - только успевай записывать, пока волшебная жар-птица не упорхнула...
Его вернул к реальности властный голос:
- Господин Есенин! Сергей Александрович!
Есенин оглянулся. В двери застеклённой перегородки, отделявшей хозяйский кабинет, стояла, держась руками за косяки, Олимпиада Гавриловна.
- Пройдите сюда, пожалуйста, - приказала она. Есенин прошёл за перегородку, остановился, глядя на неё с любопытством и ожиданием. Она была одна, Дмитрий Ларионович спустился в разделочную.
- Прикройте дверь. Сядьте, - сказала хозяйка.
- Благодарю вас, я постою.
- Почему вы нас избегаете, Есенин?
- Кого вас?
- Меня, например, - Она сидела на диване, откинувшись на подушку, рука, стянутая в запястье узким рукавом, лежала на спинке; на пальцах - кольца с дорогими каменьями, на груди на золотой цепочке - золотой медальон. Высокая шея, закрытая стоячим воротником, поддерживала красивую голову с забранными наверх волосами. Полные губы полуоткрыты, сощуренные глаза по-озёрному поблескивали сквозь густоту стрельчатых ресниц. - Что же вы молчите?
- Помилуйте, Олимпиада Гавриловна! Передо мной никогда не возникал вопрос: избегать вас или нет? - Есенин улыбнулся, вспомнив слова Луки Митрофанова про клубок для молоденькой кошечки. - Я веду себя как все.
- Если бы вы вели себя как все, то вы так же вставали бы, как все, при моём появлении. Выходит, вы отдельно от всех. Вы особенный... Чему вы улыбаетесь?
- Какой я особенный, Олимпиада Гавриловна! Обыкновенный конторский служащий, вам подчинённый.
Она встала, шагнула к нему, стрелы ресниц взмахнули ввысь, открыв синеву глаз.
- А подчиняться такой женщине, как я, разве зазорно?
- Приятнее подчиняться женщине красивой, чем безобразной, - это естественно. Но подчинение кому-то или чему-то само по себе унизительно. И простите, Олимпиада Гавриловна, вставать я не стану: вы не генерал, я не солдат... - Взгляд потемневших глаз его был непреклонен, насмешлив и даже высокомерен, а голова откинута назад.
Она уловила чутьём, а не умом, что ещё немного - и услышит дерзость. А был он хорош в своей простоте и непокорности и вызывал в ней чувства неясные, незнакомые ранее.
- Ладно, Бог с вами, не вставайте, - примирительно промолвила она. - И вообще всё это мелочи. Не стоит на них обращать внимания, особенно вам, поэту. - Дотронулась до его плеча длинными холёными пальцами. - Вам не хочется написать для меня стихи?..
- Нет.
- А если я попрошу?
- Я не пишу стихов по заказу, простите.
Она вернулась к дивану, села на прежнее место, явно огорчённая.
- Какой вы невежливый и несговорчивый молодой человек. Я не привыкла, когда мне в чём-нибудь отказывают, учтите.
- Учту, - сказал Есенин. - Я могу идти?
- Погодите. Сядьте.
Он присел на краешек дивана.
- В воскресенье, то есть послезавтра, мы собираемся за город... на лоно природы. К Царицынским прудам. Человек семь-восемь. Приличные, остроумные люди. Гитары возьмём, граммофон. Ну и вино, конечно. Танцевать будем, петь песни. Искупаемся в пруду. Будет весело! Вы не хотите присоединиться к нам? - Она пошутила кокетливо: - Нашей компании как раз недостаёт поэта.
Именно это, последнее, возмутило Есенина. Он вскочил.
- Извините, но я не могу принять вашего предложения - много хлопот по дому. Да и поэт для вашей компании нужен другого склада.
Губы её обиженно дрогнули.
- Какой вы... принципиальный. Вот чудак!
В кабинет вошёл хозяин, чем-то озабоченный, какой-то замотанный. Мельком взглянул на Есенина, наклонился над столом, просматривая бумаги, не садясь. Жена удивлённо пожаловалась:
- Митя, я предложила господину Есенину поехать с нами за город. Так они изволили отказаться. Ну, не чудак ли?
- Правильно сделал, что отказался. - Крылов даже не взглянул на жену. - Что ему делать с нами? Водку пить? Слушать плоские остроты, пошлые песенки?
- Что ты говоришь, Дмитрий Ларионович! - воскликнула Олимпиада Гавриловна, задыхаясь от такой неожиданной откровенности мужа. - Почему пошлые? Какая чепуха!.. Провести время, повеселиться вместе с хозяевами - это честь для каждого.
- Не для каждого, - возразил Крылов. - Для Суржикова, к примеру, действительно большая честь побыть в обществе тех, кому он служит. А для Сергея Александровича это не столь большое удовольствие.
Слова мужа взвинтили Олимпиаду Гавриловну. В ней вдруг проглянула обыкновенная баба - тщеславная, вздорная, неумная. Она и внешне сразу изменилась: злость, подобно кислоте, выжгла зоревые краски на лице, стёрла милую женственность.
- Чем же он такой особенный, твой Сергей Александрович? Может быть, он стоит выше своих хозяев?
- Кто знает... - Дмитрий Ларионович пожал плечами. Есенин поспешил к выходу - ему неприятна была эта супружеская неурядица. Задержался, берясь за ручку двери.
- Олимпиада Гавриловна, вы бы поинтересовались судьбой больного - Василия Семёновича Тоболина, он ваш работник. К тому же, как мне известно, добросовестный.
Женщина резко обернулась к нему, гневная, несдержанная, глаза расширены, голос осел до хрипоты:
- Какое вам дело до рабочего! Что вы суётесь туда, куда вас не просят? И ваш отец, и вы! Благотворители... Я уже сказала: у нас своей больницы нет, и положить его нам некуда. Напился, наверное, как свинья, и захворал, слёг. А вы над ним вздыхаете да охаете! Сердобольны чересчур.
- Я прошу вас, хозяйка, на меня не кричать. Никогда. - Есенин едва сдерживал себя. - Даже голоса повышать не смейте.
Она вдруг ненатурально засмеялась, уперев одну руку в бок.
- Глядите на него!.. Святой. Уж не молиться ли прикажете на вас?
- Не нужно молиться, но и не кричите, - сказал Есенин. - Там, в Полуподвале, умирает работавший на вас человек, а вы собираетесь на лоно природы пить вино и слушать граммофон - куда как гуманно!
- Это не ваша забота. - Её бесило то, что она, хозяйка, женщина, многих сводящая с ума, для этого юнца ничего не значит, напротив, он считает себя каким-то недосягаемым, в его обращении с ней ощущается снисхождение, превосходство.
Дмитрий Ларионович, оторвавшись от бумаг, сказал устало, болезненно морщась, - разыгралась печень:
- Сегодня пришлю доктора, он посмотрит Тоболина. Надо было сказать раньше. Мне.
- Ты всегда так - идёшь у всех на поводу, - упрекнула жена сердито.
- Липа, помолчи Христа ради... - Хозяин подал Есенину листки. - Проверьте это и заприходуйте.
- Слушаюсь, Дмитрий Ларионович. - Есенин слегка поклонился и принял бумаги.
Александр Никитич, увидев сына, когда тот спустился в лавку, спросил шёпотом, с тревогой:
- Что-нибудь случилось, сынок? Ты чем-то расстроен?
- Ничего особенного, папаша, - ответил Есенин небрежно. - Малость не поладил с хозяйкой. Предложила ехать с ними на воскресный пикник...
- И ты отказался?
- Безусловно. Вместо того чтобы раскатывать по гулянкам, лучше бы помогла больному.
- Так и сказал?
- Да. Но дело не в этом. Я отказался вставать, когда она к нам входит. Это противно.
- Как же так, сынок, она же хозяйка?!
- Именно потому и противно, что хозяйка.
Отец сокрушённо покачал головой:
- Она такого не прощает, Сергей. Я знаю её давно... Пойди скажи, что ты погорячился, что ты согласен ехать с ними.
- Я не хочу потакать вздорным женщинам. - Есенин перекинул через плечо пиджак. - Пойду домой, поем чего-нибудь. Ты придёшь, папа, или тебе сюда принести?
Александр Никитич промолчал и, ссутулясь, медленно вернулся за прилавок, не переставая удивляться: "В кого пошёл сын? Такой неуживчивый нрав! Мать кроткая, покладистая. Верно, в Титовых. В деда..."
5
Вечером в "молодцовской" появился присланный Крыловым доктор, сухонький седой человек в пенсне на шнурке. Оглядевшись, огорчился:
- Как у вас тесно, господа. И душно. Дышать нечем. Надо почаще проветривать помещение.
Александр Никитич ответил за всех:
- Откроешь окошко - с улицы пыль клубами. Только ночью, а точнее сказать, под утро и дышим немного, воздух тогда чище, свежее.
- Но вообще-то у вас, я замечаю, порядок соблюдается, не то что в других ночлежках, простите, в общежитиях. - Доктор не суетясь раскрыл кожаный саквояж, вынул из него белый халат, облачился, достал инструменты. - Покажите больного... О! - вырвалось у него, когда он, подойдя к Василию Семёновичу, взял его за сухую руку, чтобы прослушать пульс. - Давно хворает?
- Третья неделя пошла, - ответил Александр Никитич.
- Вот как! - Доктор разгневался. - Эх вы...
Крохотная лампочка с оранжевой проволочкой внутри едва осиливала тяжкую темень, сгустившуюся в помещении; свет падал отвесно, не достигая углов. Люди придвинулись к койке, где лежал грузчик, окружили её, но доктор решительно попросил всех отойти.
Есенин стоял поодаль. Он не сводил взгляда с глаз больного. Они провалились в тёмные колодцы глазниц и мерцали оттуда горячечно и прощально, а белки поражали желтизной... Лицо проступало остро и выпукло, оспины на щеках и на лбу резко углубились и походили на воронки. Доктор приподнял грузчика, слушал, приставляя чёрную трубку к спине, к груди, заставлял глубоко дышать. Воздух вырывался из лёгких с хрипом, с кашлем.
- Положите меня, доктор, - сказал Василий. - Устал я... Спасибо вам... - Он отрешённо отвернул лицо к стене.
Доктор трясущимися пальцами расстегнул халат, сунул его опять в саквояж и, не вымолвив больше ни слова, направился к выходу, старчески сгорбленный, чем-то угнетённый. Есенин, выйдя следом, остановил его во дворе, взглянул вопросительно и с надеждой.
- Поздно, - произнёс доктор. - Слишком поздно, молодой человек. Прощайте.
На другой день Есенин, придя из конторы, коротал время в тиши и полумраке - света ещё не дали. Он шагал из угла в угол, размышляя о своём назначении, об одиночестве, что обступило его со всех сторон, глухое, непроглядное, догадывался, что одиночество будет его участью до конца дней. Вспомнились строки поэта Скитальца: "В комнате унылой, тишиной объятой, я и мои мысли, больше никого..." Одиночество рождает думы больные, тяжкие, жить с ними надсадно, они давят на плечи, на душу непосильной ношей. Хочется писать стихи бодрые, молодые, с искрящимися потоками солнца, а против воли получаются печальные, и пронизаны они тлением угасающей, закатной зари, и слышится в них шелест жёлтых осенних листьев.
"Нет сил ни петь и ни рыдать..."
"Слёзы... Опять эти горькие слёзы..." - как сказал бы Воскресенский.
"Тяжело и прискорбно мне видеть..." - действительно больные думы. Откуда они у меня?
Владимир Евгеньевич прав: какая уж тут уверенность, какой полёт... Одни безнадёжные стоны да слёзы. А ведь физически я здоров, ловок, в работе неутомим. Надо, видно, ломать себя, если потребуется, менять обстановку, обзаводиться умными, а главное, деятельными друзьями. С кем делить досуг, с кем постигать истины, с кем спорить? Гриша Панфилов далеко, Воскресенский приходит не часто, всегда налетает внезапно, как буря, и снова пропадает. Но счастье, что хоть они есть..."