- Он скоро вообще закрывается, - объяснил Есенин. - Буду искать другое место.
- На завод, к рабочим? Бастовать научат...
- Надо, так и к станку встану, бастовать - так заодно со всеми.
Отец отвёл глаза: он, по-видимому, испугался рискованности сына.
- Погоди, куда попало себя не суй. Я потолкую с одним человеком. Да и ты свои знакомства используй. Воскресенский спрашивал, куда ты девался... Страсть как неохота, чтобы ты с ним дружбу водил. Опасный человек. Хотя и честный, вежливый, неглупый и во всех отношениях приятный господин. Боюсь я за тебя, когда ты с ним, прямо тебе говорю.
- Чего же бояться, если он приятный господин? - Есенин отодвинулся от печки: жар бил в лицо.
- Мало ли чего... Поставь чайник, сейчас принесу чего-нибудь поесть.
Александр Никитич вышел. После новогодней ночи, когда сюда, в эту комнатёнку, съехалось столько гостей, даже хозяин с хозяйкой пожаловали, отношение отца к сыну несколько изменилось в лучшую сторону, хотя обида на сыновнюю непокорность не пропала, а лишь ушла вглубь, на дно души. Люди, общавшиеся с его сыном, включая и хозяев, вызывали у Александра Никитича недоумение, какое обыкновенно вызывали у него чудаки. Серьёзные люди никогда не обратили бы внимания на заносчивого мальчишку, вбившего себе в голову, что он и на самом деле поэт и из его писаний выйдет какой-то толк. Смешно и обидно, что некоторые верили в него, подогревали своими похвалами и поддразнивали, как дурачка. Ах, заблуждение человеческое! Ах, напасть, ах, горе горькое!..
Случилось так, что судьбой Есенина занялись сразу многие, и все не сговариваясь сошлись на одном и том же: будущему поэту, дескать, непременно надо служить в типографии Ивана Дмитриевича Сытина.
Отец просил посодействовать знакомого корректора Коростелева. Социал-демократическая группа Суриковского кружка поручила Кошкарову-Заревому и Дееву-Хомяковскому ходатайствовать о Есенине перед сыном Сытина Василием Ивановичем. Василий Иванович был человеком неукротимой страсти и необыкновенной судьбы: в девятьсот пятом году печатал в типографии отца революционные прокламации и воззвания, более того - поддельные паспорта для выезда за границу людям, вокруг которых всё теснее сужалось полицейское кольцо и скрываться им надо было без промедления; сын миллионера, он сидел в знаменитых на всю Россию Бутырках за дела, направленные против самодержавного строя...
Сам же Есенин твёрдо решил обратиться к хозяину книгоиздательства лично, без всяких посредников и ходатаев.
- Чего мне бояться, чего терять? - сказал он Воскресенскому. - Я, быть может, не лучше других, но уж, позвольте заметить, и не хуже.
- Проситесь к нам в корректорскую, - посоветовал Воскресенский. - Работа интересная и во всех отношениях полезная. Желаю удачи...
День был чистый и солнечный, небо над городом густело голубизной. В затишке булыжники улиц оголялись от жёлтого спрессованного снега. Есенин увидел Сытина во дворе типографии, подле возов, нагруженных рулонами бумаги. Многие рулоны были изорваны железными крючьями, и эта небрежность приводила Сытина в негодование.
- Что вы делаете, господа? Совсем потеряли и соображение и совесть. Вы считаете, может быть, что нанесли вред мне, Сытину, товариществу? Ошибаетесь. Себе. Вы лишили людей нужных книг, ребятишек - букварей.
Грузчики, мускулистые, рослые, признавая справедливость слов хозяина, виновато молчали, понурив головы.
- Это по недосмотру получилось у нас, Иван Дмитриевич, без умыслу, - объяснил один из них.
- Чтобы этого больше не повторялось, - сказал Сытин мягче, примирительное. - А если что - так я не держу никого. С Богом...
Внешность Сытина не была примечательна: коренастый и крепкий, с хорошим русским лицом, с небольшой бородкой и усами, в сером костюме под расстёгнутым пальто; было заметно, что он прост и одновременно самостоятелен в обращении как с подчинёнными, так и с вышестоящими.
По рассказам друзей Есенин знал, что Сытин начинал мальчиком на побегушках в книжном магазине, а прошло время - не один год жизни, - стал знаменитым издателем, руководителем крупнейшего в стране книжного дела. Может быть, поэтому Есенин и не сробел обратиться прямо к нему - костромич должен понять рязанца.
Сытин ничуть не удивился, увидя приближающегося к нему молодого человека в лёгком пальто нараспашку, со шляпой в руке. Не дойдя нескольких шагов, юноша вежливо, может быть, с чуточку деланным смирением поклонился.
- Добрый день, Иван Дмитриевич...
Сытин зорко вглядывался в Есенина.
- Здравствуйте. Кто вы такой?
- Я Есенин.
Иван Дмитриевич уловил в ответе некоторую горделивость, какою этот юноша как бы подчёркивал звучность своей фамилии.
- Я из рязанского села. Хочу испытать здесь своё счастье. Примите меня, пожалуйста, к себе на службу. - Есенин скромно опустил взгляд, замер в ожидании.
- А что вы, собственно, умеете делать?
- Всё, что поручите. Хорошо бы в корректорскую.
- А справитесь? Дело это, прошу заметить, нелёгкое.
- Я научусь скоро. Я понятливый... - Есенин вдруг улыбнулся, словно посмеиваясь над своим хвастовством, сам не сознавая, как располагает людей к нему его улыбка, лукавая, простецкая и покоряющая.
- А вот понятливые нам нужнее всего! Давно проживаете в Москве?
- Полгода. Отец мой - приказчик в мясной лавке Крылова, что на Щипке.
- Знаю, - сказал Сытин. - Бумагу обёрточную у меня берёт...
- Я тоже служил у Дмитрия Ларионовича в конторе. Но не по мне это. Ушёл.
- Догадываюсь, что это не по вас. - Сытин про себя уже решил, что этому парню служить надобно именно у него, в книгоиздательстве. - Ступайте, господин Есенин, в контору, к моему сыну Николаю. Сумеете ему понравиться, значит, ваша взяла.
- Я постараюсь.
- Скажите, что я вас послал.
- Спасибо, Иван Дмитриевич. - Есенин улыбнулся, поклонился и отошёл.
За воротами его поджидал Воскресенский.
- Выражение лица вашего, этакое победительное, что ли, сияющее, свидетельствует о том, что у вас полная удача. В какое отделение?
- Пока что к сыну направил, к Николаю Ивановичу, тот, видно, знает, кого куда ставить.
- Это хорошо, - сказал корректор. - Имейте в виду, что Николай Иванович любит поэзию и вообще литературу. Он, как ювелир, сразу определит грани вашего дарования...
На Пятницкой, неподалёку от типографии, в сером здании Есенин отыскал нужный кабинет.
- Я от Ивана Дмитриевича. Есенин.
За просторным столом сидел человек с бородкой клином, с усами, русые волосы без седины, лицо бледное, болезненное, глаза с близоруким прищуром. Он долго всматривался в посетителя и только потом жестом пригласил сесть. В это время задребезжал телефон. Молодой Сытин, сняв трубку, узнал голос отца.
- Коля, придёт один юноша, похожий на инока, будто сошедший с лубочной картинки сын боярский, Есениным прозывается, он из рязанского села.
- Он здесь, папа.
- Пристрой его куда-нибудь получше...
- Хорошо. - Николай Иванович положил трубку и опять посмотрел на Есенина, чуть морщась, должно быть, у него что-то болело. - Почему вы вздумали служить именно у нас?
- Вы книги выпускаете, а я без книг не могу жить.
- Вот как! - Николай Иванович поощрительно качнул головой. - Что же вы любите читать?
- Всё. И поэзию и прозу. Библию тоже. Я окончил церковно-учительскую школу в Спас-Клепиках. Там нас потчевали всяческими церковными премудростями...
- А каких, позвольте спросить, писателей предпочитаете?
Вопрос показался Есенину несколько наивным и забавным.
- Классиков, конечно, Пушкина и Лермонтова знаю наизусть. Почти всё.
По тонкой, едва уловимой улыбке просителя Николай Иванович понял, что вопрос его был излишним, даже неуместным.
- Стихи пишете?
- Пишу. Почитать?
В кабинет стремительно ворвался высокий русоволосый молодой человек в белой косоворотке с незастёгнутыми пуговицами, с курткой на плече; он оказался, как узнал Есенин, младшим из Сытиных - Василием Ивановичем. Судя по движениям, был он пылкого и нетерпеливого нрава.
- Коля, - заговорил Василий Иванович, садясь на край стола, - придёт наниматься на работу некий Сергей Есенин, отличный малый и замечательный поэт...
Есенин густо покраснел и в неловкости переступил с ноги на ногу - непривычно и странно слышать, что о тебе говорят как бы за глаза. Николай Иванович переглянулся с Есениным, сдерживая усмешку.
- Откуда тебе, Вася, известно, что он такой уж замечательный?
- Мне сказал об этом Кошкаров-Заревой, а Деев-Хомяковский подтвердил. Я им верю.
Николай Иванович с притворной строгостью сказал:
- Слезь со стола, сядь, как положено сидеть у старших! - Он рассмеялся.
К удивлению Василия, рассмеялся и незнакомый ему посетитель.
- Вот он перед тобой, некий Есенин. Поздоровайся с ним!
Василий Иванович сорвался с места:
- Как же я сразу не определил, что это вы, Сергей! Мне так детально описали ваше обличье...
Есенин осмелел:
- Конечно, сказали, что у меня золотые волосы и синие глаза?
- Так оно и есть!
- Да, да. Других примет за мной не водится...
Василий Иванович крепко сжал ладонь Есенина:
- Рад познакомиться!
Николай Иванович заметил не без иронии:
- Видите, Есенин, сколько за вас ходатаев. Отец звонил, брат ручается, корректоры Коростелев и Воскресенский просили, чтобы я вас приютил. Разве могу я устоять?
- Куда ты его определишь? - живо спросил Василий Иванович.
- Сперва побудет в экспедиции, познакомится с производством, с людьми. Попозже переведу в корректорскую. - И обратился к Есенину: - Завтра можете выходить на работу. Стихи свои почитаете в другой раз...
Из конторы Есенин направился в мясную лавку - сказать отцу, что принят на службу.
- Место это как раз по тебе, - нравоучительно заговорил отец, - с книгами не будешь теперь расставаться. Ты ведь этого добивался. Держись теперь, не скачи, как заяц... И господин Воскресенский рядом, и вообще. Веди себя скромнее, не с чего тебе нос задирать, ничего ещё не достиг. Голову не высовывай, на митинги, на сборища не ходи: слушать краснобаев незачем, доброму не научат... - Александр Никитич, вдруг поняв, что даёт сыну не те наставления, какие нужны, вроде бы призывает к трусости, к прислужничеству, чем страдал сам, на ходу поправился: - Главное, будь исполнительным и честным. А честному человеку бояться нечего и некого... - Он говорил тихо, комкая в руках край белого фартука, изредка озираясь по сторонам - не услышал бы кто из продавцов. Сын несмело возразил:
- Смотря по тому, какая честность и что под ней подразумевать.
Александр Никитич посуровел: нет, свою душу и свои мозги ему не вложишь, характер не изменишь, и от бессилия нехорошо, темно было на сердце, невольно вскипало раздражение, которое приходилось пересиливать, унимать...
- Увидишь господина Коростелева Алексея Саввича, поклонись ему за содействие, за хлопоты. Это он помог тебе устроиться...
- Меня принял на службу Сытин Иван Дмитриевич, - сказал Есенин.
- Сам? - недоверчиво спросил отец.
- Сам. Но Алексею Саввичу я поклонюсь.
15
В типографию Есенин явился задолго до начала рабочего дня.
Он заметно отличался от других рабочих и тем, как легко и расторопно двигался, исполняя указания старших, и неизменной усмешкой, которой прикрывал что-то такое, чего сразу и не разгадаешь, - то ли умысел какой-то, то ли непомерную гордость и заносчивость, идущую от сознания своего особого назначения. Его приняли с настороженностью и по первому впечатлению окрестили "вербным херувимом".
Когда ему сказали об этом в лицо, он, хоть и задетый немножко, не только не обиделся, но даже развеселился и, к удивлению всех, заявил, что прозвище удачное и он его запомнит. Есенин располагал к себе ненаигранной услужливостью, готовностью помочь товарищу и вскоре стал в экспедиции, что называется, своим парнем. В каждом цехе этого огромного производства, среди наборщиков, переплётчиков, рисовальщиков, грузчиков, он быстро обзавёлся друзьями.
Сверстники поверили в его честность и дружелюбие и впустили в свой круг. Это произвело на него глубокое и оздоровляющее впечатление и, вероятно, помогло забыть разъедающие душу сомнения, которые владели им раньше, когда он служил в мясной лавке. Со всем своим пылом он окунулся в фабричную многолюдную жизнь, отодвинув на время даже самое любимое - стихи.
Сытинская типография ввела его в трудовое товарищество, обладающее могучей силой формировать характеры, направлять мысли, накапливать драгоценный жизненный опыт. Есенин оглянулся на недавнее своё прошлое и по-новому оценил своё отношение к людям да и самих людей, с кем его сталкивала судьба. Всё здесь было для Есенина захватывающе-увлекательным - и сам процесс превращения авторской рукописи в книгу, и взаимоотношения между рабочими и служащими - от миллионера Сытина до ночного сторожа, - и явственно ощущаемые революционные традиции. Это волновало Есенина, делало его жизнь осмысленнее, значительней, глубже и, пожалуй, таинственней... В каждом цехе типографии велись беседы, споры о Государственной думе, о неведомой Есенину думской фракции эсдеков. К стыду своему, он не мог понять, что же на самом деле происходило там, внутри этой самой фракции, не слышал ранее имён депутатов - Петровского, Бадаева, Шагова, Муранова... Не знал, что означают "шестёрка" и "семёрка", ликвидаторы и антиликвидаторы... На фабрике обсуждалось письмо "Пяти групп сознательных рабочих Замоскворецкого района", адресованное думской социал-демократической фракции. Его предполагалось напечатать в большевистской газете "Правда".
"Замоскворечье, - думал Есенин, - это же наша типография, это моё жильё... Выступают замоскворецкие рабочие... Пять групп. Одна из них наверняка наша, сытинская. У кого же это письмо, чтобы поставить свою подпись?"
В дверях, выходящих во двор, Есенин случайно встретил печатника Луку Митрофанова. Лука оживился:
- А, Серёжа... Мне сказали, что ты интересовался письмом в Думу? Оно у меня. Тебе следовало бы ознакомиться с ним и подписать.
- Где письмо? - спросил Есенин, волнуясь. Лука Митрофанов вынул из-за пазухи сложенные вчетверо листки.
"Мы, нижеподписавшиеся, - читал Есенин, шевеля губами, - пять групп сознательных рабочих Замоскворецкого района гор. Москвы, прочитав в газетах "Правда" и "Луч" о тех разногласиях, какие существуют среди депутатов с.-д. фракции и рабочей прессой, мы приветствуем отказ шести депутатов от сотрудничества в газете "Луч"..."
Дальше Есенин читать не стал - всё равно он не мог разобраться в тонкостях политических формулировок, не мог постигнуть всей глубины разногласий тех групп, что стояли за "Правдой" и за "Лучом", но вида не показал, а спросил осведомлённо, даже несколько небрежно:
- Это письмо в поддержку позиций "Правды"?
- Конечно! - Лука Митрофанов отодвинул его от двери в угол, заговорил торопливо, как бы захлёбываясь словами: - Газета "Луч" отстаивает предательскую линию. Она пытается сделать нашу рабочую партию легальной, ну, открытой, что ли, призывает её выйти из подполья, чтобы царской охранке легче было переловить всех её членов, а в особенности руководителей, и посадить за решётку, одним словом - ликвидировать. Вот тут сказано, смотри: "Из вышеизложенного мы предлагаем семёрке отказаться сотрудничествовать в газете "Луч", которую, мы считаем вредной, разъединяющей ряды рабочего класса России". Вот и вся история, - сказал Митрофанов в заключение. - А что касается "шестёрки" и "семёрки" - я тебе потом объясню.
- Где ставить подпись?
Лука перевернул страницу.
- Здесь...
Отвезти письмо в Петербург депутату Четвёртой государственной думы от рабочих Московской губернии Роману Вацлавовичу Малиновскому было поручено Воскресенскому. Он испросил у заместителя заведующего корректорской Коростелева разрешение на отлучку и в тот же день немедля выехал.
До Николаевского вокзала его провожал Есенин; встречи и проводы возбуждали и как бы встряхивали его.
- Завидую я вам, Владимир Евгеньевич, - сдерживая волнение, сказал Есенин. - Вы всегда заняты, всё время в движении...
- Не завидуйте, - ответил корректор. - В этих полулегальных поездках не столько удовольствия, сколько оглядок на слежку. С наслаждением пожил бы, как многие, тихо, спокойно, да вот не умею. Вы ведь тоже не из породы спокойных... Прощайте, Сергей Александрович, полагаю, что скоро вернусь, пожалуй, даже расскажу кое-что.
Петербург встретил Воскресенского хмуро, будто догадывался, с чем пожаловал сюда москвич, навалился на грудь промозглостью, сумятицей и теснотой. "Вечный студент", запахнув шинель, подняв воротник, пробрался сквозь разномастную толпу к извозчичьему ряду, выбрал пролётку поплоше - подешевле - и как бы мимоходом обронил кучеру:
- Поскачем?
- На такой лошадёшке не поскачешь, - произнёс извозчик. - Слабосильная стала... Гнать её жалко, а не гнать - ни гроша домой не привезёшь. Так вот оно и цепляется одно за другое. А на поверку - нужда. - И добавил примирительно: - Я не жалуюсь, это так, к слову.
Сперва ехали по Невскому, затем свернули на менее оживлённые улицы. Воскресенский, поёживаясь в своей жиденькой шинели, вглядывался в лица петербуржцев; серые, неприветливые, они как будто расплывались в водянистом воздухе.
- Однако вот мы и добрались в полном благополучии, - объявил извозчик с такой радостью, словно боялся, что не довезёт куда следует.
Расплатившись с извозчиком, Воскресенский с несвойственным для него волнением взбежал на третий этаж и позвонил в квартиру номер 25. Малиновского он почти не знал, виделся с ним однажды в Суриковском кружке - того приводил критик Русинов. Малиновский держался скромно, даже как-то заискивающе, словно осознавал себя гостем, который был в тягость хозяевам. Но замечания его, касающиеся произведений выступавшего тогда стихотворца Холодного, были точны, чуть саркастичны. Малиновский произвёл в тот вечер сильное впечатление на Воскресенского собранностью мысли, отточенностью формулировок. Теперь корректор встречался с Малиновским второй раз, уже как с рабочим депутатом...
Дверь открыла молодая женщина - пышная, важная. Она улыбалась гостеприимно, а может, и от довольства жизнью и той ролью, какую играла в этом доме: горничная, экономка, хозяйка.
- Пройдите, пожалуйста, сюда, в кабинет, - произнесла она певуче и ласково. - Роман Вацлавович у себя...
Воскресенский стоял у порога, протирая очки, и, тоже улыбаясь, соображал: с полотна какого русского художника сошла эта медлительная белая лебедица.
Малиновский, как будто устав ждать пришедшего, вышел из кабинета в переднюю.
- А, товарищ Воскресенский! - удивлённо сказал он. - Проходите, пожалуйста. - Он был без пиджака, жилет в полумгле резко оттенял рукава рубахи, жёсткий воротник подпирал подбородок, блеснула камнем заколка на галстуке. Пожимая гостю руку, Малиновский спросил: - С какой надобностью пожаловали? Зря ведь не поедете...
- Сейчас, Роман Вацлавович, отдышусь малость, отогреюсь, тогда обо всём доложу.