- Аннушка, подайте, пожалуйста, нам чаю в кабинет, - попросил Малиновский прислугу и ввёл Воскресенского в просторную, хорошо обставленную комнату, усадил его в глубокое кожаное кресло, сам сел напротив.
Большой письменный стол был завален газетами, письмами, гранками, журналами. Малиновский привычными движениями собрал всё это в стопку и отодвинул на край стола.
Воскресенский молча рассматривал депутата - высокого стройного человека с интеллигентным энергичным лицом, - он нравился корректору. Но Воскресенский не мог отделаться от ощущения, что прибыл сюда не вовремя и явно помешал. Хозяин заметно нервничал, левая щека его немного дёргалась, и он изредка прижимал к ней ладонь.
- Какое настроение в Москве, Владимир Евгеньевич? - спросил депутат. - Чувствуется ли приближение коренных перемен, которые должны свершиться?
- Не то что чувствуется, Роман Вацлавович. Они носятся в воздухе, зовут, как звук набатного колокола! На каждом промышленном предприятии чуть что не так - объявляется забастовка, выдвигаются требования самого революционного содержания. Я привёз вам письмо от замоскворецких рабочих. - Воскресенский вынул из внутреннего кармана куртки сложенные листы, развернул их и положил перед Малиновским. - Вы можете использовать его в борьбе с меньшевиками, с ликвидаторами, с их предательской газетой "Луч". Одновременно мне поручили передать это письмо в редакцию "Правды".
Малиновский быстро пробежал глазами строчки, всё чаще и крепче прижимая дергающуюся щёку ладонью и изредка кивая - то ли одобряя, то ли мысленно редактируя, то ли восхищаясь смелостью замоскворецких рабочих.
- Это блестяще! - воскликнул Малиновский и, упруго оттолкнувшись от подлокотников, встал, прошёлся по кабинету. - С такими рабочими можно совершать великие дела! - Глаза его зажглись вдохновением. - Для нас, большевиков, этот документ явится ценнейшим оружием в борьбе с врагами! В "Правду" я передам письмо сам. - Он выдвинул ящик стола, положил в него листки и запер. - Вы долго пробудете здесь, товарищ Воскресенский?
- Дней пять-шесть, - ответил корректор. - Хочу погулять по столице, в музеях побывать...
Белая лебедица неслышно вошла в кабинет с подносом в руках, и сразу стало как будто светлее и теплей, повеяло домашним уютом. Она поставила на круглый столик завтрак.
- Кушайте на здоровье! - Взглянула на Воскресенского серыми, дремотными глазами и поплыла из кабинета.
- Спасибо, Аннушка, - сказал Малиновский, садясь к столу. - Прошу вас, Владимир Евгеньевич, погреемся чайком. - Он улыбался, но глаза при этом оставались жёсткими и цепкими.
- Роман Вацлавович, - обратился Воскресенский к депутату, испытывая неловкость под его пристальным взглядом. - Нельзя ли мне побывать на одном из заседаний Думы? Никогда не был и имею об этом самое смутное представление...
- Хорошо. Я вам это устрою, - ответил Малиновский с небрежной уверенностью, точно он был председателем Думы. - Скажите, Владимир Евгеньевич, среди подписавших письмо есть и фамилия "Есенин". Не тот ли это юноша, светловолосый такой, порывистый, которого мы видели в Суриковском кружке?
- Тот самый, - ответил корректор. - Я вижу в нём большого русского поэта. Надежду, так сказать...
Красиво очерченный рот Малиновского чуть покривился от саркастической усмешки.
- И он в политику подался? Как же отражается она в его творчестве? Это ведь рискованное для поэта занятие - политика.
- Есенин любит риск, - сказал Воскресенский. Неробкий по своей натуре, он как-то терялся в общении с депутатом; взгляд Малиновского, неулыбчивый, как бы пронизывающий насквозь, сковывал. - Я бы хотел повидаться с товарищем Петровским Григорием Ивановичем...
Малиновский как будто вздрогнул, щека его дёрнулась резче. Он взял колокольчик и позвонил. Тотчас в двери показалась Аннушка.
- Дайте нам, пожалуйста, коньяку.
Она ушла, а Малиновский как бы с сожалением признался:
- Не ладим мы с Григорием Ивановичем. Политическую линию держим крепко, разногласий в основном нет, а спорим всё больше по мелочам, по вопросам непринципиальным. - Он налил в рюмки принесённый коньяк. - За борьбу с самодержавием, Владимир Евгеньевич!..
- За нашу победу в этой борьбе, - отозвался Воскресенский. От выпитого коньяка потеплело в груди, стало свободней, даже, пожалуй, веселей. - Вам, Роман Вацлавович, ссориться никак нельзя, вас так мало, горсточка, а врагов тьма. Кстати, сумею ли я увидеть сегодня Петровского?
Малиновский внимательно поглядел на него.
- Сегодня не советую встречаться с ним, - сказал он. - Григорий Иванович вот уже несколько дней не в духе и никого не принимает... Вы где остановились?
- Пока нигде. Я рассчитывал на Петровского.
- Почему именно на него? - с оттенком ревности спросил Малиновский и недоумённо пожал плечами. - Странно. Разве ваш депутат он, а не я? Рекомендую поселиться в "Астории". Там вы будете чувствовать себя свободнее и никого не будете стеснять.
Малиновский предостерегал Воскресенского не зря: в эту ночь на квартире депутата Думы Петровского был полицейский обыск. Как сообщили газеты, на квартире, кроме самого хозяина и квартировавшего у него депутата Шагова, задержали непрописанных господина Свердлова и его жену Новгородцеву. Петровскому уже предъявлено обвинение в укрывательстве лиц без определённых занятий и наложен штраф в три тысячи рублей с возможной заменой его двухмесячным арестом.
Заседание Думы началось с важного вопроса: какой подарок должна поднести Государственная дума царской семье в знаменательный юбилей: 300-летие Дома Романовых.
Затем обсуждался запрос социал-демократической фракции об обыске на квартире депутата Петровского. Спешность запроса поддержал даже Чхенкели. Он выбежал на трибуну, невысокий, вёрткий, с торчащими в стороны чёрными вихорками, заговорил торопливо, горячась:
- Согласно разъяснению Сената, задержание депутата может быть произведено лишь при свершении им самим преступного деяния. Какое же преступное деяние совершил Петровский? Он оставил у себя дома своих знакомых и не потребовал у них паспортов...
Кто-то крикнул из зала:
- Не все гости ночуют!
Чхенкели продолжал, всё так же кипятясь:
- По этим основаниям мы настаиваем на спешности запроса.
Едва успел сойти с трибуны Чхенкели, как её занял другой депутат, тучный, лысоватый, в пенсне. Несмотря на свою полноту и громоздкость, он говорил мальчишески тонким голосом.
- Кто это? - спросил Воскресенский у своего соседа - остроносого человечка в чёрной паре. Тот, не оборачиваясь, ответил:
- Замысловский, "правый"...
- Русское законодательство не запрещает производить обыски в квартирах депутатов, - говорил оратор. - Правда, незаконность можно усмотреть в том, что Петровского собираются лишить свободы, но в этом отношении имеется только голословное заявление члена Думы Петровского об его аресте. Насколько оно правдиво, никому не известно. "Правые" Петровскому не верят и потому будут голосовать против запроса.
Загремели аплодисменты в правой стороне зала, и под эти одобряющие хлопки Замысловский победоносно спустился с трибуны.
После него говорил Григорий Иванович Петровский:
- Полиция ворвалась ко мне на квартиру обманным путём. Это могут подтвердить все понятые и швейцар. Вопрос тут не в личности Петровского, а в неприкосновенности личности депутата. Если сегодня нарушается неприкосновенность личности представителя рабочих, то завтра избалованная власть будет нарушать право "октябристов", затем и "правых ". Уж на что епископ Гермоген был "правый" из "правых", но и он был заточен. Поэтому Дума должна обратить серьёзное внимание на то отношение, какое правительство проявляет к депутатам...
Послышались хлопки в левой стороне зала. Воскресенский громко бил в ладоши и кричал:
- Правильно!
Сидящий рядом с ним остроносенький человек что-то пробормотал, открыв мелкие зубы, и отодвинулся подальше.
Депутат Пуришкевич, как только его объявили, побежал к трибуне, вертлявый, как бес, большая, лысоватая голова с узенькой жидкой бородкой дёргалась на тонкой шее. Пуришкевич держался вызывающе.
- Некоторые члены Думы, ограждаясь депутатской неприкосновенностью, решили перенести свою тлетворную, пагубную деятельность на свои квартиры! - пронзительным голосом кричал он.
- Что за ерунда? - донеслось из зала.
- Нет сомнений, - продолжал Пуришкевич, взмахивая костлявым кулаком, - что рабочие стачки имеют руководителей в среде левых фракций...
- Стыд! - кричали вокруг. - Позор!
- А потому, - не унимался Пуришкевич, - надо не обращаться с запросом к правительственной власти, а низко ей поклониться...
В левой стороне зала возник шум, а в правой вспыхнули одобрительные аплодисменты. Рукоплескания, как видно, ещё более воодушевили Пуришкевича.
- Да, поклониться за то, что она не приняла репрессивные меры в отношении тех депутатов, которых она заподозрила в противоправительственных поступках. Можно сожалеть только о том, что произвели обыск у одного Петровского. Нужно было произвести обыски в одну и тут же ночь у всей фракции социал-демократов.
Друзья и единомышленники встретили Пуришкевича с почётом, аплодировали ему стоя. Он сел на своё место и, довольный собой, стал слушать Герасимова, депутата от кадетской партии.
- Есть люди, которые любят, когда по отношению к ним проявляют неуважение, и одного из представителей этого течения вы только что видели!.. Наложением штрафа на членов Думы Петровского и Шагова градоначальник как бы подчеркнул демонстративность своих действий...
- Правильно сделал! Вот бы тебя арестовать да высечь! - крикнул Пуришкевич Герасимову, сходившему с трибуны.
Трибуну занял Шагов, депутат от рабочих Костромской губернии.
- Я должен подтвердить: на квартире Петровского был оштрафован не только сам Петровский, но и его квартирант депутат Шагов. Я квартирую у товарища Петровского.
- По морде видать! - крикнул Пуришкевич, срываясь с места.
Начался беспорядок, понеслись крики со всех сторон:
- Что за безобразие!
- Гнать его вон!
Трудовики и социал-демократы подступили к председательской трибуне и потребовали от князя Волконского, чтобы тот обратил внимание на поведение Пуришкевича. Председатель партии "октябристов" Антонов пытался убедить трудовиков и социал-демократов не поднимать шума.
К Пуришкевичу подлетел Чхеидзе:
- Уберите этого негодяя и мерзавца! - Взмахнул над головой Пуришкевича кулаками. - Ах ты, шпик, негодяй и мерзавец! Вон!..
Шагов стоял на трибуне, ждал, когда утихнут страсти. Князь Волконский позвонил в колокольчик и сказал:
- Реплику, которую позволил себе член Думы Пуришкевич, я считаю совершенно недопустимой. Недопустимо также и выражение члена Думы Чхеидзе по адресу члена Думы Пуришкевича. Предлагаю исключить их на одно заседание...
- Позвольте, - попросил Пуришкевич с места. - Я знаю, господин председатель, чтобы сохранить свой престиж, вы меня выключаете на одно заседание, о чём горевать не стану - пообедаю хоть на четверть часа раньше. Да ещё с Чхеидзе!
- Погодите, Пуришкевич... - сказал Шагов с трибуны. Тотчас неистово зазвенел председательский колокольчик.
- Депутат Шагов, я лишаю вас слова.
В перерыве депутаты-большевики собрались в маленькой комнате, отведённой им для отдыха и для совещаний. Последними пришли Малиновский и Воскресенский.
- Прошу познакомиться, - сказал Малиновский, нервничая. - Воскресенский Владимир Евгеньевич. Москвич. Работник издательства Сытина. Привёз письмо от рабочих Замоскворечья. Хорошее письмо. А вчера вечером письмо это у меня выкрали...
- Как так? - спросил Петровский. - Кто?
- Какие-то неизвестные личности. - Щека Малиновского дёргалась сильнее обычного, и бледность на лице проступала явственней. - Мы с товарищем Воскресенским были в театре, потом я его проводил до гостиницы "Астория". А вернулся домой, служанка моя вся в слезах, перепуганная насмерть, говорит, что приходили трое, в чёрных шляпах, на глазах чёрные маски, приказали ей сидеть и не двигаться, а сами прошли в мой кабинет... Ничего не взяли, кроме моих личных писем и письма рабочих... - Он понизил голос:- Товарищ Воскресенский, на всякий случай предупредите всех, кто подписал письмо, чтобы были осторожны, за ними может быть организована полицейская слежка...
- Всё это звенья одной цепи, - сказал Петровский. - Решили наступать на рабочих депутатов - для них все средства хороши.
"Прежде всего надо известить Есенина", - подумал корректор.
16
Есенин, вовлечённый в жизнь огромного рабочего коллектива, был, как никогда, спокоен. По утрам бежал на фабрику, после службы спешил к суриковцам; там за обсуждением рукописей задерживался допоздна. И ему казалось, что он уже отошёл от разрушающих раздумий о себе самом, о назначении человека, живущего на грешной земле, об образе Христа с капельками крови на висках под терновым венцом...
Как и обещал Николай Иванович Сытин, через несколько месяцев Есенина перевели в корректорское отделение. В просторном помещении за столами сидели мужчины и женщины, вычитывали тексты набранных, но ещё не свёрстанных будущих книг. Было тихо и даже немного таинственно. Лишь шелестели длинные листы гранок. Есенина встретили молча и сдержанно, с любопытством и удивлением: ждали деревенского паренька, который, по словам Коростелева, тянулся к знаниям - таких немало было в ту пору, - а предстал перед ними уже сложившийся, самостоятельный молодой человек в новой коричневой паре, в накрахмаленной белой рубашке с зелёным галстуком.
Заместитель заведующего отделением Коростелев объявил:
- Господа, представляю вам нашего нового сотрудника Сергея Александровича Есенина.
Тот едва заметно и учтиво поклонился; Коростелев тронул его за локоть, провёл между столов к одной из женщин.
- Это Мария Михайловна, вы ей будете помогать...
Есенин кивнул.
- Завтра вы, Мария Михайловна, переходите в третью комнату, она пустая. А пока введите господина Есенина в круг его обязанностей. - Коростелев отошёл к своему столу, стоявшему в конце зала у дальнего окна.
- Садитесь, Сергей Александрович, - сказала Мария Михайловна.
Есенин стоял, несмело оглядываясь, он искал Воскресенского. Взгляд его натолкнулся на девушку, которую он встретил однажды у входа в типографию, когда памятным утром поджидал Владимира Евгеньевича, Анну Изряднову; это она, смеясь, спросила тогда про наволочку с книгами и, убегая, крикнула задорно: "До свидания, село рязанское!"
Вот и свиделись. Он уважительно кивнул ей, она улыбнулась в ответ.
- Вы уже нашли здесь знакомых, господин Есенин? - негромко спросила Мария Михайловна, заметив этот молчаливый обмен улыбками.
- Да, немногих... Так в чём же будут состоять мои обязанности?
- Это несложно. Вы станете внятно и неторопливо читать подлинник, не пропуская ни единого знака препинания, ни слова, ни буквы. А я буду сверять с корректурой.
- А что мы будем читать?
- Завтра скажут. По-моему, один из томов Генрика Сенкевича...
В это время в помещение вошёл Воскресенский со стопкой свежих гранок, положил их на стол Коростелева и сразу же очутился подле Есенина.
- Вот вы и здесь. Весьма приятно видеть вас. - Он обнял Есенина за плечи, по-братски, чуточку сдавил. - Господа! - Владимир Евгеньевич оглядел присутствующих. - Сергей Александрович не только работник корректорской, он ещё и талантливый русский поэт!
От неожиданности Есенин покраснел, как-то неловко и стыдливо вобрал голову в плечи, словно его уличили в чём-то недозволенном. На него глядели - кто с недоумением, кто насмешливо-скептически, кто заинтересованно.
- А что он напечатал, наш уважаемый поэт? - спросил Коростелев.
Воскресенский ответил за Есенина:
- Пока что ни одной строчки. Но им написано много и, главное, хорошо. Я читал и слушал. Можете мне поверить.
- Теперь пускай нам почитает, - не то попросил, не то потребовал кто-то из заднего ряда. - Вникнем, оценим!..
Воскресенский легонько подтолкнул Есенина вперёд.
- Не стесняйтесь, тут все свои. И рано или поздно, а читать вам всё равно придётся...
Есенин прошёл к стене и повернулся лицом к слушающим. Волнение улеглось. Он поглядел в широкие окна. Над городом в синем небе ветер вёл призрачные корабли под белыми облачными парусами.
Задымился вечер, дремлет кот на брусе.
Кто-то помолился: "Господи Исусе..."
Полыхают зори, курятся туманы,
Над резным окошком занавес багряный.
Вьются паутины с золотой повети.
Где-то мышь скребётся в затворенной клети...
У лесной поляны - в свяслах копны хлеба,
Ели, словно копья, уперлися в небо.
Закалили дымом под росою рощи...
В сердце почивают тишина и мощи.
После первого стихотворения люди притихли, перестали шелестеть бумагами. Затем, по мере того как он читал, стали аплодировать, чем дальше, тем громче: забыли, что стихи звучат в служебном помещении, в рабочее время.
Проходя мимо, услышав необычное оживление и шум, в корректорскую заглянул Сытин. Вначале он не понял, что тут творится. Лица даже у самых сдержанных корректоров были возбуждены, глаза сияли.
- Что такое, милостивые государи? - не скрывая удивления, спросил Сытин. - Кого чествуете, позвольте узнать?
Коростелев, кашлянув в ладонь, как бы извиняясь, ответил за всех:
- Слушаем нового поэта, Иван Дмитриевич. Вы уж не обессудьте, экспромтом получилось...
Сытин жестом прервал его и спросил Есенина:
- Как живётся у нас, молодой человек? Есенин, если не ошибаюсь...
- Благодарю вас. Привыкаю.
Сытин сел на поданный ему стул.
- Продолжайте...
Многие подумали, что Есенин смутится, оробеет при виде хозяина и скорее всего откажется продолжать чтение. Но он находился в таком состоянии душевного взлёта и восторга, что появись тут сам Иисус Христос, то и тогда не заробел бы и с той же увлечённостью продолжал бы.
Ты поила коня из горстей в поводу,
Отражаясь, берёзы ломались в пруду.
Я смотрел из окошка на синий платок,
Кудри чёрные змейно трепал ветерок.
Мне хотелось в мерцании пенистых струй
С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй.
Но с лукавой улыбкой, брызнув на меня,
Унеслася ты вскачь, удилами звеня... -
задушевно выговаривал он, сопровождая певучие слова движением рук, плавным и выразительным, словно дирижировал невидимым оркестром. Дочитав стихотворение, он скромно поклонился и только тут неожиданно застеснялся. Ему хлопали. Сытин, подойдя, сказал поощрительно:
- Отдохнул я малость... Спасибо... - и покинул корректорскую.
Первый день службы прошёл как-то неосознанно для Есенина. О конце работы он догадался по тому, что сотрудники начали собираться домой.