Они заночевали на станции за Алуштой и только на другой день к обеду прибыли в Ялту. Евдоким и Есенин подошли к деревянному домишке, стоявшему на косогоре неподалёку от моря. Навстречу им вышла женщина, строгая с виду, но незлобивая, с запрятанной в ямочках щёк добротой. Евдоким, перед тем как тронуться с последней стоянки, опрокинул две рюмки виноградной водки и сейчас был бездумно-беспечален.
- Принимай, мать, нового постояльца. Серёжей зовут. Доход нам от него не предвидится - будет жить в моей мастерской бесплатно. Сдружились мы.
Женщина ободряюще кивнула Есенину.
- Что ж, проживём и так, без дохода. Если в мастерской ему не покажется, поместим в комнату к Ванюшке. Идём, Серёжа, я тебя провожу. - Она пошла по тропинке, проложенной посередине небольшого садика, к деревянному сарайчику.
В мастерской крепко пахло смолой, опилками, спиртовым лаком, клеем. На стене над верстаком аккуратно развешаны столярные инструменты, на полатях уложены тонкие листы фанеровки, ореховой, буковой, морёного дуба, бруски необработанных заготовок. В левой стороне стоял топчан, широкий и чистый, на нём - матрац, не из стружки, как предупреждал Евдоким, а настоящий, из шерсти, стёганый, две большие подушки. У изголовья топчана - столик с крышкой, искусно инкрустированной хозяином. Евдоким, привалившись плечом к косяку, явно ждал похвалы.
- Здесь прекрасно! - невольно воскликнул Есенин, бросая на топчан баул с пожитками. - Лучшего и желать не надо!
- Ага! Что я говорил! - Евдоким подмигнул жене: - Маша, а он наверняка испугался, что будет жить в мастерской. Он, знаешь, Маша, поэт, стихи сочиняет, вроде Пушкина или Никитина. Словом: "Буря мглою небо кроет..." Такие нам с дочкой Рафтопуллова стихи читал - закачаешься!
Маша покосилась на мужа, спросила с осуждением:
- Сколько ты успел пропустить, Авдоша?
- Две рюмки всего, вот Серёжа не даст соврать.
- А вчера?
- Вчера чуть поболе. Нельзя было отказаться - дочка Рафтопуллова угощала. Честное благородное слово!
- Очень ты ей нужен...
- Не я, мать, - Серёжа. К себе в экипаж его приглашала, да он, представь, отказался: не хочу, сказал, компанию с Евдокимом рушить. Как бишь её зовут?
- Москвичку, что ли? Лола.
- Правильно. Как это у меня из головы вылетело?.. Лола. То ли по-гречески, то ли по-персидски.
- Располагайся, Серёжа, как дома, - сказала хозяйка. - Вот вешалка, вот стулья. Авдоша, укажи ему, где что, а я бельё с одеялом принесу. Потом обедать будем. Ванюшка уже прибежал с моря.
Несколько дней Есенин прожил у гостеприимных хозяев без забот, без тревог, без тяжких дум. Всё улеглось в нём, ясность коснулась души, солнце прокалило тело, море матерински ласково качало на своей волне. Он забыл даже о стихах - это несказанно удивляло его, но не вызывало сожаления: волна отлила от берега, перебирая гальку, чтобы вновь возвратиться ещё более сильной и напористой, чтобы расстелить по песку, по обкатанным камням белую кружевную вышивку. Он заплывал далеко, седлал хребты волн, взлетал на них, как на лошади, мчащейся галопом, а приплывая назад, падал на горячую гальку, подставляя себя солнцу; волосы его выгорали, приобретая пятнистый розоватый оттенок. Но странно: зелёная равнина моря, горящего в закатном пламени, тихо вздыхающего по утрам, как усталый от скачки конь, лунные кованые дороги, уходящие вдаль, к иным пределам, не проникали внутрь существа Есенина. Он не написал о море ни строчки, мысли его были там, на севере, возле рябин и черёмух, бродили в заокских туманных лугах. Отсюда, издалека, родимый край казался ему всё милей, дороже и краше. В полдень он обедал, затем брёл домой и ложился на свой топчан, в прохладе и тишине, как в детстве, спал без сновидений.
Как-то в сарайчик прибежал Ванюша, мальчишка лет восьми, белобрысый, с задорным хохолком на макушке и выпалил, запыхавшись:
- Серёжа, тебя какая-то женщина спрашивает. Вон она сюда идёт!
Есенин, торопясь, надел косоворотку, перетянул её в талии витым пояском с кистями на концах.
В двери, загородив её, держась руками за косяки, напоминая распятие, стояла Лола. Она, чуть откинув голову, вглядывалась в сумрак мастерской, различила белую рубашку Есенина, шагнула к нему:
- Здравствуйте!
Есенин подал Лоле стул. Она села, сложила зонтик, сняла широкополую шляпу из рисовой соломки, встряхнув головой, осыпала плечи своими чёрными волосами.
- Спасибо. - И тут же спросила несколько задорно, тая издёвку: - Такая обстановка содействует творчеству?
Есенин не принял её иронии, ему уже задавали подобные вопросы там, на Оке, когда он жил в амбаре. Сейчас этот вопрос показался ему по-обывательски праздным, а слово "творчество" прозвучало с плохо скрытой насмешкой, как будто стихи - дело несерьёзное, к тому же и проходящее, вроде болезни - выздоровеет человек, и всё останется позади. Забудется, как юношеская забава. Мало ли таких, в молодости писавших "складно", а позже, вызрев, смеющихся над своими заблуждениями: "Ия когда-то баловался стишками".
- Каждый занимается тем, на что он способен, другому я, к сожалению, ничему не научен.
Лола уловила в его ответе обиду и попыталась сгладить её.
- Что же мы тут сидим, впотьмах? - спохватилась она. - Идёмте на воздух! Пиджак не надевайте, погода дивная.
Есенин нехотя стал собираться, без надобности передвинул стул, разгладил складки скатерти на столе. "Опять, - думалось ему, - придётся играть роль весёлого парня, развлекать, острить, смешить, читать стихи, а ведь всё это не нужно и некстати". Но и одиночество его всё более удручало. "Завтра пошлю Анне ещё раз телеграмму, пускай немедленно выезжает!" - решил он и шагнул к двери, пропуская перед собой Лолу.
Вечер был тихий, горные хребты с серебром на гребнях словно бы прижимались теснее к ночи и медленно затягивались сиреневым дымом, щели и пропасти наливались туманом, он клубился и, казалось, клокотал. Встала луна, ударила по воде светом, будто мечом рассекло от края и до края.
- У нас дома гульба по случаю моего возвращения под отчий кров, - без рисовки, но с насмешкой говорила Лола, - а я посидела немного, тошно стало от скуки, не переношу выкриков, бестолковых споров, пьяных поцелуев; потихоньку выбралась из-за стола и улизнула сюда.
Она шла впереди. Есенин глядел на её затылок - чёрные волосы полированно блестели в лунном сиянии, - на худенькие плечи и улыбался: забавная, видать, девушка, явилась к незнакомому человеку так, будто знает его давным-давно, не побоялась ни пересудов, ни сплетен; ну а эта простота в обращении - безусловно московская.
- Как же вы так? К вам пришли гости, а вы исчезли?
- Ну и пусть! - Она обернулась, удлинённые глаза сверкнули дикостью. - Знаете, я все эти дни думала о вас. Самой противно! В Москве считалась недотрогой, молодые люди на цыпочках обходили меня стороной, а тут - смешно сказать! - сама с собой никак не слажу. Тянуло прийти к вам на другой же день, да опасалась, что подумаете обо мне не так, как есть на самом деле. Чем вы меня купили?..
- Я не купец, Лола.
- Я не в буквальном смысле... А я вас купила? - Она спросила это лукаво, приглушая этим своё волнение, крутила сложенный зонтик. Ждала.
Есенин развеселился, вдруг коснулся лбом её виска:
- Я же не продаюсь, милая. И чем вы можете меня купить, интересно? Нет такого богатства...
- Хотя бы откровенностью, похожей на признание. - Она словно ослепла от обиды, отвернулась и стала смотреть на море, не видя его.
Он понял, что сказал не то, прозвучала фальшивая, несвойственная ему нота бестактности и небрежности. Взяв её под руку, раскаялся:
- Не обижайтесь, я неуклюже пошутил. Но за признание спасибо, а я в нём нуждаюсь чрезвычайно.
Они поужинали в какой-то харчевне. Лола выпила вина, и сразу в глазах спрессовалась темень, зубы, белые и ровные, поблескивали, она возбуждённо смеялась и щебетала без умолку, легко, сама не замечая, касалась пальцами его руки, сквозь белую кружевную кофточку проглядывали смуглые плечи. Потом они брели по набережной, прислушиваясь к печальным ропотам моря, вдыхали свежесть, летящую над морской равниной, бесконечной, как вечность. Есенин читал ей стихи, вкрадчиво, завораживающе, точно по секрету, склоняясь к её уху. Иногда она останавливалась и ознобно вздрагивала: его шёпот казался ей колдовским. А он, сознавая, что теряет над собой власть и поступает нехорошо, привязывал к себе эту милую девушку. Он успел увериться, что жажду славы ему не утолить никакими увлечениями, не заменить ни одной женщиной, какой бы она ни была. И в то же время без женщин он был бы нищим; ему необходимо было тепло, внимание, женская ласка, и он брал всё это жадно, ненасытно, часто не догадываясь, что совершает что-то недоброе, эгоистическое, непорядочное.
Есенин проводил Лолу до белого особняка с ярко освещёнными окнами, из них, распахнутых настежь, летели в тишь неразбериха голосов, клочья музыки, звон стекла.
- Всё ещё торчат, пьют, едят, орут! - Девушка не скрывала раздражения. - Возвращаться неохота... До завтра, Серёжа, жди меня на пляже. - Внезапно она обняла его, прижалась на миг к его плечу и метнулась за узорчатую решётку сада, мелькнула на дорожке белая кофта, исчезла.
Они встречались каждый день, а дни летели, всё убыстряясь, укорачиваясь, сужаясь во времени: Есенин, сам того не подозревая, привязывался к Лоле всё крепче, его трогала её доверчивость, чистота, бесхитростная преданность. Анна всё не ехала, несмотря на его настоятельные просьбы. Это рождало в нём раздражение, он нервничал. Он обнаружил в себе даже мстительное чувство к ней.
Лола всё время старалась занять Есенина и однажды наметила поездку к водопаду. Пара вороных поджарых лошадей, запряжённых в ту самую коляску, которую он видел мельком на перевале, задержалась возле дома Евдокима. Из коляски, как из гнезда, выпорхнула одетая в белое платье Лола, спросила вышедшую на крылечко Машу:
- Серёжа дома?
- С Евдокимом в сарае. Два раза выходил глядеть на дорогу. Ждёт.
Есенин уже спешил к ней, почти бежал по садовой тропе. Не отставал от него и Столяр. Лола и Есенин сели в коляску, солидно, по-барски.
Коляску покачивало на неровностях горной дороги, рессоры, пружиня, тонко скрипели. А по сторонам громоздились пегие дикие скалы с острыми зубцами, с ледяным блеском. Они источали прохладу, смывая жару вниз, к подножию гор. Лошади вспотели от натуги, но взбирались на изволоки безустанно, громко фыркали, мотая головами. Лола, поёживаясь, придвинулась плотнее к Есенину, он обнял её за плечи, привлёк к себе.
- О чём думаешь? - спросила она. - О ком тоскуешь?
- Я ехал сюда, рассчитывая устроиться на работу, печататься. А тут, оказывается, своих поэтов ворох!
Она на минуту отстранилась и взглянула на него как бы издалека, счастливая догадка озарила её лицо.
- Хочешь, я попрошу папу выпускать газету? Тебя назначат редактором отдела поэзии, будешь печатать свои стихи. Беспрепятственно! - Она произнесла это с таким порывом, с таким страстным желанием облегчить его долю, что он поразился её наивной вере в лучшее, в благополучное, и тут же отметил её желание удержать его возле себя.
- Это несбыточно, Лола. Назревают страшные события: война.
Девушка властно повернула его лицо к себе, утопив пальцы в жёлтых его волосах, сощурясь, тревожно вглядывалась в его глаза: правду говорит или выдумывает, пугает? Он был озабочен, и это беспокойство отдаляло его, делало чужим. Она горестно вздохнула, отвернулась и стала смотреть на голые каменистые обрывы, на тёмные бездонные пропасти. Молчала, болезненно сведя чёрные брови. Её охватило минутное чувство страдания и страха.
Лошади тихо тащили коляску, с каждым шагом, с каждым поворотом уходя всё выше и выше. Уже близились ледяные пики на гребнях гор, город внизу затягивался маревом, тускнел, на море опускалась сизая наволочь, сквозь неё лишь проступали белые жгуты пенных волн.
Лола словно бы очнулась от печальных раздумий, положила руку на горло, сказала приглушённо, усмиряя подступившие слёзы:
- Мне всё равно, что нас ждёт: война, революция, светопреставление - ничего не страшно, лишь бы ты был со мной...
Он промолчал, восхищаясь её смелостью: такая жена - достояние.
Лошади сами остановились на площадке. Ущелье справа полнилось гулом, поток воды летел с горных высей и на краю бездны обрывался и падал, рождая радужные брызги. Эта шумная, безостановочная власть воды и грохота затягивала взгляд, стесняла душу, вызывая тоску... Лола положила руку на плечо Есенина:
- Серёжа, хочешь, я приду сегодня в твою мастерскую? На всю ночь?
Есенин понял: дальше скрывать уже нельзя, это было бы равносильно преступлению.
- Лола, я женат.
Голос его растворился в гуле падающей воды, но она расслышала. Отступив, прижала ладони к груди, прошептала с суеверным страхом:
- Ой, Серёжа!.. - Она была бледна, как зима. Подступила к краю обрыва, казалось, ещё одно движение - и полетит в пропасть. Есенин схватил её и оттащил к коляске.
- Поворачивай назад! - крикнул он кучеру. - Живо!
Весь обратный путь Лола молчала, сразу как-то осунулась и повзрослела. Сдерживаемое отчаяние мешало ей дышать...
Есенин, дождавшись, когда из Москвы прислали на дорогу деньги, уехал домой. В день отъезда утром к домику Евдокима подкатила пара вороных лошадей, на облучке коляски горбился тот же мордастый парень, он сказал Есенину неприветливо, басом:
- Барышня велели отвезти вас на станцию.
9
После того как были опубликованы стихи Есенина в петербургской большевистской газете, после бесед его с Воскресенским, он стал зорче всматриваться в жизнь России, в происходящие в ней события, - а они разворачивались круто и стремительно, насыщенные грозовой мощью.
Вечером к Есенину и Анне зашёл "на огонёк" Воскресенский, похудевший, чем-то обеспокоенный, но и просветлённый. Он был в своей старенькой студенческой тужурке, вытертой, небрежно расстёгнутой; лишь дерзко, с вызовом сверкали на ней металлические пуговицы с выпуклым изображением двуглавого орла. Есенин мерил шагами комнату - лёгкий и светлый, умиротворённый. К удивлению Воскресенского, Сергей тихонько посвистывал, на белой рубашке горел голубым огнём пышный бант, в глазах, не замутнённых ни единым облачком, билась неспокойная мысль: он был, по-видимому, очень далеко отсюда, быть может, на Оке, в ромашковых заречных лугах, в вишнёвом саду за амбаром или на берегу тёплого моря. Морские впечатления были ещё свежи, а тревожащее воспоминание о черноглазой гречанке нет-нет да и ударяло по сердцу смутным сожалением. Он глядел на вошедшего Воскресенского и как бы не видел его, пока корректор не дал о себе знать и насильно не вернул его к реальности.
- Хорошо вы устроились, Есенин, - зарокотал Владимир Евгеньевич с особой своей, вроде бы дружеской насмешечкой, - просто прекрасно! Заслонились каменными стенами от всего беспокойного мира и не ведаете, что в нём творится. Здравствуйте, Сергей Александрович!
После возвращения из Ялты Есенин не видел корректора и скучал без его сердечных наставлений, доброй иронии и всегда будораживших мысли новостей.
- Владимир Евгеньевич! - Есенин бросился к нему, как покинутый кудлатый щенок к вдруг появившемуся откуда-то хозяину. - Как вы нас вспомнили? Я не знал, что и подумать, пока Анна не догадалась сказать о вашем отъезде. Какие новости? Рассказывайте!
- Погодите малость. - Воскресенский оглядывал комнату. - Куда девать покупки? Ужинать будем, есть хочу. Где Анна Романовна? - Он сбросил с плеч тужурку, остался в косоворотке с расстёгнутым воротом, очки поблескивали приветливо, дружелюбно.
- Анна вот-вот придёт. - Есенин усадил гостя на табуретку, сам устроился на кровати напротив. - Расскажите, где и что происходит? Я ведь и в самом деле редко покидаю это семейное пристанище.
- Позавчера в Петербурге разыгралась кровавая трагедия: полиция стреляла в безоружных рабочих-путиловцев, двое убиты, около пятидесяти человек ранено. Вот, познакомьтесь. - Воскресенский вынул из тужурки сложенную вчетверо газету "Путь правды". Есенин, волнуясь, прочитал редакционное сообщение, некоторое время сидел остолбенев: навалившаяся боль стёрла живые краски с лица, бледность разлилась по щекам, лбу, даже уши посерели.
- Ленский расстрел повторился через два года, - прошептал Сергей, - только декорация другая - в самой столице России, в других условиях. Но суть, сердцевина одна и та же... - Он рванулся с места, закружил по комнате, натыкаясь на стол, на подоконники. - Когда кончится этот произвол? Если бы в один-единственный миг все рабочие Российской империи взяли в руки молоты, винтовки, железные пики, а все российские мужики - вилы и косы, эх какая бы это была силища! В этот единственный миг единения и концентрации народных сил рухнул бы к чёртовой бабушке трон, разбилась, как печной горшок, корона...
Лицо Есенина, только что бледное почти до снеговой белизны, вдруг зарозовело, запылало. Может быть, в такие вот минуты шла в нём кристаллизация гражданского чувства, вырастала, вызревала сыновняя любовь к России, к русскому народу, давала себя знать властная сила, обещавшая гордое дерзкое чувство полёта, дававшая предчувствие подвига? Какого подвига: ратного, гражданского, баррикадного? Нет-нет, песенного подвига, только ему он отдаст всю душу без остатка. Вслух Есенин сказал:
- Сироты остались, вдовы...
Вознесенский подтвердил:
- Вдовы и сироты будут и потом, сотни, тысячи.
Есенин встал вкопанно, словно натолкнулся на невидимую стену, изумлённо, мертвея, спросил почти шёпотом:
- Тысячи? Сотни тысяч? Что это значит? Война?
- С каждым днём мы к ней всё ближе и ближе, - безжалостно, провидчески говорил корректор, - а она, война, не пощадит ни пролетария, ни мужика. Старуха с косой вдоволь потрудится на русской ниве. Да и не только на русской.
Вошла Анна, запыхавшаяся, с капельками пота, блестевшими на лбу, - видно, сильно торопилась, - с ходу села на стул, уронила руки на стол перед собой, с тайным обожанием поглядела на мужа.
- Я думала, ты один, Серёжа. А у тебя, оказывается, гость. Здравствуйте, Владимир Евгеньевич! - Она вопросительно взглянула на Воскресенского, затем опять на мужа. - Что-нибудь произошло?
Есенин резко бросил перед ней скомканную газету.
- Вот почитай, опять пролилась кровь!
Анна быстро пробежала глазами сообщение и, казалось, осталась равнодушной, - таким был её характер, она внешне не проявляла эмоций, их достаточно выказывал муж с его чувственной безудержностью.
- Что же другое ты мог ожидать от царской полиции? Чем больше власть обессилевает, тем она чаще применяет штыки, пули.
Она поднялась, пошла на кухню, изящная, стройная, в белой кофте с чёрным галстуком, в длинной юбке с широким поясом, охватывающим тонкую талию.
- Проголодались, наверно. Сейчас приготовлю ужин...
Корректор усадил разволновавшегося Есенина на прежнее место.
- Успокойтесь, Сергей Александрович. Этот кровавый акт не останется без последствий, он ударит по сердцам рабочих, всколыхнёт трудовой люд, вдохнёт в него волю к борьбе. Лягут поперёк улиц баррикады, как в пятом году. Атмосфера накалена, насыщена горючими парами, - поднеси только спичку и - взрыв!