Я представляю, как многие сейчас брезгливо поморщились. А что было делать? Мы зарабатывали эти деньги, три раза в неделю вставая в 5-30 утра, чтобы успеть ко времени прохода утренней заводской смены. Деньги нужны были РПЯ на издание новой газеты. Мы не хотели брать деньги у французов, чтобы не зависеть от них. Это был политический вопрос, вопрос о нашей политической эффективности.
Мы условились, что я еще раз попытаюсь убедить Илью по телефону. Если ничего не получится, тогда я позвоню из телефона-автомата его любовнице, номер которой мне дал когда-то сам Вольберг, чтобы я мог вызвонить его на выходных.
Я позвонил Илье. Он бросил трубку. Позвонил еще раз. Он опять бросил. Мне ничего не оставалось делать, как осуществить задуманное.
- Алло, это друг Ильи, - когда ответили на том конце провода. – У меня к вам большая просьба…
- Да, да, конечно… Что-нибудь случилось.
- Может случиться. Убедите Илью отдать деньги РПЯ, он знает, что это такое, иначе ваш телефон узнает его жена.
Бедная женщина растерялась: "Я вас не понимаю…".
- Илья все поймет. Пусть отдаст деньги РПЯ. Вы запомните? РПЯ.
- Да, да, конечно…
Я повесил трубку. Со мной в будке стоял юный Янек, он улыбнулся.
На следующий день я позвонил Илье опять.
- Да, - раздался его глухой голос.
- Ты обдумал наше предложение?
- Да.
- И что?
- Я предлагаю вынести наш спор на анархистский суд чести.
Я понял, что на Вольберга подействовал мой звонок его старой любовнице. Но "анархистский суд чести" означал вынос нашего спора на рассмотрение "батьки Рауша" и его приятелей. Но это был сдвиг. Я согласился на "суд чести".
Дня через три мы собрались в ДК имени Ленсовета, в одном из холлов, в советские времена можно было прийти в ДК и провести в холле небольшое заседание. "Судили" нас, как я и ожидал, "батька Рауш" и его ближайший сподвижник, с которым он успел к тому времени поссориться – Павел Гескин, 30-летний чистоплюй в очках, о таких, как он говорят – "изможденный "Нарзаном". Гескин пытался казаться важным. А еще две недели назад, выйдя из раушеской ассоциации, он занял у меня 450 рублей на издание своей газеты "Февраль", "анархо-либеральной". Я одолжил ему деньги из нашей "партийной кассы", часть денег с продажи находилась у меня.
Тогда приезжал в Ленинград Андрей Исаев. Мы сидели втроем на чьей-то квартире, какого-то представителя "демшизы", сторонника Марины Салье, что ли.
- Я теперь я понимаю, что Дима был прав, споря с Раушем, - говорил Гескин. – мы весь год проболтали, а Дима распространил 12 номеров газеты, а около 40 тысяч экземпляров.
Когда Гескин попросил в долг, я понял, зачем он меня нахваливал. Он даже говорил о сотрудничестве его группы с АКРС. Я деньги дал. У Гескина незадолго до этого родился второй ребенок, его семья жила в одной квартире с родителями жены, ему было тяжело. Он выглядел подавленным. Чтобы взять деньги, он не поленился заехать ко мне. И теперь мне предстояло доказывать, что Вольберг должен отдать РПЯ половину "партийной кассы", учитывая и те 450 рублей, что я одолжил Паше на издание "Февраля".
РПЯ представлял я, Леша Бер и, кажется, Янек.
Как и следовало ожидать, "суд" постановил, что мы не имеем права даже на часть денег, так как мы порвали с анархизмом, а деньги заработаны благодаря продаже анархической газеты. На "суд" произвел впечатление и рассказ Вольберга о том, как я угрожал его подруге.
Я выслушал спокойно решение "суда" и сказал:
- Отныне я считаю вас всех контрреволюционным сбродом. Вы просто шпана. Если вы будете мешать РПЯ бороться с режимом, мы предпримем соответствующие меры.
Гескин попытался саркастически улыбнуться, но у него плохо это получилось, он был трусом, этот Гескин.
- А ты, Паша, просто чмо.
- Но, но, без оскорблений! - Рауш поднял грозный голос.
- Да ладно, Петя, не на митинге.
У нас оставалось рублей сто с продажи газет, которые я еще не успел отдать в "казну", а также почти весь тираж последнего номера "Черного знамени" со статьей Пьера. Ничего не осталось делать, как активно распространять его, а затем на вырученные деньги издать марксистскую газету. За месяц мы решили задачу: в нашей кассе накопилась новая тысяча. Что касается Вольберга, то к ноябрю он издал-таки 13 номер "Черного знамени", но затем дело заглохло. Как мне рассказывал мне потом Саня Чалый, Илья, брошенный всеми любовницами, ушел в запой, оставшиеся деньги пропил, а тираж "Черного знамени" сдал во вторсырье, чтобы выручить талоны на стиральный порошок.
Глава 3
Троцкистское нашествие
Мода на занятие политикой сходила на нет. Я чувствовал это по тому, что сокурсники стали относиться ко мне иначе, чем еще год-полтора назад. Тогда я вызывал уважение однокашников. С нами учится настоящий анархист! А сейчас в их вопросах типа "Когда революция?" было больше иронии, нежели искреннего интереса. Падала численность неформальных организаций. Фактически перестал существовать "Демократический союз". Питерский "Народный фронт" ушлые дяди и тети начали использовать для того, чтобы пробраться во власть, и им это удалось. Тихо умирали объединения, которые выступали за "социализм с человеческим лицом": Федерация социалистических клубов, группа "Современная марксистская мысль", объединение "Перестройка". Самиздатовские газеты уже не вызывали прежнего интереса.
Некоторые ребята, которые работали с АКРС в 1989-м, зимой-весной 1990-го, будто испарились. Но приход в АКРС Янека Травинского и Леши Бера взбодрил нас. Если бы не они, летом 1990 года наша группа перестала бы существовать. Алексей взял на себя все "секретарские" задачи, он переписывался с читателями "Черного знамени" и активистами из других городов, распространял "Черное знамя" в электричках и среди пассажиров поездов дальнего следования, благодаря чему газета попадала в самые отдаленные уголки страны. Даже в места лишения свободы! Действовал Леша просто: он заходил в отравляющийся поезд и проходил по вагонам, предлагая пассажирам "Черное знамя". Многие провинциалы покупали, наверное, чтобы потом дома показать землякам: "Во, чего в Питере купил! "Черное знамя"! У них в Питере уже анархисты открыто газетами торгуют! Дела-а!"
Янек оказался очень начитанным и умным пареньком. Типичный еврейский юноша-идеалист. Ходил он в дешевой джинсовой двойке (брюки и безрукавка), изготовленной в Польше или в Болгарии еще до перестройки. То есть джинса не линяла. Из брюк он давно вырос. На ногах - сандалии. На голове – копна жестких черных волос, на верхней губе пробиваются усики. Я заразил Яна увлечением "Красными бригадами", и он узнавал о них, читая обличающие их советские книги. Что касается Бера, он то в основном читал Ленина.
Я видел, что прежняя наша тактика не приносит результатов. Мы распространили тысячи, десятки тысяч газет и листовок у заводских проходных – ничего! Ни один рабочий не изъявил желания сотрудничать с нашей организацией. Товарищи, не видя плодов своей деятельности, впадали в уныние, а то и озлоблялись против рабочих - "конформистское быдло!"
Отойдя от анархизма, мы решили, что нужно принять организационный устав и избрать комитет РПЯ. Я стал председателем РПЯ, Бер – исполнительным секретарем, а Георгий Моторов и Янек - членами редколлегии нашей новой газеты. Встал вопрос о названии. Я предложил – "Красный передел". Мне казалось, что это название отсылало, как "Красным бригадам", так и к русской народнической традиции (группа "Черный передел"). Но Гоша справедливо заметил, что эта аллюзия понятна только мне, а все прочие будут слово "передел" будут заменять на "беспредел", а то и рифмовать с не очень красивым глаголом, который обозначает не самое поэтическое проявление физиологии. Остановились на "Красном знамени" - так называлась газета Розы Люксембург.
Летом 1990 года мне предстояла "пионерская практика", то есть я, будучи студентом педагогического вуза, должен был отработать вожатым в пионерском лагере. Меня распределили в лагерь "Дзержинец" за Зеленогорском, предназначенный для отдыха детей сотрудников КГБ. Я вместе с другими студентами прошел медкомиссию в поликлинике при "большом доме". Но когда я пришел за заключением, заместитель директора пионерлагеря извиняющимся тоном заявила, что "Дзержинец" в моих услугах не нуждается. Видимо, сотрудники КГБ подняли архив и выяснили, что я полтора года до этого распространял листовки с призывом к вооруженной борьбе с режимом. Чего они опасались? Что я задушу ночью их детей? Или что распропагандирую их, превращу в анархистов? Так или иначе, меня отправили в соседний лагерь - для детей сотрудников милиции, и если бы я вынашивал черные замыслы в отношении чекистских отпрысков, я мог бы реализовать их, просто перейдя через дорогу.
Но я не желал детям зла. Мне пришлось дооформлять какие-то справки, и в лагерь я приехал через три дня после начала смены. Директор пионерлагеря, милицейская женщина средних лет в звании майора, недоверчиво изучала меня в своем кабинете. Видимо, моя внешность не внушала ей доверия. В узких джинсах, в куртке с молниями, коротко стриженый, с косицей.
- Вы что, панк? – спросила она меня.
- Нет, почему вы подумали, что я панк?
- Потому что похож на панка. Мне часто приходиться общаться с неформалами, - сказала она самодовольным тоном.
В итоге она назначила меня подменным пионервожатым. То есть не стала закреплять за каким-то определенным отрядом, а сделала, так сказать, запасным. Поселили меня не в бараке с детьми, а в каморке для духовых инструментов в домике для занятия музыкой, который назывался green music house. И я был этому очень рад.
Пионервожатые проводили время, как подобает проводить его студентам на практике. Днем они следили за пионерами, а вечером и ночью предавались всяческим развлечениям: слегка выпивали, ходили разнополыми компаниями купаться голышом в Финском заливе, играли в азартные игры с нескрываемым эротическим подтекстом и прочее.
Я строил свои дни совершенно иначе. Детьми занимался мало – лишь один раз отряд малышей вывел на берег Финского залива. Зато много занимался физкультурой на спортплощадке, по вечерам бегал 10-километровые кроссы, а поздно вечером начинал читать и читал до глубокой ночи, а то и до утра, от чего просыпал лагерные построения и завтрак. И начальство выказывало недовольство мною. А читал я трехтомник Троцкого "История русской революции". Меня эта книга поразила. До этого ни чего более увлекательного о русской революции я не читал: удачные образы и зарисовки, динамичное публицистическое изложение сочетаются с боевым марксистским анализом. Троцкий буквально с каждой страницы подсказывал аргументы для споров с либералами и консерваторами, которые доказывали, что революция была не нужна.
Кроме того, я изучал Мао Цзе Дуна и историю "Черных пантер". Мао Цзе Дун мне показался каким-то скучным, его тексты показались мне похожими на уроки учителя в школе для неграмотных или слабоумных. А вот маоисты из "Черных пантер" меня воодушевили. Помню, я очень жалел тогда, что в Ленинграде нет гетто и не из кого создавать вооруженные отряды самообороны.
Я читал, сидя в своем green music house. Пил крепчайший чай. Иногда ко мне заходили сокурсники – якобы попить чаю, а на самом деле им надоедало шляться, но спать еще не хотелось, и они искали место, где приткнуться, а у меня горел свет. Я наливал им чаю, но делал хмурое лицо, односложно отвечал на вопросы, словом, всем своим видом показывал, что они оторвали меня от более интересного занятия, чем болтовня с ними. Вот так я и жил.
Однажды меня навестил Янек. Мы гуляли по берегу Финского залива, обсуждали, что будем делать дальше, делились впечатлениями от книги о "Красных бригадах" "Убийцы". И я, и Ян понимали, что продолжат таскаться с газетами к заводам бесполезно, но и отказываться от пролетарской линии мы не хотели.
- Слушай, Янек, ты читал о тактике "пролетарских экспедиций", которая была на вооружении итальянских автономистов и первого поколения "Красных бригад"? В масках они проникали на промышленные объекты и совершали акты саботажа.
Янек кивнул головой.
- Ты предлагаешь ощутить жар пролетарского сообщества? – спросил Янек и улыбнулся.
Я и Янек выучили наизусть то, что писал о "пролетарских экспедициях" Антонио Негри: "Всякий раз, когда я надеваю пассамонтану, я ощущаю жар пролетарского сообщества. Всякий акт разрушения и саботажа отзывается во мне как голос классовой общности. Возможный риск меня не тревожит. Я ощущаю лихорадочное возбуждение, как если бы ждал встречи с любовницей".
- А почему бы и нет? Только вместо актов саботажа мы будем раскидывать в цехах листовки. Рабочие утром придут и увидят их, подумают, что на заводе работает тайная революционная организация. А потом, когда мы появимся у проходной с газетами, они свяжут листовки с нами. И зауважают нас.
- Хорошая идея. Нужно ее обсудить с Бером и Гошей.
Янек уехал наутро, ночевал он в моей каморке, а я читал всю ночь Мао Дзе Дуна в помещении для занятия музыкой. Найдя новый тактический ход, мне не терпелось применить его на практике.
Однако то, что я ничего не делал как вожатый, раздражало начальство лагеря для детей милиционеров, и мне поручили заняться подготовкой военно-спортивной игры "Зарница". Я сперва расстроился из-за того, что придется заниматься всякой советской ерундой. Но потом на меня снизошло. Я написал сценарий "Зарницы" по мотивам Гражданской войны на Украине. Играют четыре отряда: красноармейцы, белые, петлюровцы и, конечно, махновцы. Перед каждым отрядом ставится задача – захватить радиоузел и административный корпус. Тот, кто сделает это первым – побеждает. Начальство одобрило мой сценарий. Всем четырем отрядам я написал тексты обращения к "согражданам", которые они должны были прочесть в случае, если захватят радиоузел. Дети играли с энтузиазмом. Командирами белых, красных и петлюровцев были молодые милиционеры и тюремные охранники, которые работали в лагере старшими пионервожатыми. Я, естественно, командовал махновцами.
Дабы использовать игру в пропагандистских целях, мне надо было захватить радиоузел лагеря. И пока другие отряды отбивали друг у друга жилые корпуса, чтобы подобраться поближе к зданию администрации, я с отрядом "махновцев" занял радиоузел и начал вещание.
"Граждане! Товарищи! Друзья! Белые офицеры, красные комиссары и националисты петлюровцы – все это враги трудового народа. Они воюют друг с другом за власть над вами. Все они хотят угнетать и эксплуатировать вас! Только мы – революционные повстанцы-махновцы – выражаем волю народа, потому что мы и есть - народ! Разгоняйте органы власти белых, красных и петлюровцев! Создавайте вольные Советы! Вставайте под знамена Революционной повстанческой армии! Да здравствует революция! Да здравствует свободные коммунизм и анархия!" - разносился мой картавый голос по лагерю. Дети из других отрядов, воодушевленные этими призывами, стали переходить к "махновцам". И мы в итоге победили. Я остался в радиоузле, а часть отряда свободно прошла через весь лагерь и спокойно заняла административный корпус.
Наверное, милицейское начальство пожалело, что доверило мне организацию "Зарницы", но дети были довольны и попросили меня рассказать им о Махно, и я неделю ходил по отрядам перед отбоем и рассказывал ребятам о Несторе Ивановиче.
В пионерском лагере я сумел "завербовать" в РПЯ однокурсника Александра Гажева, полноватого, черноволосого парня с очками на мясистом носу. Он заслуженно пользовался репутацией чудака. Время от времени он сообщал окружающим, что находится "на ручнике" - так он называл заторможенное состояние. Он постоянно попадал в какие-то странные истории. Даже в пионерском лагере. Так, когда он нес дежурство в административном корпусе, его домогалась пьяная повариха. Она разделась догола, встала в позицию "пьющего оленя" и попросила Саню: "Возьми меня!", а Саня Гажев убежал. Вслед он слышал голос поварихи: "Дурачок! Куда же ты?! Ты же мне нра-ви-шься!". Потом Гажев рассказывал, что увиденное произвело на него страшное впечатление. Что открылось перед его глазами – Саша молчал. Повариха была обычной выпускницей ПТУ, чем она могла отпугнуть Гажева - не понятно.
Если человек кажется странным обывателям, это не значит, что он потерян для революции, рассуждал я. Мы разговаривали с Сашей, совершали вместе пробежки по вечерам. В ходе пробежек я объяснял ему, почему в России победил сталинизм и почему сталинизм является отрицанием социализма. Саша высказывал вполне здравые мысли, чувствовалось, что он много читает, неплохо знает историю, в частности, события Гражданской войны. Конечно, я рассказывал ему о "Красных бригадах" и немецкой "Фракции красной армии" как об организациях, с которых мы должны брать пример. В конце концов, Саша заявил, что присоединяется к РПЯ. Честно говоря, вступление Гажева в РПЯ подорвало авторитет нашей организации среди студентов факультета истории и обществоведения. Если в РПЯ Саня Гажев, значит, это не серьезная организация – решили они. Но Саня стал активистом организации в трудный момент, когда другие разочаровывались в политической деятельности, он был вместе с нами два года, до окончания института. Потом он работал учителем, сильно нуждался, а сейчас он служит во внутренних органах. В марте 2005 года я видел, как он руководил разгоном пикет "яблочников" на Малой Конюшенной, не особенно в этом преуспел, а кто-то из участников пикета послал Саню на три буквы.
Вторая, июльская, смена заканчивалась и наша практика тоже. И меня, подменного пионервожатого, решили занять на медкомиссии для третьей, августовской, смены. Я с радостью уехал из лагеря в Ленинград, чтобы последние три дня практики провести в поликлинике для сотрудников МВД. Это была хорошая работа! Так получилось, что в лагерь в основном собирались 13-летние девочки, вполне оформившееся. Я сидел за столиком перед кабинетом врача и собирал карточки детей, проверял наличие всех необходимых справок, а 13-летние девицы перед заходом в кабинет раздевались до трусов. Правда, первая партия девиц застеснялась, и врач разрешил им не снимать бюстгальтеры. Но чем дальше, тем раскрепощенней попадались пионерки. В конце рабочего дня одна блондинка чуть было не сняла с себя все до нитки, но мы с напарником в последний момент сумели ее остановить, чтобы не нас потом не обвинили в развращении малолетних, да не просто малолетних, а чад милиционеров.
Но на следующий день я на медкомиссию не пришел, потому что забастовали рабочие метростроя. В касках, как шахтеры, они собрались на площади Островского у здания управления ленинградского метрополитена, что напротив Александринского театра (тогда – театра имени А.С.Пушкина). Туда же прибежали всякие либеральные активисты, подняли царское трехцветное знамя, но рабочие попросили убрать его и не использовать их акцию для политической пропаганды. Мы с Янеком пришли с черным знаменем, на которое была нашита красная звезда, и с газетой "Черное знамя", но не стали доставать ни знамя, ни газеты. Мы просто стояли и внимательно следили за тем, как разворачивается не книжная, а реальная рабочая борьба. Мы пытались завязать разговор с метростроевцами, узнать, что побудило их к забастовке. Мы набирались опыта. Но последний день практики я прогулял.
Когда на следующий день я пришел на медкомиссию, главный врач спросила меня: - Почему вас не было вчера на работе?
- Я участвовал в забастовке рабочих метростроя.
- Ладно, вы свободны, ходите на забастовки… куда угодно.