Анна глядела на него, как взрослый смотрит на ребёнка, с горьким снисхождением: она была опытнее его в житейских невзгодах, его внезапные порывы, резкие перепады в настроении наводили её на невесёлые размышления о дальнейшей их, её и Сергея, судьбе, вызывали сострадание к нему. К тревоге за его здоровье примешивалось навязчивое сомнение: верную ли дорогу жизни выбрал он, его ли дело - писать стихи, не ложное ли это пристрастие, граничащее с графоманией? И тут же бранила себя за неверие в него, за то, что вставала вровень с Александром Никитичем, в сущности, малограмотным человеком. Она сидела, уронив на колени руки.
- На какие капиталы мы поедем, Серёжа, в романтический Крым? - Она улыбалась влюблённо, щёлочка между передними зубами, как всегда, подчёркивала её обаяние.
- Я буду писать стихи, фельетоны, печатать в местных газетах, - заговорил он, не замечая, что говорит самонадеянно. - Снимем комнату. Море, солнце, шум прибоя! Станем загорать, удить рыбу, я ещё никогда не удил в море!..
Таким вот непостоянным, ежечасно изменчивым и одновременно самоуверенным она его и любила - до восторга, до дрожи в сердце, до самозабвения.
Она зажмурила глаза, представив себя и Серёжу на золотом крымском пляже, в двух шагах от моря, но тут же спохватилась и сказала трезво и деловито:
- Нельзя нам обоим отрываться от службы, это рискованно, боязно, неизвестно, что ждёт впереди...
Есенин согласился:
- Ты права, Анна, резервы, хотя бы маленькие, необходимы. - Подошёл к ней, ласково потёрся щекой о её тёплую щёку. - Я поеду сперва один, налажу свои дела и вызову тебя - вдвоём везде легче...
Она знала, что переубеждать его в заранее решённом было бесполезно, возражения лишь раздражали его. Она надеялась, однако, что Сытин не отпустит Сергея даже на одну-две недели - в корректорской была масса неотложной работы. Сытина Есенин уважал, и сытинское слово для него было весомым. Нет, ни за что не отпустит его Сытин!
7
Напротив окна есенинской двухкомнатной квартиры в третьем доме по Второму Павловскому переулку на длиннейшем шесте висела скворечница. До прилёта с юга скворцов её заняла воробьиная чета. Воробьи обновляли скворчиное гнездо, таскали в свой домик веточки, стебли, соломинки, кусочки коровьей шерсти. За этими птичьими заботами следил из окна Есенин, проявляя к этому, по мнению Анны, никчёмному явлению трогательное внимание.
Дело дошло до того, что Есенин потратил не менее часа на сбор строительного материала для воробьиного гнезда и всё собранное разложил на видном месте. Воробьи это сразу заметили и с присущей им бесцеремонностью перетащили все кусочки ваты и пакли, тряпочки, горсточку прошлогоднего сена в свой деревянный домик на шесте.
Анна молча следила за Есениным. Ну не ребёнок ли? Собирает, как шурум-бурумщик, всякую заваль и с видимым удовольствием смотрит в окно на этих пернатых разбойников, которые тащат всякий хлам в скворечницу.
Как-то утром Есенин поразил Анну сияющим, счастливым видом. Он не отрываясь смотрел в окно. Анне захотелось узнать, чему это радуется Серёжа. Глянула в окно - там началась жестокая баталия пернатых.
Прилетели скворцы, вернулись на прошлогоднее гнездовье, а там уже поселились воробьи.
Скворцы были крупнее, остроклювее, сильнее воробьёв. Но воробей и особенно воробьиха оказались подвижнее, юрче и отважнее.
Драка была не на шутку: летели перья и пух, раздавались скворчиные и воробьиные то ли кличи, то ли стоны.
Но наконец воробьи позорно отступили, скворчиха угнездилась в резном деревянном домике, а скворец куда-то улетел - наверное, за кормом.
С того утра начались ежедневные скворчиные концерты. Они начинались рано, задолго до ухода Сергея и Анны в типографию. Анна чутко вслушивалась в рулады скворца и наконец поняла есенинский живой интерес к птичьим голосам. Она удивилась тому, что именно скворец и его поющее горлышко открыли ей прелесть голубого и светло-зелёного мая, весеннего нежаркого солнца, первых клейких тополиных листочков. Песня скворца, как всегда, звучала на разные лады - скворец ведь передразнивает трель зяблика, флейтовую россыпь малиновки, теньканье синицы.
В это утро Анна готовила ранний завтрак, а Сергей заканчивал вчера начатую рукопись и так увлёкся, что забыл обо всём.
- Пора одеваться, - напомнила ему Анна, посмотрев на ходики.
Есенин встал из-за стола, шумно, с фырканьем умылся из рукомойника.
Белая рубашка была с вечера выстирана Анной, с удовольствием научившейся крахмалить и гладить высокий воротничок. Сергей тщательно завязал ярко-зелёный, в цвет майской тополёвой листвы, галстук. Коричневый костюм плотно охватил его стройную фигуру.
Анна придирчиво осмотрела мужа и шутливо заметила:
- Красавец! Недаром в типографии тебя прозвали вербочным херувимом. Я даже знаю, кто первый приклеил к тебе это прозвище.
- Кто же этот выдумщик?
- Девочка из наборного отделения. Ершистая такая. Злоязычная. Юлькой звать.
Есенин ощупывал карманы, проверяя, есть ли носовой платок. В левом кармане пиджака нащупал что-то бумажное. Вынул. Оказалось - письмо.
- Чёрт их знает, - с раздражением сказал он, - когда они успевают подбрасывать мне в карманы эти письма и записки. - Он глазами пробежал несколько строк и протянул бумажку Анне: - Ну это я и читать не буду. Тут про тебя какой-то змеиный шип.
Он передал письмо Анне, и губы его искривила недобрая усмешка:
- Если можешь, не читай вслух. Прочти про себя и разорви. Надоело мне это до чёртиков. Кажется, никаких поводов не даю, а от женщин деваться некуда.
Но обозлённая Анна медленно, с нескрываемой иронией прочла письмо вслух:
- "Милый Сергей Александрович! Я вижу Вас каждый день два раза - утром, когда вы идёте со своей супругой на работу, и вечером, при Вашем возвращении, и тоже с ненавистной мне Вашей дражайшей половиной. Издали вы, как голубь с голубкой, но я не верю, не могу верить в эту идиллию. Ваша избранница не стоит вашего мизинца - стриженая, суше сухаря, чуть не вдвое старше вас, расчётливая, как лабазница.
Не скрываю, я люблю Вас, но Вы ни разу даже не посмотрели в мою сторону. А я ведь, говорят, красива, темпераментна и образованна - говорю по-французски, играю на собственном беккеровском рояле: Шопена и Чайковского. Если бы Вы только знали, каким я вижу Вас в своих девичьих снах! Да, я девушка состоятельная, то есть, точнее говоря, с большим приданым. Ко мне уже сватались - художник, негоциант и сын богатейшего лесопромышленника. Мамы у меня нет, отец меня любит до безумия, и я наотрез отказала всем троим претендентам на мою руку и сердце. Но если Вы поманите меня хотя бы одним кивком головы, я приду к Вам на свидание в любой час и в любое место. Только узнав Вас, я поняла настоящий пафос слов из серенады Шуберта (я его тоже играю):
В рощу тайною тропою ты приди, друг мой.
Сентиментально? Нет, Сергей Александрович, это голос сердца, голос первой, безоглядной, испепеляющей любви. Не смею дать Вам своего адреса. Пишите так: Москва, Мясницкая, главный почтамт. До востребования. Для NN. Меня там знают, и Ваш ответ с полным ручательством попадёт мне в собственные руки.
Пока неизвестная Вам Анастасия.
P.S. Я бы послала Вам это безрассудное письмо по почте, но... буду откровенна: уверена, что Ваша кареглазая корректорша перехватывает и читает все адресованные Вам письма. Не хочу быть причиной семейной ссоры, а Ваша супруга, бесспорно, ревнива и, чего доброго, выцарапает Ваши любимые мной синие глаза.
NN.
Ещё P.S. Письмо это незаметно вложит Вам в карман досужий человек, которого я - сознаюсь Вам - подкупила. Довольны?
NN".
Есенин стоял перед Анной, порозовевший от смущения и злости на непрошеную корреспонденцию. Она спросила не без язвительности:
- Доволен?
Сергей вспыхнул:
- Я же тебя просил порвать эту пачкотню и бросить в мусорный ящик.
- В бульварном романе, - сказала Анна, - о тебе могли бы написать: "Он имел огромный успех у женщин".
Потом как ни в чём не бывало подала на стол яичницу-глазунью:
- Ну, муженёк кареглазой ведьмы, пожалуйте к столу. А то мы из-за вашей любовной переписки на работу опоздаем.
Есенин молча сел за стол. Он знал, что Анна любила его тревожной любовью, боясь потерять, хотя он был с ней неизменно нежен, заботлив и внимателен.
Анна не ревновала его к девушкам и женщинам, которым он явно нравился, но на которых он даже не смотрел. Записки, открытки и письма, получаемые им от женщин по почте или вот так, путём подкидывания, он хладнокровно уничтожал и не хотел о них разговаривать.
В начале их сближения Сергей сумел убедить её, что юношеское увлечение - Наталья Шорина давным-давно отоснилась ему, оставив, как дымку, как облачко, след - память о невозвратной далёкой юности.
Он признался ей и в более ранней, совсем уже отроческой влюблённости, которая теперь, спустя годы, казалась ему просто потешной.
- Было это в допотопные времена, ещё в мальчишестве, - честно рассказывал Сергей. - Я дружил (да и теперь дружу) с Николаем Сардановским, ты хорошо знаешь его. У него есть сестра Анна. Втемяшилось мне да и ей тоже, что мы влюблены друг в друга. Пришли мы с ней как-то раз в дом священника Ивана Смирнова, а там оказалась монашенка - знакомая или родственница священника. Мы с Анной, как дурак с дурочкой, взялись за руки и к этой монашенке: разними нам руки, мы влюблённые и в будущем, когда подрастём, даём слово пожениться. А если кто нарушит слово и первым женится или выйдет замуж, того обманутый будет бить хворостом.
А монашенке - что? Со смехом, но всё-таки руки разняла.
Нарушила наше ребяческое обручение Анна. Подросла она много раньше моего и, конечно, вышла замуж за кого-то в соседнее село. Написал я ей, уже шутки ради, письмо и попросил ту же монашку передать его изменнице. Та передала, а потом спросила замужнюю Анну: "Что пишет Серёжа?" А та ей: "Ох, матушка, он просит тебя взять пучок хвороста и бить меня изо всех сил". Посмеялись они и забыли. Так и кончился мой мальчишеский роман. Больше я её не встречал. Я теперь даже не помню, как выглядела эта изменившая мне невеста...
Нет, не отроческое и не давнее юношеское увлечения Сергея беспокоили Анну Романовну Изряднову. Да и теперешние соперницы не тревожили её. Заботило её состояние задумчивости, охватывавшее Сергея, когда он вдруг уходил в себя, смотрел куда-то в одну точку, наверняка ничего не видя перед собой. Она чутьём определяла, что в эти минуты он отчуждён, далёк от неё, может быть, в мыслях даже с кем-то, но только не с ней. Нарушая свойственную ей тактичность, она, зажмурив глаза, спрашивала:
- Серёжа, где ты? О чём ты сейчас думаешь?
Чаще всего он в таких случаях растерянно улыбался и говорил, что это бесформенное раздумье и его трудно выразить словами, как, например, трудно и даже невозможно подробно и точно рассказать о сновидении.
В последнее время Сергей чаще всего задумывался о своей работе в корректорской. Он пришёлся там ко двору, корректоры охотно приняли его в трудовую семью, даже полюбили, работа их с Анной шла под одной крышей, ходили они в типографию и возвращались оттуда вместе. Но Анна не только чувствовала, но и точно знала, что он чем дальше, тем больше тяготится этой работой. Да он и не скрывал этого.
- Пойми, - внушал он Анне, - лучшего места для службы мне во всей Москве не сыскать. С работой как будто справляюсь. Отношение ко мне и самого Сытина, и окружающих распрекрасное. Даже моральное удовлетворение труд этот даёт мне - ведь я помогаю рождению нужных России книг и шагаю в шеренгах книжного полководца Сытина. Всё это так, но, Анна, поставь меня завтра даже на место самого Сытина, я и тогда затоскую.
- Почему же?
- Я - поэт. Моё дело в жизни - стихи. Без поэзии я задохнусь. Помнишь строчки: "Не рыбацкий парус бедный - корабли мне снятся".
- Но ведь ты пишешь.
- Ах, Анна! Я лучшие часы каждых суток вынужден отдавать корректорской. Я прихожу домой выжатым, опустошённым. Во сне передо мною копошатся оттиснутые чужие строки и корректорские знаки - все эти чёрненькие блохи, жучки, червячки. Меня угнетает, что я добровольно променял стихи на корректорскую чечевичную похлёбку. Мне уже с ужасом мерещится день, когда я возьмусь за перо и не смогу написать и двух строк.
Анна молчала. Она постигала умом, что Сергей в чём-то главном для него прав. Но что она могла посоветовать? На одно её жалованье им вдвоём с Сергеем не прожить.
По дороге в типографию (они, как всегда, шли пешком) Есенин сказал Анне:
- Ты иди в корректорскую, а я зайду на минутку к Ивану Дмитриевичу.
- А зачем?
- Будет разговор по душам. Авось он ещё раз поймёт меня.
Анна невольно вздохнула. Она, в сущности, давно уже ждала этого и знала, о чём пойдёт разговор. Ну что же! Чему быть, того не миновать.
Сытин приходил в типографию раньше своих рабочих и служащих. Есенин и Анна увидели его во дворе. Сытин стоял и наблюдал, как ломовики разгружают рулоны бумаги с возов. Его коренастая, крепкая фигура, его доброе лицо с небольшой бородкой, его грубошёрстный тёмно-серый костюм делали его похожим не на хозяина крупнейшего в России книжного дела, а, скорее, на приказчика или кладовщика. Ломовики работали ловко, слаженно. Сытин молчал, думая о чём-то далёком от этого мощёного двора, от битюгов, от громоздких рулонов бумаги, только что отгруженных из товарных вагонов.
Есенин подошёл к нему и почтительно поздоровался.
Сытин рассеянно посмотрел на Есенина, не понимая, зачем он тут, что ему нужно.
- Я хотел бы поговорить с вами, Иван Дмитриевич.
- Поговорить? - переспросил Сытин, не отрываясь от своих раздумий. - Ну что же, пойдёмте в контору.
В кабинете на столе стоял, вероятно, уже остывший в стакане чай и на тарелке лежали два бублика. На стене над столом висела литография, изображавшая Льва Толстого с корявыми руками, засунутыми за пояс, - репродукция портрета репинской кисти.
Половину стола занимали новые, только что вышедшие из печати книги разных форматов и толщины. У Есенина сжалось, защемило сердце. При одной мысли, что он сейчас заговорит с Сытиным об увольнении, об уходе из корректорской, ему захотелось повернуться и уйти, даже убежать, но он пересилил себя и заговорил, правда не сразу, а издалека о цели прихода.
- Я всё хорошо понимаю, Иван Дмитриевич. И навсегда сохраню благодарность к вам за то, что дали мне работу в вашей типографии. Я ничуть не преувеличиваю. Это для меня большая честь.
Сытин непонимающе посмотрел на синеглазого своего служащего, к которому всегда благоволил.
- О чём это вы, Сергей Александрович?
- Вы делаете и уже сделали большое дело для России, - взволнованно заговорил Есенин. - Дать народу лучшие, притом доступные по цене книги - это, это...
Сытин смотрел удивлённо.
- Лучше всего сравнить вас с Павлом Михайловичем Третьяковым. Вы очень похожи по деятельности своей - Третьяков собрал для народа лучшие произведения живописи, а вы, Иван Дмитриевич, издали для народа Пушкина, Толстого, Чехова...
- Не понимаю вас, - прервал его Сытин. - Это похоже на спичи, которые произносят на званых обедах. А у меня, как видите, чаишко да бублики.
- Я хочу сказать, что глубоко уважаю вас и мне тяжело сознаться...
- Вы что, аванс, что ли, пришли просить? - высказал догадку Сытин. - Так к чему же это красноречие? Я и так велю бухгалтеру...
- Нет-нет... - заторопился Есенин. - Что вы? Разве бы я посмел? Тут дело труднее.
- Говорите попроще, - попросил Сытин. - Я университетов не кончал. Люблю ясность, простоту выражений.
- Боюсь, Иван Дмитриевич, что сочтёте меня неблагодарным, не так поймёте.
- Да ну вас, ей-богу, - усмехнулся Сытин. - Говорите начистоту.
- Увольте меня из корректорской! - выпалил Есенин и увидел удивление, даже недоумение, сразу обозначившееся на лице Сытина. - Работой доволен, - зачастил Есенин, - жалованьем тоже, коллектив преотличный. А уйти мне надо. Мне, Иван Дмитриевич, скоро двадцать лет. У отца моего в этом возрасте уже двое ребят было. Своим делом мне надо заниматься. Или вы считаете, что я всю жизнь буду корректором?
- Поэт вы, стихотворец, - задумчиво сказал Сытин. - В наших журналах уже печатаетесь...
- Вот-вот, - подхватил Есенин, - Поэт я. То есть это ещё надо доказать. Делом доказать. Публикациями, книгами. А совмещать корректорский труд и писание стихов невозможно. Поймите меня. Тут: или - или. Как это у Достоевского: "Тварь я дрожащая или право имею?" Хочу, Иван Дмитриевич, попытаться существовать литературным трудом. Собрал я книжицу. Может, в Питер съезжу. Словом, прошу отпустить меня... как чижа в день Благовещения.
Сытин молчал, подперев левой рукой подбородок. Есенин не знал, что Сытин издали следил за ним, читал всё, что успел напечатать Есенин, расспрашивал о нём корректора Воскресенского, редактора детских журналов Попова и других сведущих людей. По его суждению, Есенин вот-вот, возможно, будет отмечен в России как один из лучших молодых поэтов.
- Вот что, Сергей Александрович, - печально заговорил Сытин. - Не маленький я, чтобы мне разжёвывать кашу. Понимаю вас в лучшем виде. И сознаюсь: не отпустил бы я вас, то есть не посоветовал бы отрываться от корректорской. Жизнь, она штука сложная и жестокая. Но мне известно, что скоро вас призовут в армию. А в армию идти - это не к тёще на блины. До армии вам надо в лепёшку разбиться, а издать первую книжку стихов. Знаю: готова она, "Радуницей" прозывается, и без Питера тут, видно, не обойтись. Вот моё вам доброе слово. Напишу я вам сейчас записочку к бухгалтеру, пусть он даст вам расчёт. За хорошую работу пусть добавку даст, это я в записке обговорю. А вы, получив расчёт, зайдите в типографию, попрощайтесь с товарищами. Наслышан я, что по душе вы всем пришлись. А потом, как говорится, ни пуха вам, ни пера.
Есенин сидел, едва сдерживая слёзы. Сытин начал на клочке бумаги писать мелким почерком распоряжение в бухгалтерию.
Не отрываясь от писания, Иван Дмитриевич вдруг заворчал, что не вязалось с его бодрым, жизнерадостным обликом:
- Между прочим, жаль, вы при расставании не вспомнили о нашем типографском музее. Горький - фигура! - и то в наш музей зашёл...
- Я был много раз в музее, - попытался оправдаться Есенин.
- "Был, был", - передразнил его Сытин. - Мало быть, надо слыть. Дар свой оставьте в музее.
- Но что же я могу дать интересное для музея?
- Я бы на вашем месте своей рукой переписал все стихи, какие вы сочинили за время пребывания в корректорской, и эти автографы дал в музей. Когда прославитесь, и нам лестно будет знать, что наш сотрудник оставил следы своего пребывания в типографии.
Есенин посмотрел на Сытина вопрошающе, неуверенно, не умея скрыть своего смятения.
Сытин протянул ему записку:
- А что вы прославитесь - в этом у меня нет никакого сомнения.
- Спасибо вам за всё, Иван Дмитриевич. Никогда вас не забуду. Редкой вы души человек.
Сытин протянул ему руку. Есенин по-сыновьи пожал её.
На другой день Есенин накормил Анну завтраком, напоил чаем и проводил её до типографских ворот, а сам, счастливый, свободный, вернулся домой и сразу засел за стихи.