В открытое окно вливалась майская свежесть. Недавно отшумел шелковистый кратковременный дождь, в небе трепетно играла семицветьем радуга. Листья на тополе были клейкие, светло-зелёные, влажные от дождя.
Легко дышалось, из-под пера ложились на чистый лист маленькие буковки стихотворной строчки. Наконец-то он не на службе, а дома, за рабочим столом, занят литературным трудом, пишет стихи, будет писать весь день до вечера, когда вернётся Анна, а завтра он снова будет писать стихи, и послезавтра, и так каждый день, и никто ему не будет мешать, никто не станет отвлекать от главного, от радостного труда.
Да, целых полтора года Есенин усердно трудился в корректорской. Даже жалко расставаться с добрыми людьми, с дружным сработавшимся коллективом, но стихи всего важнее. Пора, пора становиться на ноги, печататься, жить литературным трудом. Мысли его прервал неожиданно пришедший отец.
Как быстро он всё узнает! Только вчера Есенин уволился, только первое утро взялся за перо - и пожалуйста! - отец пришёл наверняка разговаривать о его уходе из корректорской.
Александр Никитич был в рубашке, подаренной ему Сергеем, в синем пиджаке, выглядел нарядным, но не праздничным, а деловым, официальным. Не поздоровался, молча сел на стул и только тогда снял картуз.
Глаза его были суровы, и сын заметил в них неяркий, холодный, металлический блеск.
Есенин положил на стол ручку и отодвинул наполовину исписанный лист.
- Значит, бросил работу, - усталым голосом заговорил Александр Никитич. - Контора у Крылова - не по тебе. Сытинская корректорская тоже пришлась не по нраву. Гнёшь, значит, свою прежнюю линию.
- Я вчера взял в типографии расчёт, - спокойно, без вызова подтвердил Есенин отцовское суждение. - Решил работать дома.
- Как то есть это работать дома? - переспросил отец. - Дома работает портной, сапожник. А у тебя какое ремесло?
- Буду писать стихи, - запальчиво уточнил Сергей.
Александр Никитич начал озираться по сторонам, пока не остановил взгляд на гипсовой маске Пушкина:
- Это у тебя что за белое лицо?
- Пушкин.
- Ага, Пушкин. Помню: "Птичка Божия не знает..." Вот этот Пушкин стишки писал дома. Так ведь у него было поместье. Для него эти самые стишки были забавой. А кормили его, Пушкина этого, крепостные мужики. А ты на какие шиши жить будешь?
- Вот, - раздражённо сказал Сергей и подал отцу стопку журналов и газет. - Тут напечатаны мои стихи. За них платят деньги. Называется - гонорар.
Александр Никитич недоверчиво начал разворачивать журналы "Мирок", "Проталинка", "Доброе утро", как-то сразу находя стихи, подписанные именем и фамилией сына. С удивлением отыскал есенинские стихи в газетах "Новь", "Путь правды". Стихотворение сына "Кузнец" в "Пути правды" он прочёл с первой до последней строчки, беззвучно шевеля губами, а потом в той же газете долго разглядывал стихотворение "Быль", подписанное Демьяном Бедным. По-видимому, его удивило не раз и не два, а несколько раз напечатанное имя сына.
Положив журналы и газеты на стол, он недоверчиво спросил:
- А как тебе оплачивают-то, поштучно, что ли?
- Нет. Построчно.
Отец повёл плечом, усмехнулся:
- Чудно! За такое баловство, и построчно! Сколько же тебе платят за строчку?
- Пятиалтынный.
Александр Никитич развёл руками:
- Ничего не понимаю!
Он снова взял со стола газету "Путь правды" и, найдя стихотворение "Кузнец", ткнул пальцем в его текст:
- Вот тут напечатана строчка "Зажигай сердца пожаром". Три слова. Это, выходит, за каждое слово дают по пятаку?
- Выходит, так.
Александр Никитич вдруг мотнул головой и упрямо взялся за своё:
- И всё равно на стишки не проживёшь. Не дело это, а баловство, и деньги эти построчные вроде картёжного выигрыша. Нынче были, а завтра сплыли. - Посуровев, насупив брови, отец жёстко, не щадя сыновнего самолюбия, спросил: - Кто из вас больше получал в корректорской - ты или Анюта?
- Анна больше.
- Это почему же?
- Я всё больше подчитчиком был, а Анна у Сытина семь лет служит. Она опытный корректор.
- Вот видишь. Даже когда ты у Сытина служил, и то Анюта в семью больше приносила. А теперь, того гляди, в нахлебниках у неё окажешься. Негоже это. Мужик в семье главный добытчик. Ты ещё маленьким был, когда дед твой, Фёдор Андреевич, угнал твою родительницу в Рязань на заработки и приказал ей высылать на прокорм тебя по трёшнице в месяц. Узнал я об этом в Москве - и сразу с тестем в спор: "Не требуй с Татьяны трёшек. Мой сын Сергей - буду на него по почте высылать сколько надо". - Помолчав, добавил обдуманно и веско: - И ты не моги даже думать, чтобы тебя Анюта содержала.
Сергей хотел было спокойно и терпеливо объяснить, что будет работать как вол и на жалованье жены не рассчитывает, но Александр Никитич резко, рывком поднялся со стула и, нахлобучивая картуз, обронил на ходу:
- Вот тебе мой отцовский сказ!
И громко хлопнул дверью, чего с ним раньше никогда не случалось.
Есенин смотрел в окно. Семицветье радуги всё ещё трепетало, но и радуга, и майское небо, и весенняя зелень тополя для его глаз потускнели, лишились свежести и яркости.
Есенин по-своему любил и уважал отца, и чем жёстче, суровей и несправедливей были отцовские поучения, тем они большую боль несли его легкоранимому, незащищённому сердцу. Он тоскливо посмотрел на недописанный черновик, ждущий его на столе. Нет! Сейчас нечего и думать о работе над стихотворными строчками. Даже рвущаяся в открытое окно откровенно счастливая, задорная трель скворца казалась ему минорной, почти печальной. Он нетерпеливо ждал возвращения Анны. Прикинув, что полученных в типографии денег хватит на поездку в Крым, к Чёрному морю, он решил обрадовать Анну этим, как казалось ему, заманчивым предложением.
Но Анна вернулась домой не одна, а со своей матерью, Марфой Ильиничной.
Обе они выслушали предложение Есенина о поездке в Крым не только без восторга, но и с недоумением.
Анну огорчил прежде всего уход Есенина из типографии. Она давно уже ждала этого, но всё же поступок Есенина она сочла необдуманным, да он и не посоветовался с ней... Практичная и опытная в житейских передрягах Марфа Ильинична, выручая дочь из неловкого положения, сказала:
- Я вам, Сергей Александрович, вот что посоветую. Если уже вам приспичило ехать к морю, поезжайте, голубчик, один. У Аннушки, я знаю, срочная и неотложная работа. Отпуска ей сейчас не дадут. Да и не женское дело - ехать с трахты-барахты. Поезжайте, подыщите там уголок для жилья и телеграфируйте Аннушке. К тому времени и отпустят её недельки на две-три. Мы с Романом Григорьевичем и билет Аннушке купим, и в вагон усадим, вам останется только встретить... Соглашайтесь, голубчик.
Есенин, кусая губы, промолчал.
8
В Симферополе Есенин совместно с другими малоимущими попутчиками, прибывшими этим же поездом, нанял деревянные трясучие дроги, кинул в них свой баул. И началась длинная дорога с петлями поворотов, со спусками и подъёмами. Сивая лошадка, не старая, но слабосильная, часто останавливалась на взгорьях, отдыхала, двигая боками. Пассажиры спрыгивали с дрог, шли пешком, изредка помогая лошадке тащить упряжку с поклажей. Рядом с Есениным шагал весёлый малый в усах колечками, улыбчиво щурился на облитые солнцем горы, беспечно посвистывая.
- Отдохнуть едете? - спросил он Есенина.
- Попробую, если удастся.
Он не сказал того, что здесь, за горами, скрывался от окружавших его людей, а вернее, от самого себя; кончится ли когда-нибудь эта горькая пора неопределённости, наступят ли желанная вольность и душевное успокоение? Должно быть, никогда. Вот и женитьба оказалась, как и предсказывала Олимпиада Гавриловна, напрасной, опрометчивой - всё равно он один. Одиночество толкнуло его не так давно на страшный поступок. И тогда дело конечно же не обошлось без женских интриг, что тенётами плелись вокруг его имени. Ему надоедали письмами и открытками, проча в невесты, в жёны то одну девушку, то другую; одних зло высмеивали, других просто вульгарно поносили, и его вместе с ними, а "невест" этих он даже в глаза не видел; били по его ещё неокрепшим нервам. Доведённый до неистового отчаяния, он, в беспамятстве, выпил уксусной эссенции. Боль остро пронзила грудь, дыхание словно оборвалось, на сознание наплыл удушающий туман. Он был обречён на смерть. Но инстинкт сохранения жизни на какой-то миг вернул ему память и заставил дотянуться до крынки с молоком, и Есенин жадно стал пить крупными глотками, как голодная собака. И боль постепенно отступила, давая место усталости и запоздалому страху...
Весельчак с русыми усами легонько толкнул Есенина локтем:
- А почему, собственно, не удастся повольничать? Море большое, его хватит для всех.
- Море-то большое, да... - Есенин недосказал, засмеялся простодушно и откровенно.
Спутник подхватил недосказанную мысль;
- Море большое, а деньги маленькие. Понимаю!
- Вот именно. И жить ещё не знаю где буду.
- Хочешь, поживём вместе? Не Бог весть какие хоромы у меня, не княжеские. Я столяр по ремеслу, есть мастерская, вот там и станешь жить, спать на топчане.
От стружек аромат плывёт. Для тебя главное что? Ночёвка. Денег я с тебя не возьму, отдыхай себе на здоровье, дыши, загорай. Зовут меня так: Евдоким Взоров. А тебя?
- Серёжа.
Есенин всё время осматривался. Горы, поросшие деревьями и кустарником, уходили в небо, вершинами упираясь в белые облака, словно тащили их на своих горбах.
- На перевал пошли, - знающе известил Евдоким. - На перевале духан, можно перекусить... Сейчас коняга у татарина начнёт останавливаться, не осилить ей сразу такую крутизну.
Пока подымались на высоту пешком, часто помогая лошади тащить дроги, Есенин успел проголодаться. Возница, по здешнему обычаю, сделал передышку на перевале, чтобы покормить лошадь и дать подкрепиться пассажирам. Евдоким Взоров обнял Есенина за плечи:
- Пойдём пропустим по стопочке, закусим. Я заплачу.
- Спасибо, я не пью.
- Всё равно, посидим хоть, отдохнём.
Столяр выпил один за другим два стакана лиловатого душистого вина.
Есенин взял бутерброды с сыром и колбасой и бутылку воды.
- Понравился ты мне, парень. - Евдоким уже немного захмелел, подкрутил русые усы. - Погода хорошая, Серёжа, загоришь как головешка. Вернёшься домой - не узнают. Ты работаешь или проходишь курс наук?
- И работаю и учусь.
- Вот это одобряю и хвалю! - Евдоким выпил ещё стакан, крякнул и затряс кудрявой головой: - Хорошо!
В это время к духану подкатила коляска с открытым верхом, запряжённая парой сытых вороных лошадей, выплыла из горной голубизны подобно видению. В коляске, опрокинувшись на мягкую спинку, сидела молодая девушка, держа над головой шёлковый зонтик от солнца. Щекастый кучер в синей сатиновой рубашке проворно соскочил с облучка и хотел помочь барышне выйти из коляски, но она своенравно дёрнула плечом, парень, отступив на шаг, склонился, услужливо изогнув спину. Она, черноокая, с длинным разрезом глаз, с неспокойными, будто летящими бровями, войдя в духан, окинула взыскательным взглядом столики, приметила свободное место и подошла к Есенину и Евдокиму.
- Не занято? Я могу присесть?
- Пожалуйста, барышня. - Евдоким смахнул со стола крошки рукавом. - Пододвигайтесь смелее! - В голове его уже загулял хмель, на переносье высыпали светлые капельки пота, колечки усов выгнулись ещё задорнее, круче.
Девушка улыбнулась:
- А я вас помню, вы приходили к папе приводить в порядок его кабинет. Маленькая тогда была...
- Верно, случалась такая оказия. Как же вы меня запомнили?
- По гусарским вашим усам. - Она засмеялась, обнажив ряд белейших влажных зубов. И, повернув голову, внезапно спросила Есенина: - Как вас зовут?
- Сергей.
- Странно, я впервые вижу такую пшеницу на голове.
- Волосы мои выгорели на крымском солнце, пока я ехал сюда.
- А у меня вот никак не выгорают. - Она опять беспечно засмеялась, весенне сверкнула грачиным крылом чёрная грива её волос, брови полетели к вискам.
Из двери выскочил круглоплечий, по-татарски раскосый духанщик, ловко подсунул девушке карточку, та рассеянно пробежала названия блюд.
- Дайте нам что повкуснее и поскорей. Не забудьте бутылку сухого вина, холодного. И накормите моего возницу...
- Всё будет подано. - Духанщик поклонился и отошёл. Вместо него появился официант, проворно забрал грязную посуду, сменил скатерть, раскидал чистые тарелки и приборы, поставил бокалы - всё это небрежно, мастерски, как бы играючи. Есенин следил за его ловкими руками фокусника, а девушка безотрывно, до дерзости смело глядела на него, к смуглости щёк прильнул горячий румянец.
- Вы служите или учитесь? - пытливо спросила она Есенина, нарушая ставшее тягостным молчание.
- Я был в типографии корректором, а по вечерам посещал университет Шанявского. Сейчас нигде не служу.
- Чем же занимаетесь?
- Я пишу стихи. - Он сказал об этом без стеснения, без ложной стыдливости, но и без кокетства и хвастовства, с убеждением в том, что это его главное жизненное дело.
- Стихи? - удивилась она такой неожиданности, и брови её опять стремительно, как ласточки, полетели к вискам. - И они у вас получаются?
- Да. - И сам поразился твёрдости своего ответа.
- Вас что же, уже печатают? - В её вопросе где-то глубоко-глубоко таилась насмешечка.
- Пока немного. И не лучшее.
Евдоким снова подкрутил усы, как-то приосанился: вот, мол, какого я жильца подхватил!
- Может быть, вы прочтёте что-нибудь? - попросила девушка. И тотчас пожалела о своей просьбе: сколько она уже наслушалась стихотворного щебета молодых людей, а то и просто рифмованного бреда.
Есенин всегда с большой охотой читал свои стихи в любые часы суток, в любом месте, любому человеку, вдохновляясь, испытывая при этом чувство ничем не омрачённой радости.
- "Про лисицу", - произнёс он и чуть приглушённо, но чётко стал выговаривать строку за строкой, изредка выразительно и скупо взмахивая рукой:
На раздробленной ноге проковыляла,
У норы свернулася в кольцо.
Тонкой прошвой кровь отмежевала
На снегу дремучее лицо.
Ей всё бластился в колючем дыме выстрел,
Колыхалася в глазах лесная топь.
Из кустов косматый ветер взбыстрил
И рассыпал звонистую дробь.
Как.желна, над нею мгла металась,
Мокрый вечер липок был и ал.
Голова тревожно подымалась,
И язык на ране застывал.
Жёлтый хвост упал в метель пожаром,
На губах - как прелая морковь...
Пахло инеем и глиняным угаром,
И в ощур сочилась тихо кровь.
Девушка некоторое время молчала, озадаченная: как этот тихий, стеснительный с виду мальчик может обладать такой покоряющей силой чувства?
- Это напечатано? - спросила она.
- Нет ещё. То, что опубликовано, мне кажется слабым и бледным.
- Первые шаги, Серёжа, всегда робки и неуверенны, - поучал Евдоким. Навалившись грудью на стол, он растопырил сильные и чистые пальцы. - Только ты - ни Боже мой! - не трусь! Не сворачивай с главной дороги на побочные тропы - на простор они не выведут! Как в жизни: сперва ученик, потом подмастерье, а там - глядишь - мастер первой руки...
Есенин улыбнулся: победа, знал он, не даётся трусам, а он жаждет победы - честной, с превосходящими силами своего растущего таланта. И конечно, жаждет славы...
К еде Есенин чуть притронулся, бережно положил вилку рядом с тарелкой и откинулся на спинку стула, разглядывая случайную знакомую. Она вспыхнула под его изучающим и, как ей показалось, снисходительным взглядом и как будто сжалась вся и тоже отложила вилку. Чтобы побороть смущение, она подняла голову, и чёрные глаза её встретились с синими глазами Есенина.
- Пересаживайтесь в мой тарантас. В нём вам будет удобнее. Лошади резвые, быстро домчат...
Есенин дотронулся пальцами до её руки - пальцы его были холодные, а её рука горячая, и девушка вздрогнула, словно окунулась в родниковую воду. И не передалась ли в этом прикосновении извечная тоска в блужданиях за счастьем?
- Благодарю вас. - Есенин едва заметно улыбнулся одними глазами. - Мы с Евдокимом Петровичем как-нибудь доберёмся, надо будет - заночуем в пути, .нам не к спеху.
Евдоким приподнял бокал:
- Предваряя, так сказать, завтрашний обед...
- Сергей остановится у вас?
- В моей мастерской, если позволите. Запах свежих стружек кружит голову!
- Где вы живете, я знаю. - И уже с откровенным любопытством взглянула на Есенина, и он чуть склонил голову, то ли разрешая, то ли приглашая. - До свидания, спасибо за компанию!.. - И пошла между столиков к выходу, отрешённо озирая сидящих, храня под опущенными ресницами некую тайну, словно только что обнаружила клад драгоценностей. Она села в коляску, и вороные сразу взяли рысью.
Скоро Есенина и Евдокима позвали к дрогам - сивая лошадка отдохнула, наелась и бодро затрусила по спуску с перевала. Пассажиры заняли места на возу. Евдоким нагнулся к Есенину:
- Знаешь, с кем ты имел честь сидеть за одним столом? С дочкой нашего богатея, обрусевшего грека Рафтопуллова. У него громаднейшие табачные плантации, виноградники, винные погреба, особняки, пароходы, сотни рабочих... Бывал я у него не раз. Щедрый, между прочим, господин. И дочку эту с малолетства знаю. Бегала, помню, по лестницам. Мне и невдомёк было узнать, как её зовут, а сейчас спросить постеснялся. Хороша, выровнялась девица, красавица!
Есенин вырос среди русых северянок, в них отмечал он и красоту, и женственность, и обаяние. Разве можно эту чернушку, тоненькую и надменную от сознания своей неотразимости, сравнить ну, скажем, с Наташкой Шориной? Вспомнив Наташку, почувствовал колючую боль в сердце и загрустил, замаялся, как мается душа от внезапно обступившей со всех сторон безысходности. "Вернусь, отыщу поэму "Тоска", надо взглянуть на неё свежим взглядом, переработать заново".
Евдоким потёр грудь под расстёгнутой рубашкой, блаженно сощурился, легонько толкнул Есенина в бок:
- Чего замолчал? Не можешь опомниться - ошеломила девка? И то сказать: огонь!
- Какое там огонь - целый костёр! - Мерное покачивание дрог рождало мысли неуловимые, то ясные, то затенённые.
- Зря ты с ней не поехал, Серёжа. Жалеешь небось, что маху дал.
- Нет, - ответил Есенин не шутя, - не жалею. Эта гречанка мне не нравится. Но она к нам придёт.
- Иди ты! Откуда знаешь?
- Знаю. - И подумал с печалью: "Опять в судьбу мою входит женщина, она потребует внимания, возможно, признаний, а то и поклонения, а мне придётся увёртываться от её намёков, лукавить, лгать, сворачивать с той дороги, по которой надо без устали идти, твёрдо и прямо, преодолевая преграды, поставленные жизнью".