Я понимал ее, она была на год старше и иногда гуляла по улице с другими, старшими мальчиками. Среди них был даже один в форме военно-морской средней школы (были и такие до войны). И все они умели разговаривать с ней. Куда мне до них даже с моим значком. Я еще не знал тогда, что получу в жизни много разных значков, но их эффект будет таким же…
Когда подошло лето, мама, которая, наверное, все видела и все понимала, устроила меня на все летние каникулы на мою первую работу – инструктором авиамодельного кружка в одном из подмосковных пионерских лагерей. Мне сказали, что в мою работу не будут вмешиваться, но к концу первой смены мой кружок на лагерном празднике в присутствии родителей должен показать свои достижения.
Я очень переживал, боялся, что у меня ничего не получится, дрожащими руками покупал инструменты и материалы, готовился. Но все обошлось хорошо. Мы с ребятами из кружка по чертежам, которые я достал, склеили из тонкой бумаги огромный шар монгольфьер. В середине праздника мы развели в сторонке, с наветренной стороны от поля, где проходило гуляние, костер и стали наполнять шар горячим воздухом и дымом. Когда шар, к моему удивлению, наполнился и стал рваться из наших дрожащих от страха и волнения рук куда-то вверх и в сторону, мы отпустили его. И шар не сгорел, не перевернулся отверстием вверх, не упал, как предсказывали. Он взмыл вверх! Медленно и тяжело, накренившись на один бок, огромный – похожий на воздушный шар из книги "Таинственный остров", после того как у того оторвалась корзина – волоча за собой большую тень по земле, он словно нехотя перелетел все футбольное поле, на котором шел праздник. Но…, не успев набрать достаточной высоты, врезался в деревья на другой стороне. Впрочем, большего и не требовалось. Буря радостных воплей и аплодисментов ребят и родителей сказали нам, что мы победили.
Почти всю следующую после праздника ночь я не спал. Посреди ночи я был разбужен возбужденными голосами пионервожатых и громкими звуками какого-то фейерверка. Что-то странное творилось в воздухе над нами. Лучи мощных прожекторов метались по черному небу. В некоторых местах несколько таких лучей соединялись вдруг в светлые пятна, и в середине их можно было видеть яркие точки спокойно летящих самолетов, к которым тянулись с разных сторон, однако не нанося вреда, красные пунктиры медленно поднимающихся вверх огней. Воздух был наполнен звуками, дрожал от громких бум-бум-бум и та-та-та и тяжелого гула многих авиационных моторов, часть из которых ревела монотонно, а часть вдруг начинала визжать так, что казалось, источник этого звука должен вот-вот разорваться. Все это было необычайно интересно, но, к сожалению, скоро кончилось, и все разошлись спать возбужденные, в хорошем настроении. Никто из нас не видел раньше такой грандиозный авиационный парад, да еще ночью.
На следующее утро мы узнали, что немецкие войска перешли нашу границу, а немецкие самолеты бомбили многие города СССР. Началась война с Германией.
На следующий день, утром, начальник лагеря вышел к нам подпоясанный портупеей, на которой висел пистолет, и официально объявил о том, что началась война с Германией и наш лагерь закрывается. Через несколько дней вереница машин отвезла нас всех в Москву.
Наверное, не все лагеря вывезли в Москву так быстро, но наш был особый. Он принадлежал Министерству государственной безопасности, и в нем находились дети ответственных сотрудников этой организации. И я не уверен сейчас, что, ни случись войны, это учреждение не завлекло бы меня со временем в свои сети. Ведь попал я туда, потому что наша школа находилась в том же райкоме комсомола, что и Министерство, и этим воспользовалась мама, когда устраивала меня в лагерь. Попасть туда со стороны было невозможно, а, попав, ты уже навсегда, наверное, становился в какой-то степени своим. Так что война сослужила мне хорошую службу, разрушив способные в дальнейшем окрепнуть контакты с этим ставшим неприятным для меня, когда я поумнел, ведомством. До сих пор я иногда думаю, не стал ли бы и я сотрудником его со временем, не порви ураган войны эту мою связь, которой обе стороны в то время остались довольны…
Рассказ американского мальчика
Хижина бабушки. Времена депрессии. Прыжок на пальмовые листья. Заботы мамы. Индейская и христианская школы. Гонки улиток. Уроки рисования. Великая тетя Кора и ее рассказы. Переезд с ранчо в город. Разносчик утренних газет. Ночуем на берегу океана. Отец учит мастерить. Бойскаут. Встреча с самолетами. Узнаю тайну отца. Поездка на запад страны. Жизнь на ферме дяди. Спагетти в Сан-Франциско. "Наш отец уходит от нас!" Норма-спасительница. Начало войны с Японией. Соблазн стать летчиком
Совершенно неожиданно для меня самого, вдруг, благодаря совместной жизни с Бобом на его острове, возникла история моей жизни от рождения и до начала Великой Отечественной войны. Теперь, по замыслу, наступило время такой же истории моего американского друга. И я начну эту историю, как и свою, с острова Хакамок.
Почему Боб выбрал остров Хакамок, чтобы оставить здесь плоды своего труда, чтобы сажать здесь деревья вместе с другом? Почему эти сорок акров ободранного древним ледником острова – иногда негостеприимные, но всегда прекрасные – с хвойными и широколиственными деревьями, с удивительной жизнью диких зверей, а порой даже с опасностями так привязали его? Иногда ему казалось, что он почти знает ответ. Я думаю, что он сделал такой выбор, следуя требованию своей души быть ближе к жизни природы, к ее естеству.
Дальше я рассказываю эту главу словами Боба:
"Мальчиком я получал огромное наслаждение от прожигающего солнца, непролазных зарослей, апельсиновых деревьев в цвету, озер и маленьких ручьев, из которых можно было пить воду, зачерпнув ее ладонями. В Южной Калифорнии – стране песка, моря, неба, даже снега, все это было бесплатным и моим, или почти моим.
Хижина бабушки
– Ну, пожалуйста, мамочка! Ну разреши мне! Можно, мам?
И часто она сдавалась на мои уговоры, я хорошо умел ее уговаривать.
Так же, как и дикие кролики вокруг, я мчался босоногий по извилистым тропинкам, по каменистым или покрытым жесткой травой холмам, останавливаясь лишь для того, чтобы вытащить из пятки очередную колючку или перевести дыхание. Подчиняясь непреодолимому чувству исследовать неведомое, я сделал себе маленький заплечный мешок и шел длинными пыльными милями навестить свою бабушку. Она жила в маленькой, освещаемой керосиновой лампой хижине, которую мы называли ранчо, на одной из разрушенных Великой депрессией маленьких ферм на перекрестке дорог.
Там был похоронен мой дед, но я не знал его. Грузовик деда был сбит поездом на переезде задолго до того, как я смог узнать его. Скрипящая ветряная мельница качала воду из скважины для жителей этого уголка полупустыни, одна из струй ее доходила до домика бабушки. Рядом с ним был маленький сарайчик, в котором и вокруг которого все было для меня очень интересно. Здесь кипела жизнь: большие рогатые улитки, ящерицы, ужи жили по берегам ручейка, и я часто готовил их в консервной банке себе на ланч. А вода речушки с громким названием река Святой Анны была необыкновенно нежна, лаская мое тело после длинной, жаркой и пыльной дороги, когда я лежал на ее мелком песчаном дне. Это было время Гека Финна, и именно здесь формировались мои ответы на последующие вопросы жизни.
Боб Дейл на острове Хакамок выглядел, когда мы работали над книгой, так
Сексуальность? Да, мы пытались понять, что же это, спрятанные за высокой травой или апельсиновыми деревьями.
Боль? Мне не нужно было тратить время, чтобы найти ее. В течение многих лет я был самым маленьким в своем классе. В первом классе моей первой любовью была Джойс, самая маленькая девочка. У нас были специальные стулья, на которых мы сидели впереди. Может быть, из-за этого Стенли и Лестер обычно били меня по дороге из школы. Я учился быть терпеливым (мамино влияние тоже играло в этом роль), и во мне росло отвращение к насилию. Я всегда старался поддерживать самого слабого. И ненависть к тем, кто прокладывал дорогу силой, я думаю, возникла именно тогда.
Любовь? Я целовал Джойс около бидонов с мусором позади нашей Школы Свободы. Одновременно, правда, нам приходилось отмахиваться от ос и больших мух. Они летали вокруг остатков завтраков, выброшенных вместе с пакетами, в которых мы приносили еду из дома, в металлические бачки.
Честность? Я стремился к ней. Когда мой отец обратил внимание на конфеты в моем кармане, он пошел со мной в магазин, откуда я их украл, и следил, чтобы я извинился перед хозяином. Уфф! Это был суровый урок честности, и с тех пор я старался изо всех сил.
Отец. Депрессия
Обычно отец не обращал на меня внимания. (Но почему он должен был каждый раз Четвертого июля взрывать фейерверки на пыльной дороге против нашего дома? Даже шестилетним я уже думал об этом). В течение трех лет я ходил в школу и обратно мимо маленького домика почты, в котором мой отец работал почтовым служащим. И только раз или два он вышел ко мне поговорить или пригласил меня к себе. Только много позднее я узнал, что, возможно, в это время он больше интересовался почтальоншами. Это знание помогло мне позднее лучше понять свои поступки.
Почти все мы были детьми родителей, доведенных до нищеты депрессией. Мексиканцы, японцы, белые, негры, китайцы – мы были друзьями. (Те, кто ежедневно избивал меня, были белыми. И даже сейчас, уже почти стариком, я не принимаю расовых различий. Почему я был так чувствителен?) Японский мальчик и я сидели на ветках, недавно срезанных с эвкалиптовых деревьев, окружавших школьный двор, и представляли себя маленькими пилотами самолетов-истребителей, ведущих воздушный бой. А уже через десять лет я вел такой же воображаемый воздушный бой – только на настоящем истребителе и в настоящем небе. И меня учили расстреливать далеких братьев того японского мальчика, тогда как он вместе с родными, скорее всего, был сослан в пустыню, в лагерь для интернированных на время войны японцев.
Арлингтон, где мы жили, был маленьким городком. Население его не превышало пяти тысяч, в основном обитатели маленьких ранчо – убогих домиков на небольших клочках земли. Мои родители держали около пятисот кур, чтобы увеличить доход семьи продажей яиц. Одной из первых моих работ в жизни была работа по содержанию в чистоте клеток для кур. И здесь, на острове Хакамок, пятьдесят лет спустя всепроникающий запах высохшего куриного помета вернул назад ужасные воспоминания об этой работе.
Я жил жизнью маленьких происшествий, которые казались огромными. Однажды бежал домой из школы и прыгнул в кучу пальмовых листьев, оставшихся после обрезки пальм. Острый, похожий на пику зеленый лист впился мне в бедро. С криком боли я упал на бок и почувствовал, что не могу шевелиться. Кто-то побежал за мамой. До сих пор я верю, что в острых листьях этой пальмы есть какой-то яд.
И еще был случай, когда в ответ на вопрос учительницы я сказал: "У мине нету карандаша". Учительница чуть не потеряла сознание. Сто раз я должен был написать на классной доске: "У меня нет карандаша". В тот раз я вернулся из школы домой поздно. Но с тех пор начал обращать больше внимания на свою грамматику.
Заботы мамы
Мама очень любила наш маленький домик на пыльной улице под названием Авеню Давида и содержала его в идеальной чистоте. Все блестело у нее и вокруг домика.
Она все время пела, в основном религиозные гимны, которые я помню до сих пор. Помню всё – и каждое слово их, и мелодии. Иногда мама кипятила нашу одежду на улице, помешивая ее палкой в большом котле, под которым горел огонь. На этом огне она тогда же поджаривала нам и кур, до появления золотистой хрустящей корочки. А когда случилось знаменитое землетрясение на Лонг-Бич, мама сумела вывести нас, всех четверых, из дома самой первой. Правда, во время этой экстренной эвакуации я наступил ногой на гвоздь, что добавило переполоха в нашем семействе. Мама же обычно занималась и наказаниями. Хотя когда основание одной из труб для вентиляции домика нашли сломанным, а это было не моих рук дело, отец почему-то выпорол меня.
Я думаю, мама слишком беспокоилась обо мне. Может быть, это было связано с тем, что однажды она чуть не потеряла меня из-за ветрянки. Мне было только два месяца, а самой маме всего девятнадцать лет. Мы оба могли тогда умереть. Может, благодаря этому испытанию мы оба потом всегда наслаждались хорошим здоровьем? Несмотря на чистоту и порядок, которые любила мама, она позволила мне и брату вырыть на задней половине нашего участка целую сеть траншей. Мы покрыли их сверху старыми досками, щитами для корма кур и рваными кусками толя, и превратили в настоящий лабиринт.
С одной стороны от нашего дома росли деревья – сливы и грецкие орехи. Скоро я узнал, что сдирание зеленой кожуры с неспелых грецких орехов надолго делает руки темно-коричневыми. Я не знал, кому принадлежали эти деревья, но когда приходило время собирать с них урожай, всегда добывал свою долю.
Если же я шел от дома в другую сторону, то подходил к владению наших соседей Дроунов. Их немецкую овчарку называли "полицейской собакой". Я верил, что она такая и есть, и редко заходил в эту сторону так далеко.
Позади нашего довольно узкого, но длинного участка были поля люцерны и ирригационные канавы, отделявшие нас от соседней индейской школы – Шермановского института. Группы индейцев – учеников старших классов школы, которые казались мне тогда взрослыми, – всегда были видны из нашего дома или на их школьном дворе, или идущими в городок. Нам всегда говорили, чтобы мы не общались с ними.
В том уголке нашего участка, что был за домиками для кур, мы с братом построили "клуб" – домик из кусков фанеры и матов, на которых кормили кур. Как интересно было однажды, возвращаясь из школы, еще от перекрестка дорог увидеть пожарную машину, стоящую около нашего дома! Оказалось, что мой брат сжег наш "клуб", играя со спичками. Огонь не тронул его, зато тронули папа с мамой. Чтобы запомнилось, как велика сила огня, они подержали его руку над пламенем спички.
Рядом с нами находилась и христианская церковь. Мы не посещали ее как истинные верующие, но все-таки ходили туда довольно часто. И я стал ненавидеть каждое воскресное утро, когда надо было "хорошо одеться". А еще существовал и воскресеный день Пасхи, когда надо было "быть хорошо одетым" во все новое! Сейчас, легко вспоминая время, когда мы, четверо детей, одевались в церковь, я, к удивлению своему, не помню других моментов, например, дни их рождения. Почему? Что блокировало эти воспоминания?
На наклонных бетонных скосах ступеней у дверей церкви мы устраивали "бега" для тех улиток, которых нам удавалось поймать в окружающих церковь кустах. Чересчур медленные для наших темпераментов, почему-то эти соревнования очень возбуждали меня. Во всяком случае, были интереснее, чем происходившее внутри церкви. До сих пор я четко помню только гимны и то, что я должен был представлять на сцене. В те далекие годы я должен был петь, танцевать и декламировать, причем обычно в одиночку. И, кроме того, в нашей "грамматической", то есть начальной школе всегда была такая часть пьесы, которую должен был исполнять самый маленький из мальчиков. Позднее что-то, я так и не могу вспомнить что, заставило меня возненавидеть свое участие в любом представлении для публики.
Святое писание было всегда абсолютно недоступным для меня, и я так никогда в нем и не разобрался. Возможно, меня заставили изучать его слишком рано или знакомили с ним каким-то неинтересным образом. Позже меня всегда удивляла разница между учением церкви и тем, как члены ее жили.
Помню, как однажды я ходил с родителями на сеанс медитации и был испуган. Раз или два я видел горящий крест где-то в окружающих нас холмах. И я тревожился.
Несмотря на то, что для мамы самым привлекательным в церкви были ее любимые гимны, она была бы хорошей христианкой, даже если бы не было церкви рядом. Мой отец был другим. Он просто ходил туда.
Именно в этом маленьком городке я впервые заинтересовался аэропланами и начал учиться в авиамодельном кружке при одной из церквей. Здесь мы учились делать модели самолетов и планеров из дерева и бумаги с пропеллерами, вращающимися от "резино-моторов". В школе особенно хорошо шли у меня дела по классу живописи. Я даже получил направление в специальные классы живописи и рисунка. Они проводились раз в неделю в соседнем городке Риверсайд с примерно тридцатью тысячами жителей. До него было миль шесть-семь, и родители разрешили мне ездить туда на троллейбусе. Мои горизонты расширялись. И в этот момент в мою жизнь вошел человек, который ускорил этот процесс.