Здесь живу в покоях о. настоятеля. (У меня две комнаты, на солнце.) Все время слышу, как поют Пасху, – двери храма открыты (и за стеной еще церковка), носятся вокруг коло кольни ласточки. Совсем – Россия. Слышно кукушку. Пчелы здесь и пасека. Жарко, тихо. Все иноки на послушаниях, каждый делает свое дело. Тут и печатают св. книги и "Православную Русь". И огородничают, и плотничают, и иконы пишут. Большинство иноков прошли через войну, офицеры и солдаты. Один – кадровый офицер, гусар лейб-гвардеец, с университетским образованием (мой Вагаев из "Путей Небесных") – все ласковы. Девки в деревне – и бабы – как балерины, голоногие или в чулках, юбки короткие, пышные, по 8–10 юбок одна на другой. Говор – почти русский. Это – карпоруссы. Здесь мне очень хорошо. Побуду дней 10, потом на 1–2 в Прагу.
В Париже надеюсь быть 6–7 июня. Удивительные полу чаю письма. Одна 16-тилетняя гимназистка прислала сумасшедшее письмо, как Татьяна – Онегину.
Целую тебя, милый. Как твои экзамены? Изволь написать открытку (это – 90 сантимов). Поцелуй маму.
Твой дядя Ваня.
Ив. Шмелев.
27. VII-7 ч. веч.
Милый Ивик,
не можешь ли приходить ночевать ко мне, мне эти три дня было плохо, легкие припадки сердца, был Сергей Михеевич. Я совсем один и боюсь остаться без помощи ночью.
Твой дядя Ваня.
Привет маме.
23. IX. 1937.
Маравилья, Ментона.
Ивику.
Очень рад, милый мой Ивушка, что тебе весело в Ляфавьер у друзей Серовых, хоть несколько дней поживешь в под ходящих для тебя, юного, условиях. Видеть юные, радостные лица и самому радоваться – то же лечение. Я, к сожалению, попал в иную обстановку, в богадельню, и на днях думаю пере двинуться к морю, в русский пансион "Баластрон", который содержат некие армяно-руссы, жена-то русская и моя читательница. Знакомых теперь тоже – хоть отбавляй, теребят, но я ухожу к морю. Но и там встречи и разговоры. Читал по просьбе Вел. Кн. Ксении Александровны, сестры нашего убитого царя, она была очень любезна, – читательница, тоже! – и вся "знать", понятно, расшаркивалась. Но эта "знать" тут довольно плачевна и охоча до дрязг. Теперь мне приходится читать еще, сегодня, в Русском доме, который был очень удручен, что меня перехватил, для Вел. Княгини, "Русский очаг", – здесь ведь борьба "мышей и лягушек", антониевцев и евлогианцев, как и в Париже. Мне это все очертело, и я скоро двинусь, надеюсь, в Италию, пока в Леванто, к Александру Валентиновичу Амфитеатрову, до Милана.
Будь осторожен в странствиях – лодка в мистраль! – отдыхай вовсю, лежи больше у моря, а не тормошись. С Ирины не бери пример, она вон все мотается, то на виноградники, то рыбу ловить, – в папашу-вертуна! – и в мамашу-стрекозку; а ты эти дни поленись на солнышке, под плеск моря: тебе скоро работа большая предстоит. Поцелуй их всех за меня – можешь и Ирину поцеловать, вы ведь давние друзья, – и постарайся уехать с автокаром. На всякий случай я сегодня пере веду на имя Сергея Михеевича сто франков. С теми 300 франками, какие дал тебе при отъезде твоем, должны бы хватить: за дорогу заплатил ты 42 франка. Ну, за 8 дней жития, с 20 по 28 – ну хоть по 12 считать – 96 франков. Итого – 140. Остается 250–260. Должно бы хватить. А не хватит чего – займешь у Сергея Михеевича, мы сосчитаемся. У меня сейчас очень негусто. Сообщи точно, устроился ли с отъездом. Если с какой-нибудь группой поедешь – постарайся, – тебе дешевле выйдет. Тогда, понятно, лучше – скорей! – поездом.
Ну, целую тебя, будь здоров, осторожен, – особливо в пути. Сколько я пробуду здесь и в Италии – не знаю. Если найду себе гнездо по душе, где смогу писать, – только не в "богадельне", у скучных старушек! – побуду еще на тепле. Сейчас получил большую немецкую статью журнала "Эвропеише Ревю", о немецкой "Няне". Скажи Сергею Михеевичу, что от этой статьи Бунин распалился, ибо так она начинается: "Может быть, лауреата нобелевского приза Бунина иные неосведомленные и сочтут первым из современных русских писателей, но мы полагаем, что после Достоевского в русской – и мировой литературе не было произведения такой силы, глубины и красоты, как "Няня из Москвы" Шмелева"… и так далее… Это только для тебя говорю и для друзей, которые меня любят, а не для самовеличания. Им это может быть приятно, а мне теперь все равно: той, единственной, кого это могло бы порадовать… нет со мной. Потому мне и безразлично. Да, мне здесь томительно-скучно, но ехать в Ляфавьер не решаюсь: хлопотно и неуютно, без электричества, и холодней там, ветры. И нет минимального удобства, конечно. Это – для крепкой юности и для тех, кому не надо даже писем писать, как Сергею Михеевичу. Приехал бы посмотреть только, но это трудно, да и денег требует: вон, оказывается, надо от Ляванду платить 250 франков за автомобиль. Вот если Сергей Михеевич приедет сюда, я буду очень рад: мы съездим в Монте-Карло и поставим, чтобы окупить его дорогу. Я уверен, что он выиграет.
Ну, целую и крещу тебя, милый. Пиши. Кланяйся маме и поцелуй ее.
Твой дядя Ваничка.
Ив. Шмелев.
14.1.38 г., пятница, 5 ч. веч.
Милые мои
Юля и Ивунок,
я уезжаю в воскресенье, послезавтра, в 7 ч. 10 м. утра, Gare de l’Est. Так все сложилось. Очень прошу, – я уже взял билет и place reserve. Пожалуйста, приезжайте в субботу вечером, чтобы мне помочь уложиться. Ивик меня проводит на вокзал. Я оставлю деньги для перевозки вещей к Серовым. Его tel (неразб.) 54–55. Я с ним договорился о помещении вещей. После моего отъезда выберите день удобный, а возчики – тот же "Вар" (который перевозили). Мне необходимо по известным соображениям выехать, и я ускорил отъезд. Мои чемоданы я уложу сам. Только надо сделать некоторые указания. Очень прошу, милые. Я очень устал. Все меня нервит. Так живя здесь, при неустойчивом положении, я не могу работать.
Целую.
Дядя Ваня.
И проститься надо. Когда-то увидимся?
Милый Ивик, приезжай, прошу!
Беспокоюсь за автомобиль – найду ли.
18.1.38 г.
Милый мой Ивушка
и Юля,
доехал вполне благополучно и удобно, один в купе до Базеля. В 5.40 вечера был в Coire. Встретили друзья и повезли на автомобиле в замок. Здесь – рай Господень, ни звука! Спал – давно так не спал. Снег тает. Горы, елки. Комната моя – 14x8 шагов, 2 окна на юг. Тепло (22°), уютно. Люди добрые, плата пансиона 4 франка (28) – но это только по-дружески. В городе – 6–8. А здесь – сельская тишина. Позванивают на церквушке. Очень похоже на Allemont.
Я очень доволен, на сердце – тишь. Думаю, что могу много писать: все время – мое. Вполне сыт, стол самый режимный благодаря заботам милой хозяйки Р.Б. – Слушаю radio, много книг. Сейчас солнце над горами, бьет в окна. На лугах и в садах – уже проталины. Я просто не верю глазам, – где я! Воздух – снеговой, чистый-чистый. После моего парижского "ада" – сон чудесный. Вчера лег в 10 ч. – жизнь здесь правильная: в 12.30 – завтрак, в 7 ч. – ужин, в 4 ч. – молоко с сухарями. Не надо бегать по лавкам, стряпать и крутиться в норе. Милые мои, еще прошу: уж сволоките мой горевой, покинутый скарб – к добрым друзьям Серовым и помните о дяде Ване – пиши, Ивик, о себе и что у вас, как. По-мните! Серовым я написал. Словом – даже не верится, что я так – пока – устроен. Со мной – Олечка смотрит на меня, и Ивкина рожица. Вид в окно чудесный, долина между горами. Ну, совсем Allemont, где река. А главное – покойно на душе, не хочется думать о будущем. Будто – тихо дремлю. Но о вас, милые, думаю всегда. Помни, Юля, что я тебе говорил.
Ну, милые, до следующего письма. Целую. Поклон Ивану Ивановичу. – Ну, Ивушка, пиши, обнимаю тебя и благословляю.
Твой любящий дядя Ваня (Ив. Шмелев).
23.1.1938. Воскресенье, 2 ч. дня.
Письмо пойдет только завтра. Хальденстейн, бай Кур. (А без тебя мне скучновато!) Милый мой, дорогой мой Ивушка, большое тебе спасибо за скорую перевозку моего скарба, за твои заботы-труды. И молодчина ты: письмо твое написано превосходно, кратко и точно, и совсем по-русски, свободно: значит, ты и думаешь по-русски, "перевода" из мысли в слово не слышится. Это меня очень порадовало. (И ошибок на 13 строк – 6.) Можно поставить 4.