А счастье было так возможно,
Так близко!.. Но судьба моя
Уж решена. Неосторожно,
Быть может, поступила я:
Меня с слезами заклинаний
Молила мать; для бедной Тани
Все были жребии равны...
Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить;
Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость и прямая честь.
Я вас люблю (к чему лукавить?)...
Голос чтеца становился всё тише, тише, вскоре он перешёл на шёпот, и ребята подались к нему, чтобы слышать. Перед ними как бы открылась пропасть, чёрная, бездонная, она разъединила двух людей навсегда - возврата к прошлому, к счастью нет, надежд на совместное будущее нет, отныне уготованы им тоска, одиночество и сожаление о несвершившемся... Есенина душили слёзы, застилали потемневшие от отчаяния глаза, скапливались между ресницами и падали на куртку.
- Не могу больше читать, - прошептал он одними губами и сел, резко отвернулся к окну.
Горячий весенний свет бушевал в мире. Солнце медленно взрывало сугробы, снег оседал, источая голубую влагу. По берёзам живые соки шли от корней к вершинам, и вот-вот побегут зелёные огоньки клейких листочков.
Над берёзами, над дубами, над соснами, теснясь в просторной голубизне, медлительно двигались облака, живые, норовисто-горделивые, с откинутыми ветром густыми белыми гривами. И внутренний взгляд Есенина независимо от него самого запечатлел в сознании образ облака-коня, которого ветер выводит на простор. Слова неожиданно выстроились в ряд: "...За ровной гладью вздрогнувшее небо выводит облако из стойла под уздцы..." Образ отпечатался в памяти на будущее, про запас...
Чтение "Евгения Онегина" закончено. Учащиеся молча, не остыв от впечатления, покидали класс. Есенин всё ещё смотрел в окно, сидел в неловкой позе, не шевелясь.
Чтение произвело в нём какой-то сдвиг, внутри свершилось некое чудо прозрения. Пушкин словно одарил его способностью видеть больше, дальше, глубже. Необъятная Россия открылась вся враз - в шуме многолюдной столицы, в удивительных судьбах россиян. Какой драматизм страстей! Хотелось кричать от восторга, слёзы счастья жгли веки.
Хитров сел за парту рядом с ним, спросил:
- Любишь Пушкина, Сергей? - Он впервые назвал Есенина по имени.
- Да, очень!.. И с каждым годом всё больше.
- Ты правильно поступил вчера, что отказался читать дальше свои стихи: понял, почему именно. Это отрадно. От подражаний смолоду никто не ограждён. Но если ты понял сам, что это не твоё - по тональности, даже по слогу, - это уже достижение. Значит, недолго тебе щеголять в чужих одеждах - заведёшь свои. Пускай не такие добротные для начала, не такие изящные, но свои. А то ведь многие ходят всю жизнь в чужих одеяниях и не замечают этого, считая, что так оно и должно быть... У тебя есть что-нибудь новое?
- Есть. - Есенин поспешно достал из парты тетради, из одной вынул листок. Подал.
Учитель пробежал взглядом ровные, без единой помарки строчки. Один раз, второй. С удивлением перевёл взгляд на Есенина, как бы желая убедиться, что именно этим юношей написаны только что прочитанные стихи. Прокашлялся, прежде чем заговорить.
- Эти стихи не похожи на твои прежние. Это - настоящее, Серёжа, это талантливо.
- Вы правду говорите? - сдерживая себя, спросил Есенин не совсем уверенно: он боялся, что это обычный комплимент, сказанный от доброты души, но в сущности ничего не значащий.
- От чистого сердца. Умно, свежо, с поэтической чистотой. Ты поэт. Завтра в школу прибудет епархиальный наблюдатель. Ты будешь читать эти стихи в классе. Приготовься...
Есенин впервые услышал такую оценку своим стихотворным опытам.
7
На следующее утро учащиеся, жившие в интернате, проснулись раньше обычного. Они с особой тщательностью мылись, одевались в новое, чистое. Тиранов так надушился, что, казалось, запах духов сгустился над ним осязаемым облачком.
- Ты, Сергей, читаешь нынче? - спросил он Есенина и, как всегда не дожидаясь ответа, выпалил поспешно: - Я решил "Разбитое стекло" прочесть и "Рассвет", новое стихотворение, которое только что закончил. Ты его ещё не слышал. Про то, как тяжело рабочему человеку подниматься ранним утром по гудку и идти на постылую работу. А гудок точно стонет, тянет против воли...
- Желаю удачи, - сдержанно отозвался Есенин.
По случаю приезда епархиального наблюдателя собралась вся школа. Выло тесно. Ученики и сидели за партами, и толпились в проходах.
При появлении гостя, вошедшего в класс в сопровождении учителей и священника отца Алексея, воспитанники встали. Внимание было приковано к незнакомому человеку - грузноватому, одетому просто, с подчёркнутой аккуратной небрежностью, жёсткий воротничок сверкавшей белизной рубашки подпирал холёный подбородок, ёжик волос, как у Хитрова, обсыпан серой пыльцой седины. Он по-доброму, располагающе улыбался - от здоровья, от довольства жизнью и своим высоким, как ему казалось, положением. Остановившись у стола, он сказал густым, тёплым, вкрадчивым голосом:
- Садитесь, дети.
Последовал лёгкий стук закрывающихся парт - "дети" сели, переглядываясь, и опять стало тихо.
- Я получил большое удовольствие, знакомясь с жизнью вашей школы, - произнёс Рудинский, улыбаясь, обводя учащихся близоруко прищуренным взглядом. - Содержание учения, распорядок дня, чистота помещений, дисциплина, успеваемость - всё это отрадно было встретить и осознать. Учиться в такой школе - это большая честь, господа. Вам выпало счастье. Особенно повезло вам в главном - в ваших наставниках. Они люди образованные, знающие, любящие своё дело и вас, своих учеников. - Он указал на сидящих рядком учителей. - И ваш богослов и историк отец Алексей, и Виктор Алексеевич Гусев, и Дмитрий Петрович Головин, и Викентий Эмильевич Волхимер, и конечно же старший учитель Хитров Евгений Михайлович... Поздравляю вас, господа, с такими отменными воспитателями... И не случайно, что среди вас, молодых людей, немало самостоятельно мыслящих, со своими взглядами на жизнь, на общественные явления времени. И успевающих много среди вас... - Рудинский скользнул по листку бумаги. - С успехом учатся Кудыкин, Раскатов, Черняев и другие... Я выборочно, наугад, познакомился с сочинениями некоторых учеников; выделяются среди них работы Григория Панфилова. Его рассуждения по вопросам истории и современности любопытны, глубоки и даже не ординарны.
Есенин толкнул Гришу локтем - слушай, мол, гордись; Гриша провёл языком по запёкшимся губам, пятна на щеках сделались ярче и горячей, он не отрываясь смотрел на Рудинского.
- Вот что пишет господин Панфилов. - Рудинский поднёс листок близко к глазам. - "Учитель должен обладать истинной, нелицемерной любовью к детям, в то же время он обязан иметь и другие добрые свойства. Справедливость - одно из качеств наставника, посредством которого он может заслужить авторитет учеников, может иметь нравственное влияние. Твёрдость характера делает учителя устойчивым и последовательным в его действиях..."
Преподаватели незаметно обменялись взглядами - то ли подтверждали сказанное, то ли не соглашались.
- Это вполне зрелые высказывания господина Панфилова, и с ним, мне кажется, нельзя не согласиться... - Рудинский отложил сочинения Гриши и взял другой листок. - Но признаюсь, больше всего меня обрадовало то, что среди вас есть юноши, посвящающие себя святому делу - поэзии! Я ознакомился пока что с поэтическими опытами двух воспитанников. Я даже невольно вспомнил Царскосельский лицей, где впервые блеснули дарования Пушкина, Дельвига и других.
"Не лицей у нас, а бурса, - мелькнуло у Есенина. - Только нет порки на "воздусях"...
Волхимер ещё туже поджал губы, озираясь на Евгения Михайловича...
- Творчество Тиранова и Есенина различно, - продолжал епархиальный наблюдатель, - и по своей манере, и по своей направленности. Тиранова занимают темы, так сказать, гражданские, общественные, Есенина - любовь к окружающему, внутренний мир человека: он лирик. Должен вам сказать, что наличие стольких поэтов и с такими задатками едва ли встретишь в другой школе. И в этом, я уверен, заслуга Евгения Михайловича, он-то уж заметит в человеке искру Божию, а заметив, не пройдёт мимо... Пожалуйста, Тиранов, пройдите вот сюда, ко мне...
Тиранов, грубо расталкивая ребят, выдвинулся вперёд, остановился, исподлобья озирая присутствующих; чёрные волосики на верхней толстой губе зашевелились.
- Пожалуйста, - разрешил ему Рудинский. - Приступайте. Мы вас слушаем...
- "Разбитое стекло", - объявил Тиранов с вызовом и хрипло, с надрывом, как бы загибая голосом концы строчек, начал читать; прочитав это стихотворение, потёр о лацканы пиджака вспотевшие ладони, помедлил, дыша тяжело и отрывисто, глаза, небольшие и чёрные, прятались в норках под бровями.
- "Рассвет", - объявил он и снова стал читать длинно и угнетающе, с подвывом; натужное подвывание оставляло тяжёлое впечатление.
- Спасибо, - заторопился Рудинский, словно опасаясь, что последуют третье, четвёртое стихотворения. - Неплохо, Тиранов, только уж очень что-то мрачно, нет в стихах лёгкости, мало света, тепла.
Тиранов резко обернулся к нему:
- А в жизни, вы думаете, много тепла и света? Как бы не так! Найдите вы в ней легкоструйный зефир!..
- Но и ночи такой, беспросветной, какую рисуете вы, тоже ведь нет... - И, уклоняясь от объяснений, Рудинский сказал: - Садитесь, пожалуйста... Теперь я попрошу сюда господина Есенина.
Есенин, ловко обходя стоящих в проходе учеников, как-то чересчур стремительно очутился у стола, лёгкий, весь собранный, как птица перед полётом, и в то же время застенчивый, преисполненный торжественности.
Упоминание о Царскосельском лицее напомнило ему знаменитую встречу старого Державина и юного, начинающего жить в поэзии Пушкина. "Мне, конечно, далеко до Пушкина, - озорно подумал Есенин, едва приметно улыбаясь. - Но и Рудинский не Державин. А так - похоже. Поэтическое крещение, что ли..."
Рудинский с любопытством взглянул на светловолосого юношу и зажмурился - словно само небо плеснуло в лицо Есенину сверкающую голубизну, ярко зажгло глаза.
- Удивительный отрок! - прошептал Рудинский, не в силах оторваться от голубых, чистейших озёр. - Прошу вас...
Есенин помедлил, вопросительно взглянул на старшего учителя.
- "Звёзды", - подсказал Евгений Михайлович и упрямо кивнул. Есенин подчинился, хотя и ощущал некоторую неловкость...
Звёздочки ясные, звёзды высокие!
Что вы храните в себе, что скрываете? -
начал Есенин тихо, точно шёл на ощупь, никого не замечая перед собой, - раздвинулись стены тесного помещения, и открылся мир во всей его безбрежности и неповторимости: земля в шумных рощах, исхлёстанная дорогами, уводящими за горизонт, пашни с зелёными всходами, весенние разливы рек, и над всем этим - высокое небо, усыпанное звёздами...
Звёзды, таящие мысли глубокие,
Силой какою вы душу пленяете?
Голос его креп и наполнялся звоном; раскованный, он вопрошал, посягал на что-то, стремился в немереную ширь, томясь неясностью.
Частые звёздочки, звёздочки тесные!
Что в вас прекрасного, что в вас могучего?
Чем увлекаете, звёзды небесные,
Силу великую знания жгучего?
И почему так, когда вы сияете,
Маните в небо, в объятья широкие?
Смотрите нежно так, сердце ласкаете,
Звёзды небесные, звёзды далёкие!..
Евгений Михайлович Хитров, волнуясь, переводил взгляд то на чтеца, то на епархиального наблюдателя: проверял, какое впечатление производили на него стихи. Рудинский сидел, облокотись о стол, и, прикрыв глаза, покачивал в такт головой, точно слушал музыку.
"Конечно, тут не обошлось без влияния Михаила Юрьевича Лермонтова, - думал он. - "Тучки небесные, вечные странники..." Но ведь и то уже замечательно, что юноша тянется к автору "Мцыри", а не к третьестепенному рифмачу... Молод ещё, совсем молод..."
Закончив первое стихотворение, Есенин, не прерываясь, перешёл к другому. Голос уже не повиновался ему.
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется - на душе светло.
Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,
Сядем в копны свежие под соседний стог.
Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет.
Ты сама под ласками сбросишь шёлк фаты,
Унесу я пьяную до утра в кусты.
И пускай со звонами плачут глухари,
Есть тоска весёлая в алостях зари.
Окончив чтение, Есенин постоял так, не двигаясь, точно прислушиваясь к звону своего голоса, затихающему вдали, как в роще. Рудинский поднялся.
- Ну, спасибо! - сказал он, искренне растроганный. Только что мелькнувшая мысль о подражании Есенина Лермонтову показалась необоснованной. Самородок!
Да ещё какой!..
- Вы доставили нам большое удовольствие... У вас, милый мой, несомненный талант. Его надобно развивать, совершенствовать. - Он положил обе руки на плечи Есенину. Учащиеся смотрели на них не шелохнувшись; только под кем-то поскрипывала парта. - Не бросайте писать, из вас выйдет настоящий поэт. И у вас должна быть своя дорога в литературе. А жизнь вы любите, Есенин, вы жизнелюб. От этого в ваших стихах так много чувства, и не только тепла, но и страсти. Это замечательно! Стихи ваши хоть сейчас можно печатать...
Есенин смотрел на него и молчал, блуждающая улыбка озаряла его лицо, юное и прекрасное.
- Спасибо! - прошептал он, повернулся и выбежал из класса.
Он шагал по апрельским лужам, уходя от города всё дальше и дальше, наедине со своей огромной радостью и со своей, ещё не узнанной судьбой, и сердце его больно стучало от тревожных и неясных предчувствий.
8
Ветер летел из-за синих заречных займищ. Он бился в высокий горбатый берег, взмывая ввысь, врывался в село и через проулки бросался в поле. По ржаным нивам перекатывались волны. Лёгкие пьяные вихри плясали вдоль дорог...
Есенин с детства любил ветры - в любое время года. Они весёлыми порывами будоражили кровь. Звали куда-то, томили... И сейчас, шагая по улице, придерживая картуз, он поглядывал за Оку. Вдыхал вкусный запах свежих трав, речной воды...
Чем ближе он подходил к родному двору, тем неистовей колотилось сердце. Ноги как будто утратили упругость, расслабленно подгибались, и он почти бежал. Ему знакомо было это ощущение радостного изнеможения. Оно всегда появляется перед тем, как встретиться с матерью. Сколько же он передумал о ней, живя вдалеке от неё: вечером, перед сном, она склонялась над ним, она являлась к нему днём на уроках, стояла рядом во время церковных служб. И там, в отдалении, в одиночестве, он любил её до мучительной тоски и в такие минуты ощущал себя маленьким - в разодранной рубашонке, в синяках и царапинах - и поразительно ясно чувствовал прикосновение её рук, нежных и исцеляющих...
А вот и дом. В избе было пусто. Не ждали его. В передней просторной комнате висела зыбка, в ней спала маленькая сестрёнка Шура. Склонив голову, он некоторое время разглядывал её розовое личико с соской во рту, улыбаясь, подмигнул ей, спящей, и легонько толкнул зыбку. Огляделся. Нет, всё-таки ждали. Всё было прибрано, аккуратно расставлено, пол вымыт, стол выскоблен, занавеска, отделявшая другую комнату, где стояла кровать, новая, в ярких цветочках.
Вбежала сестрёнка Катя, босая, в длинном платье, увидела брата, вскрикнула, округлив в изумлении глаза:
- Ой, Серёжа!.. - Бросилась назад и там, за двором, в саду, опять закричала, захлёбываясь: - Мама! Мама! Серёжа приехал! Иди скорее!..
У Есенина не было силы дожидаться, пока появится мать, он быстро пошёл ей навстречу. Отворил калитку, шагнул в садик. Цвели вишни, стоявшие вдоль изгороди сплошной гривой. При лёгком ветерке лепестки, отрываясь, плавали в воздухе, сверкая на солнце, медленно устилали землю. Он шёл по лепесткам, не сводя глаз с матери. Она стояла у вишен, ждала.
- Серёженька, сыночек! - сказала, обнимая его. - Приехал.
Он целовал её в щёки, в глаза, потом, нагнув голову, поднёс к губам её руку со вздувшимися венами. Двинулись к дому. Катя бежала впереди, то и дело оглядываясь и спотыкаясь. Проходя мимо амбара, Есенин спросил, подмигнув:
- Как мой особняк, в порядке?
Мать бегло взглянула в открытую дверь амбара.
- Прибрались к твоему приезду. А может, в избе спать станешь, сынок? Хотя тут лучше, тише. В избе ведь Шура. Она хоть и спокойная, но всё равно иной раз ночью проснётся, пошумит малость...
Есенин перепрыгнул через высокий порог амбара.
Знакомый полумрак и прохлада. Между ларями приткнулся деревянный топчан, на нём матрас, набитый соломой, накрытый простыней, подушка с цветастой наволочкой, одеяло из лоскутьев, похожее на весеннюю лужайку. Ближе к двери, к свету - стол, сколоченный из досок, рядом - табуретка. Пахло слежалым зерном, паутиной, мышами, зеленью веток, накиданных на выскобленные половицы. Здесь было уединённо и уютно, и этот уют привлекал, будил тёплые воспоминания детства. Есенина потянуло тут же сесть и писать. И он сел, положил перед собой неспокойные свои руки, судорожно пошевелил пальцами: дайте карандаш - и сейчас же побегут строчки: "Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха. Выходи встречать к околице, красотка, жениха..." Губы его беззвучно шептали слова...
Мать задержалась у двери. Она с тревогой следила за сыном - он, кажется, позабыл, где находится. Её пугал его незнакомый взгляд, отрешённый, невидящий, как бы чужой. Катя, влюблённо глядя на брата, тихонько подёргала мать за юбку, недоумевая, что с ним.
- Сынок, - позвала мать; он очнулся и, виновато улыбаясь, вышел из амбара. - Ты так и не бросил баловство это, стихи свои?
Она смотрела на него с состраданием, как на больного или на убогого, какие - бывает - родятся в семьях и служат постоянной укоризной. Он порывисто обнял её за плечи, прижался щекой к её виску.
- И не брошу, мама. Никогда!
- Отец расстроится - страсть.
- Ничего не могу поделать, мама. Это свыше моих сил. Знаешь, умные люди в школе сказали, чтобы я не бросал стихи ни в коем случае. Что у меня это неплохо получается...
- Ох, Серёженька! - простонала мать. - Что же за напасть такая прилепилась к тебе? Хуже отравы... Гляди, другие-то вон... Тоже учатся, в люди тянутся, всё у них честь по чести... Тимоша Данилин, сирота... Клавдий тоже. А ты... куда же ты?!
И Есенин не сдержался, крикнул, глубоко обиженный:
- Что вы надо мной причитаете, как над покойником!.. "А ты... Куда же ты?.." Что я, разбойник с большой дороги?! Конченый человек?! Что вы от меня хотите? Жить, как все? По вашей указке? Меня никому не зауздать. Не стреножить! Не дамся, не надейтесь!.. Я буду жить так, как хочу!
Мать впервые видела сына таким разгневанным, резким, чужим - будто в него вселился бес. Она отступила на шаг, перекрестилась.
- Серёжа, Господь с тобой!..
Катя спряталась за спину матери, испуганно разглядывая брата.