Удивительно, но часто рядом с таким задротом стояла вполне симпатичная и чистенькая девушка лет 27-ми. Обычно спутницы "кандидатов в капиталисты" молчали, иронично смотрели на оппонента и периодически кивали головой в знак согласия с тем, что говорит их избранник, и не без восхищения поглядывали на него. Чем субъекты с пузырями могли привлечь противоположный пол – для меня загадка. Может быть, некоторые женщины подсознательно западают на тех, кто четче остальных выражает общее настроение? Не знаю… Но мне иногда хотелось отхлестать барышень по щекам, сорвать с них все, кроме белых "пионерских" трусов, которые просвечивали под платьем, публично унизить. Вот такой вот фашистский импульс! Но я его, конечно, подавлял.
В общем, чем дальше, тем больше, я все меньше верил в способность масс критически мыслить и самим творить революцию. И если я что и готов был что-то принять в троцкистской концепции, так это учение о партии как об основном инструменте революции. В массы веришь тогда, когда с ними мало общаешься. Я общался часто.
Понимание огромной роли авангарда, "гвардии революции" – вот что меня привлекло в троцкизме. Во всем остальном описанная схема хромает на обе ноги. Социал-демократы погубили революцию на Западе в конце 1918 – в начале 1919 годов, а большевики разогнали фабрично-заводские комитеты весной 1918 года – разве это не внушает подозрение, что большевики изначально были против рабочей самодеятельности? Если лишь изоляция заставила большевиков отказаться – на время – от демократии, то почему они в конце 1917 года, то есть только придя к власти, а значит до изоляции и распыления рабочего класса, не признали перевыборы в Петросовет и другие перевыборы, на которых победили эсеры? Разве это не показывает, что большевики никогда не хотели осуществлять принципы, изложенные Лениным в "Государстве и революции"? За что большевики объявляли вне закона Махно, когда тот воевал с немцами, а после в тылах Деникина? Разве это и запрет других социалистических и коммунистических партий не показывает, что они изначально стремились ввести монополию на революцию и социализм? И так далее.
Но меня привлекало само слово – "троцкизм". От него пахло запретом, табуированной зоной. В конце концов биографии Бакунина и Кропоткина выходили в советской серии "Жизнь замечательных людей", а о Троцком – ничего, ни одной книги. В школе я прочел роман Веры Кетлинской "Мужество", где троцкист выведен главным злодеем - вредителем и убийцей. В учебниках по истории КПСС о Троцком тоже писали как о злодее, чтобы показать презрение к нему, никогда не приводили его инициалы. Просто - Л. Троцкий. Что я знал о Троцком? То, что разработал концепцию перманентной революции и якобы эта концепция обосновывает необходимость "экспорта революции на штыках". Якобы Троцкий не признавал переходный – буржуазно-демократический - этап в революции и настаивал на необходимости сразу строить социализм – "Без царя, а правительство рабочее". Строить социализм он якобы предлагал с помощью трудовых армий, не признавал НЭП, не верил в крестьянство, выступал за милитаризацию страны, был против мирного сосуществования с капитализмом, не верил в возможность победы социализма "в одной, отдельно взятой стране", призывал к продолжению революционной войны с империализмом. В годы перестройки был в моде драматург Шатров. Так и он в своей нашумевшей пьесе изобразил Троцкого проводником именно такого набора идей.
То, что должно было пугать обывателя, меня, радикала, наоборот, привлекало. Советское обществоведение преподносило троцкизм в одной упаковке с маоизмом, как явления одного характера. А из маоистского движения выросли "Красные бригады", которыми я увлекался.
В советской монографии о феноменологии Жана Поля Сартра я прочел, что это философ-экзистенциалист критиковал "реальный социализм" с "троцкистско-маоистских позиций". А Сартр занимает почетное место в леворадикальном сознании. Труды Сартра в Советском Союзе не издавали тоже, только пьесы. И мы знали философию Сартра по монографиям советских авторов, которые его критиковали. Я тщательно выписывал из монографий цитаты из Сартра, чтобы разобраться, что же такое экзистенциализм. Но толком так ничего и не понял. То, что Сартр выступал с "троцкистко-маоистских позиций" - уяснил. И это, с моей точки зрения, говорило за троцкизм и маоизм.
В леворадикальном сознании живет миф о мае 1968 года. "Революция в сердце Европы", "революция воображения", "требуйте невозможного", Париж, красные флаги, черные знамена, баррикады, булыжники в полицию. И главные герои этого праздника – молодежь, студенты. "После мая 1968 года, мы верим, что революция вышла на наши мостовые", - якобы заявляли "Красные бригады". Советской литературе я прочел, что в событиях мая 1968 года активно действовали некие "анархо-троцкисты", именно они втягивали студентов в опасные авантюры, а после спада массового движения обратились к вооруженной борьбе. Все это неверная информация, точнее – передернутая, но другой-то я не знал.
И вдруг выясняется, что Пьер, этот мужчина с мало примечательной внешностью банковского служащего, - активный участник событий 1968 года! Человек из легенды… И это тоже подействовало на меня.
И в конце концов, мы в принципе говорили с Пьером на одном языке, обсуждали темы, которые меня волновали: о рабочем классе, рабочем контроле, о мировой революции, а мои бывшие товарищи анархисты несли ахинею о самосовершенствовании, о внутренней свободе, о ненасилии, то есть доводили до абсурда то, что проповедовали наши доморощенные либералы. Кто мне после это был ближе? Пьер или российские анархисты? Естественно, Пьер.
Я еще спорил с Пьером, защищал Махно, анархистов подполья, осуждал произвол большевиков, но внутренне я уже стал троцкистом, даже еще не прочтя книгу Троцкого "Преданная революция". Точнее – я не стал троцкистом, я согласился им стать, исходя из соображений революционной целесообразности. Для меня это был необходимый компромисс, союз. Наверное, мои предшественники - анархо-большевики и максималисты, - руководствовались соображениями, что и я, заключая союз с большевиками. Они проиграли, союзник оказался сильнее и вскоре раздавил их за ненадобностью. Но что было делать мне? Замкнуться в АКРС как в секте, продолжать с дебаты о внутренней свободе и о насилии или заключить союз с опытными людьми, чтобы с их помощью в короткий срок создать боеспособный революционный коллектив? Я не мучался муками выбора. Я созрел для быстрого решения. Хорошо, Пьер, я прочту "Преданную революцию", и мы обсудим с тобой "этот текст". Но разве дело в тексте?
Хотя текст подействовал, произвел на меня впечатление. Для следующего, 11-го, номера "Черного знамени" я написал передовицу "Гуманизм и социальная революция". В общем и целом эта статья была похожа на мои предыдущие тексты, я обличал лицемерие либералов и парламентской демократии, оправдывал революционное насилие. Эпиграфом я взял изречение Михаила Бакунина - "Кто опирается на абстракцию, тот и умрет в ней", в самом тексте, как и раньше, обильно цитировал Бакунина.
Но, рассматривая вопрос об информационном терроре государства, я сослался на слова Троцкого: "Цинизм бюрократии в обращении с общественным мнением не знает пределов". Я пытался объяснить, почему бюрократия стремится опорочить тех, "чьими именами клянется в своих проповедях и молитвах": "Марксизм и ленинизм имеют ярко выраженную революционную направленность, дают анализ вызревания революционной ситуации, элементы которой сейчас имеют место. Это-то как раз и невыгодно властям. Всеми силами они стараются лишить складывающую революционную ситуацию субъективного фактора, то есть того момента, когда благодаря действиям революционного авангарда, революционная идея завладевает массами". Пока, писал я, бюрократия не отказывается от марксизма на словах, "это было бы равносильно потери власти". Очернительство марксизма бюрократия доверила либеральной оппозиции, которая "своей антиреволюционной пропагандой" получает "право на существование и даже лакомый кусочек власти".
Дальше я еще несколько раз процитировал Троцкого. Назвал его единственным человеком "из ленинского окружения, который сохранил верность знамени революционного марксизма и ленинизма".
В принципе в тексте легко можно было обойтись и без ссылок на Троцкого. Но я хотел сослаться, чтобы анархистская тусовка заметила изменения в нашей идеологии, в нашем настроении. Марксизм из господствующей идеологии вновь превращался в гонимое, охаиваемое учение. Воспевание Бухарина, "прочитывание Ленина заново", отошли в прошлое. В моду вошел ярый антибольшевизм. И нонконформистский дух заставлял меня с этой модой бороться, используя в частности идеи Троцкого, с которыми я только что познакомился.
Правда, в том же номере "Черного знамени" мы поместили перевод антибольшевистской статьи американской анархистски Эммы Гольдман "Как я разочаровалась в России".
Анархистская тусовка, конечно, заметила то, что я выступил в защиту марксизма. Моя статья не понравилась всем, особенно москвичам. Формально мы еще числились в Конфедерации анархо-синдикалистов, и Андрей Исаев завил, что в ближайшее время поставит вопрос о нашем исключении из конфедерации. Однако произошло это в конце лета, мы сами спокойно вышли из КАС, но до этого произошло еще много событий.
Мое сближение с троцкистами почти все активисты АКРС восприняли безболезненно, никто из нас не был "чистым анархистом", скорее мы были теми, кого во Франции называют гошистами, то есть леваками, ультралевыми радикалами. Только Илья Вольберг как-то напрягся.
На что жил 40-летний Илья, я не знаю. Он поступил в Академию художеств, и занимался тем, о чем мечтал всю жизнь – учился рисовать. Меня это вполне устраивало – Илья занимался оформлением макетов газеты "Черное знамя", и занятия в Академии должны были ему в этом деле помочь. Его влекла жизнь богемы, семейной жизнью он тяготился. У него была любовница, с которой он проводил выходные, говоря жене, что уезжает в другой город "по партийным делам". Любовница, жаловался порой Вольберг, как и жена, - не первой свежести, дама лет 40-ка. И вот в Академии Илья познакомился в молодой художницей, у них закрутился бурный роман. Май 1990 года выдался теплым, солнечным, и любовники часто выезжали на пленер. Личная жизнь затянула Вольберга по уши. И "дела партии" его волновали все меньше.
Как-то мы пересеклись с Вольбергом недалеко от станции метро "Пушкинская", чтобы обсудить текст листовки для рабочих Кировского завода, нашей первой листовки для рабочих. Сидели на скамейке в сквере в ТЮЗа.
- Я хотел с тобой поговорить, - сказал Вольберг после того, как мы обсудили текст литовки и договорились о времени, когда будем размножать ее на его квартире. Вольберг глубоко затягивался сигаретой и смотрел куда-то вдаль. Он любил поэтические жесты.
- Я слушаю.
- Я хочу выйти из дела. Я устал. Я бы вышел и раньше, но боялся, что организация развалится. Теперь я вижу, что ты можешь стать настоящим лидером группы.
Честно говоря, я немного удивился, что Илья говорит так, будто он до этого был лидером АКРС и ждал, когда вырастит смена. Но я его не стал перебивать. Какая, в конце концов, разница, кем считал себя человек? Главное, что он делал.
- Я наконец стал заниматься тем, чем мечтал заниматься всю жизнь – я рисую. Закончу академию – буду себе этим зарабатывать на жизнь, то есть буду профессиональным художником.
- Но все мы должны чем-то зарабатывать на жизнь, - вставил я, хотя уже понял, что дело не в рисовании.
- Ты понимаешь, мне 40 стукнуло. Сколько мне еще осталось? Жизнь пронеслась, я старею. А что, что я видел в этой жизни?! Гребаный совок! Сплошная бытовуха. С кастрюлей давно не сплю (кастрюлей Илья называл свою жену – Д.Ж.). Живем вместе ради детей. Любовница – считай вторая жена, знаем друг друга 15 лет. И вот в Академии я познакомился со студенткой. Она красивая девочка, трепетная такая, мы понимаем друг друга с полуслова. На пленер выезжали… Так почти не рисовали, а только сексом занимались. Я как будто помолодел на 20 лет!.. Ты понимаешь?! Когда-нибудь поймешь! Поймешь, что это такое, когда тебе 40, а ей - 22. В общем, мне приходится выбирать: либо АКРС, либо личная жизнь. Я подумываю уйти из семьи, тяжело мне управляться с женой и с двумя любовницами (Илья попробовал пошутить).
Сейчас-то я понимаю, что Илья переживал банальный кризис среднего возраста. Я его не осуждаю – как писал Лимонов, в жизни мужчины бывают периоды, когда весь смысл жизни сосредотачивает между ног любимой.
Я огорчился, но не стал осуждать Вольберга – он за год сделал для движения столько, сколько другие активисты не сделают за всю свою жизнь. Искал смысл жизни мужик, и вот нашел его в промежности 22-летней художницы. Счастливого путешествия! Buone viaggio, amico!
Меня больше волновал вопрос, кто теперь будет делать макеты "Черного знамени". Мы договорились, что Вольберг будет постепенно "передавать дела". В его приемки мы выбрали Алексея Бера – парня, который появился в АКРС незадолго до "гормонального взрыва" Ильи, но успел зарекомендовать себя как надежный, ответственный товарищ. Бер не был анархистом, ему нравился Ленин, он ходил со значком с изображением Ильича, на котором было отчеканено изречение большевистского вождя – "Наша сила в заявлении правды!".
Так вот. Зная, что Вольберг "отходит от дела", я не предполагал, что именно он будет яро выступать против нашего союза с троцкистами, тем более Вольберг сам читал Ленина и говорил, что "Государство и революция" - "вполне анархическая работа". Как-то мы зашли с Пьером к нему домой. Илья встретил Пьера угрюмо.
Я предполагаю, что 40-летний Илья просто взревновал. Ему было неприятно, что его место занимает 40-летний Пьер. Но, может быть, действительно сыграло свою роль то, что незадолго до нашего знакомства с Пьером Илья прочел книгу о Махно, в которой рассказано, что делал Троцкий, чтобы расправиться с партизанским командиром-анархистом. Так или иначе, Вольберг открыто заявил, что он не хочет общаться с троцкистами.
Я не ожидал такой его реакции, ведь именно Вольберг переписывался с французскими троцкистами с Движения за создание партии трудящихся (MPPT), с которыми мы познакомились еще летом 1989 года, тоже у Казанского собора и которых я сперва принял за обычных западных правозащитников (такими блеклыми были их предложения). Но Пьера Илья невзлюбил. Тем временем Пьер написал передовую статью для 12 номера "Черного знамени", Илья подготовил макет без разговоров. Я подумал, что он успокоился – ведь любовница-то молодая…
Тем временем анархистское сообщество требовало от нас объяснений, почему я в своей статье процитировал Троцкого - палача Махно? И мне хотелось поскорей снять с себя старые одежды. Я переговорил со всеми товарищами, активистами АКРС. Почти все были согласны перейти на марксистские позиции: и юный Янек, и Леша Бер, и, конечно, Георгий Моторов, и тот рабочий паренек, не помню его имя, тот самый, который побил своего приятеля за то, что тот спекулировал "Черным знаменем". Макс Пацифик почти отошел от дел, он работал носильщиком на Московском вокзале, зарабатывал деньги, и новое окружение, честно говоря, отразилось на его поведении не лучшим образом.
Мы решили отказаться от названия АКРС и заявить о создании новой организации - марксистско-ленинской. Долго думали, как ее назвать. Просто отбросить "анархо" и стать просто Коммунистическим революционным союзом? Янек предлагал назваться Союзом коммунистов-революционеров, с намеком на эсерство. Объявить себя "Красными бригадами" было бы смешно. К тому же наши новые троцкистские друзья резко осуждали террористов, и с этим приходилось считаться. В Италии существовали ультралевые Вооруженные пролетарские ячейки и ультраправые Вооруженные революционные ячейки. Я решил скрестить эти названия, получились Революционные пролетарские ячейки.
Я уведомил о нашем решении Вольберга. Тот принял информацию спокойно. И даже согласился распечатать на машинке декларацию РПЯ. Распечатал. Но потом вдруг стал всех обзванивать и настаивать на проведении экстренного собрания, на котором он поставит вопрос об исключении меня из АКРС за предательство анархистских идеалов. Я согласился на созыв такого собрания. Прошло оно в одной из аудиторий 1-го корпуса института имени Герцена.
Вольберг привел с собой людей, которые давно не участвовали в деятельности АКРС. Он вошел в раж. Кричал, обвинял меня в развале организации, в предательстве. Я пытался его урезонить, не понимая, что на него нашло, он же собирался отойти. Только потом я узнал, что Вольберг успел поссориться со своей юной художницей, и это, наверное, подвигло его продолжить революционный путь.
Я не хотел ругаться с Ильей, я слишком его уважал, был благодарен ему за все, что он сделал. Я сказал:
- Илья, ты видишь, что большинство ребят выступает за переход на марксистско-ленинские рельсы. Ты в меньшинстве. Давай мирно разойдемся, пропорционально поделим партийные деньги.
Вопрос о деньгах был довольно принципиальным. В кассе скопились большие деньги – около тысячи советских рублей, мы их накопили, продавая "Черное знамя". Я, честно говоря, пожалел, что, доверяя Илье, как себе, не забрал у него деньги сразу после того, как он заявил о желании покинуть АКРС.
- Ни копейки не получите! - заорал Вольберг.
- Почему? Мы все продавали "Черное знамя", все участвовали в его издании. Так что разделим деньги на доли.
- Не получите ни копейки! – Вольберг гнул свою линию. – Вы предатели, отступники, а это деньги АКРС, вы не имеете права на них, я буду на эти деньги возрождать АКРС, продолжать издавать "Черное знамя".
Те, кого привел Вольберг – его приятели, один - убийца старушки, другой - художник, сидели молча. Лишь один раз убийца попытался "разрулить" конфликт, изображая из себя "вора в законе". Но после того, как всем стало очевидно, что Вольберг "закусил удила", убийца скис.
Я в последний раз попытался урезонить Илью.
- Эти деньги заработали все мы, ты делал макеты, мы продавали газеты на митингах и по утрам. Давай поделим их, это будет честно. Ты займешься возрождением АКРС, а мы пойдем иным путем. В конце концов, если ты действительно собираешься издавать "Черное знамя", поделим их пополам.
Вольберг, видимо, понимая, что исчерпал аргументы, заявил, что ему больше не о чем разговаривать с предателями, и ушел вместе с "группой поддержки".
- Что будем делать? – спросил меня Янек.
- Есть одно средство.
Из аудитории мы вышли вместе с Янеком и Георгием.
- Если Вольберг не хочет расстаться по-хорошему, расстанемся по-плохому, - во мне закипала злоба на Илью. Если он оказался рядом, я бы ударил его, просто избил. Все уважение к нему улетучилась. Я был уверен, что не издаст без нас ни одного номера "Черного знамени", а если и издаст, то кто будет его распространять? Сам Вольберг продаже газет не занимался. Stronzo!
- Что хочешь предпринять? – спросил меня Янек.
- Придется позвонить его старой любовнице и сказать, что, если вы не хотите, чтобы в доме Ильи разгорелся скандал, убедите его отдать деньги РПЯ.