Я знаю, как время уходит вперед,
Его не удержишь плотиной из стали,
Он взорван подземный семнадцатый год
И два человека над временем стали…
И первый - храня опереточный пыл,
Вопил и мотал головою ежастой;
Другой, будто глыба, над веком застыл,
Зырянин лицом и с глазами фантаста…
На площади гомон, гармоника, дым,
И двое встают над голодным народом.
За кем ты пойдешь? Я пошла за вторым -
Романтика ближе к боям и походам…
Хоть никогда и не приходило мне в голову, что это - протез, но что-то в этих строчках всегда вызывало некоторое недоумение. Керенский (это ведь он "храня опереточный пыл, вопил и мотал головою ежастой"), как к нему ни относись, для многих все-таки был фигурой романтической. Чего о Ленине никак не скажешь. Ленин в стихах даже самых горячих его поклонников всегда представал олицетворением самого трезвого реализма. И почему Романтика, которая "ближе к боям и походам", из этих двоих должна была выбрать Ленина, провозгласившего немедленный мир "без аннексий и контрибуций", а не Керенского, призывавшего к войне до победного конца?
Это мое недоумение разъяснилось, когда я узнал, что вместо строк про Керенского и Ленина в стихотворении раньше были совсем другие.
Вот эти:
Я знаю, как время уходит вперед,
Его не удержишь плотиной из стали,
Но грянул суровый семнадцатый год
И два человека над временем стали…
И первый из них был упрям и хитёр.
Бочком пробирался, стыдясь и робея.
Другой, волосатый, - провизор, иль чорт, -
Широкий в плечах и с лицом иудея.
На площади гомон, гармоника, дым,
И двое горланят над шалым народом.
За кем ты пойдешь? Я пошла за вторым…
Теперь понятно, почему Романтика, которая "ближе к боям и походам", - пошла за вторым: ведь этим "вторым" из тех двоих, что "над временем стали", на самом-то деле, оказывается, был у Багрицкого не Ленин, а - Троцкий.
Счастливый человек
В Союзе писателей обсуждали только что появившийся рассказ Александра Яшина "Рычаги". Он наделал тогда много шуму. Дело было не в каких-то особых его художественных достоинствах, а в самом его сюжете. Сюжет же был прост до чрезвычайности: три человека сидят и разговаривают в комнатенке правления колхоза. И из разговоров их видно, что это - нормальные, все понимающие, думающие и, в сущности, хорошие люди. Но через несколько минут выясняется, что это не просто трое случайно разговорившихся людей, а - партгруппа. И сошлись они здесь не просто так, а пришли на партсобрание.
И вот открывается это их собрание, и перед нами в тот же миг оказываются совсем другие люди. Они говорят уже не то, что думают, а то, что полагается говорить на таких собраниях. И ведут себя не как живые люди, а как автоматы, манекены, марионетки. Они уже нелюди, а - рычаги. И вскоре становится ясно, что действия этих "рычагов", когда они предстают в этом своем качестве, - не так уж безобидны. И для их односельчан (в том числе и для них самих), и вообще для дальнейшего течения жизни. Не то что не безобидны, а в полном смысле этого слова злокачественны. Становится ясно, что именно действиями вот таких рычагов, управляемых откуда-то сверху, и совершается все то темное, тупое и страшное, из-за чего жизнь в нашей стране день ото дня становится все гнуснее и невыносимее.
Я с тех пор не перечитывал этот рассказ, поэтому пересказываю его так, как он мне запомнился. Вернее, как я тогда его прочел.
Но даже если другие прочли его и не совсем так, зацепил, задел он многих. Было ясно, что этим рассказом своим Яшин попал в самый нерв, в самую острую болевую точку.
Об этом и говорили все выступавшие на том обсуждении - о самом больном. О том, что у всех накипело. Атмосфера накалялась, и накал этот уже давно перехлестнул ту невидимую черту, за которой начиналось недозволенное и даже опасное.
И вот в этой-то накаленной атмосфере один из участников обсуждения - не слишком известный детский писатель - человек осторожный и, как видно, слегка напуганный тем оборотом, который принял этот уже вовсе не литературный разговор, начал свое выступление так:
- Я различаю, - задумчиво сказал он, - понятия "рассказ" и "новелла"…
Сидящий рядом со мной и Юрой Трифоновым Борис Бедный шумно вздохнул:
- Счастливый человек!
Всё-таки - на глазах!
Виктор Николаевич Ильин был оргсекретарем Московской писательской организации. Должность эта была кагебешная. Все оргсекретари - и в так называемом Большом Союзе, то есть в Союзе писателей СССР (сперва Воронков, потом Верченко), и в Союзе писателей РСФСР, и в Московском отделении были связаны с КГБ. Это ни для кого не было тайной. Когда Ильина на его посту сменил новый оргсекретарь, фамилия которого была "Кобенко" - язвительная писательская молва сразу дала ему прозвище: "Кагебенко".
Но Виктор Николаевич Ильин ни в каких прозвищах не нуждался. Он свою связь с "органами" не только не скрывал: он ее всячески подчеркивал и даже афишировал. Воронков и Верченко до назначения на свои должности были партийными функционерами (как и их предшественники - Щербаков, а потом Поликарпов). А Виктор Николаевич Ильин до того как стать оргсекретарем Московской писательской организации был генерал-лейтенантом КГБ. Объектом его тамошней деятельности были писатели, так что и в той, прежней своей жизни он был прикосновенен к литературе. Потом его посадили. Ходили слухи (вернее, он сам их распространял) - за то, что он не пожелал дать показания против своего товарища.
Насчет того, как стал он оргсекретарем Московского отделения Союза писателей, существовали разные версии. По одной его пристроил туда знакомый писатель, один из бывших его клиентов. По другой новая его должность была прямым продолжением старой, и сама идея назначения его на эту новую должность исходила оттуда.
Сам Виктор Николаевич, разумеется, изо всех сил старался укрепить веру в то, что верна именно эта, вторая версия.
Писатели перед Виктором Николаевичем трепетали. Но у меня было подозрение, что он слегка блефовал, подчеркивая, что и ТАМ, в ТЕХ сферах его влияние по-прежнему остается соответствующим его генеральскому званию.
На эту мысль меня натолкнуло впечатление от первой моей с ним встречи.
В конце пятидесятых создавался писательский жилищный кооператив, в который я очень хотел вступить. (Это был единственный способ выбраться из коммуналки.) Я тогда еще не был членом Союза писателей. Но тут как раз в каком-то важном докладе меня помянул Степан Петрович Щипачев, возглавлявший в то время Московскую писательскую организацию. Он назвал меня в числе двух или трех подающих надежды молодых критиков, и кто-то посоветовал мне обратиться к нему за помощью. Степан Петрович встретил меня ласково и выразил полную готовность поддержать мою просьбу. Он нажал кнопку звонка. Появилась секретарша. Он сказал:
- Виктор Николаевич на месте? Скажите ему, что он мне нужен.
Тут же - "на полусогнутых" - явился Виктор Николаевич. Наклонив голову, внимательно выслушал Степана Петровича. Взяв меня под локоток, увел из начальственного кабинета к себе. Быстро и очень толково составил нужную бумагу, отдал ее машинистке. Через несколько минут ходатайство - на бланке Союза писателей - было отпечатано, подписано Щипачевым и вручено мне. В кооператив меня сразу же приняли.
У меня тогда создалось впечатление, что должность "оргсекретаря" - вполне ничтожная, скорее техническая, для которой как раз и годится такой вот слегка постаревший Молчалин. Но вскоре облик Виктора Николаевича чудесным образом переменился. От его молчалинских манер не осталось и следа. А когда выяснилось, что руководители Московской организации приходят и уходят (Щипачева вскоре сменил Луконин, Луконина - Сергей Сергеевич Смирнов, Смирнова - Наровчатов), а Ильин остается, все постепенно поняли, кто в этой конторе зицпредседатель Фунт, а кто - настоящий хозяин.
Однажды, еще сравнительно слабо понимая, каковы истинные масштабы той роли, которую стал играть в нашей конторе Виктор Николаевич, я пришел к нему за какой-то справкой. Точнее - за характеристикой, заключать которую, согласно установленному порядку, должна была сакраментальная фраза: "Идейно выдержан, морально устойчив".
Проглядев отпечатанный его секретаршей стандартный текст, Виктор Николаевич вдруг сказал:
- Я не могу это подписать.
- Почему? - удивился я.
- Вы не активны.
- В каком смысле?
- В общественном. Идейное лицо писателя выражается в его общественной активности. А у вас с этим слабо.
- В ресторане, что ли, каждый вечер не сижу? - разозлившись, сказал я.
Естественно было ожидать, что такое объяснение возмутит генерала. Но Виктор Николаевич встретил это мое предположение с неожиданным добродушием. И даже легко с ним согласился.
- А что? - весело сощурившись, сказал он. - Всё-таки на глазах!..
Хороший совет
Троцкий как-то сказал, что молодежь - барометр революции. Эта реплика сильно возбудила молодых (комсомольских, как их тогда называли) поэтов, и все они - до поры до времени, конечно, - кокетничали своей близостью к одному из главных вождей Октябрьского переворота. Потом они эту близость подчеркивать перестали. Но ТАМ, ГДЕ НАДО, обо всём этом, конечно, знали и помнили. И я всегда удивлялся, каким чудом в чудовищной мясорубке 30-х годов, когда клеймо КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) было стократ страшнее, чем просто КРД (контрреволюционная деятельность), они все - Светлов, Жаров, Безыменский, Уткин - уцелели.
Насчет остальных не знаю (у каждого, наверно, был какой-то свой секрет), а про Светлова я прочел недавно (в записках Наталии Соколовой) такую историю.
Следователь, который допрашивал Михаила Аркадьевича, явно к нему благоволил (может быть, ему нравились его стихи) и постарался как-то его спасти. Но, понимая, что первыми этими допросами дело не обойдется, напоследок дал ему такой совет:
- Знаете что? Пейте побольше. Появляйтесь всюду в нетрезвом виде. Постепенно все привыкнут, что вы пьяница, никто не будет вас принимать всерьёз. И, глядишь, всё обойдётся.
Этот следователь, как сообщает Наталья Соколова, впоследствии сам сгинул в бездонной яме Гулага. А Светлов, внявший его доброму совету, уцелел.
"Джойнт давно не присылает…"
Уцелел он, я думаю, не только по этой причине, а благодаря еще и некоторым другим свойствам своего характера.
Одна моя знакомая, близко знавшая Михаила Аркадьевича, рассказала мне, что когда первую его жену вызвали в НКВД и долго ее о нем расспрашивали, она в панике позвонила бывшему мужу и сказала, что им необходимо встретиться. Встретились. Она всё ему рассказала и предложила продумать и согласовать его будущие показания с тем, что показывала на допросе она: чтобы следователи не могли их уличить в каких-нибудь несовпадениях.
- Нам надо договориться, - сказала она, - о чем я могу, а о чем ни в коем случае не должна им рассказывать, если они вызовут меня снова.
Светлов беспечно махнул рукой:
- Старуха! Говори им всё, что тебе вздумается. Ведь мы всё равно не в силах вообразить, что они там про нас с тобой придумают!
В январе-феврале 53-го, после появления знаменитого сообщения о врачах-убийцах, в котором поминалась еврейская шпионская организаций "Джойнт", завербовавшая "убийц в белых халатах", оплачивавшая и направлявшая их преступные действия, Светлов появлялся, как обычно, в коктейль-холле на Тверской. Забравшись на высокую круглую табуретку перед стойкой бара, лез в карман, доставал оттуда какие-то жалкие смятые рубли и говорил:
- Денег - кот наплакал. Джойнт давно не присылает…
Это была не отчаянная, совсем уже безумная смелость. И не глупая беспечность. Это была мудрость.
Просто он понимал, что дальнейшая его судьба от его поведения - беспечного или осторожного, храброго или трусливого - ни в малейшей степени не зависит. Что это тот редкий - может быть, даже уникальный - случай, когда береженого и сам Бог не убережет.
Раз ГПУ, придя к Эзопу…
Это - первая строка из коротенькой - теперь уже знаменитой - басни, сочиненной некогда то ли Николаем Эрдманом, то ли Владимиром Массом, то ли ими обоими:
Раз ГПУ, придя к Эзопу,
Схватило старика за жопу.
Смысл этой басни прост и ясен:
Не надо басен!
То, что басен "не надо", они узнали на собственной шкуре.
На каком-то правительственном приеме Василий Иванович Качалов, слегка подвыпив, прочел несколько басен, сочиненных Эрдманом и Массом. "Вожди" возмутились. И тут же было задействовано ГПУ.
У Эрдмана и Масса был еще и третий соавтор - Михаил Давыдович Вольпин. В сочинении этой басни он участия, кажется, не принимал. Но в сочинении других - принимал. Во всяком случае, зато место, за которое ГПУ схватило Эзопа, были схвачены все трое.
Василий Иванович тяжело переживал случившееся. Он искренне считал себя чуть ли не главным виновником несчастья. (Кстати сказать, не он один.) Но Николай Робертович вину Качалова решительно отрицал. Да по правде говоря, Василий Иванович и предположить не мог, что дело примет такой оборот. Стихи и басни, читанные им на том банкете, были, в общем-то, довольно невинные.
Едва ли не самой крамольной из них была такая:
Вороне где-то Бог послал кусочек сыра…
- Но Бога нет! - Не будь придира:
Ведь нет и сыра.
Или вот такая:
Мы любим подмечать у недругов изъяны
И направлять на них насмешки остриё.
Однажды Молоко спросило у Сметаны:
- Скажите, вы еда или питьё?
Сметана молвила: - Оставьте ваши шутки!
Действительно, я где-то в промежутке,
Но ведь важна не эта сторона.
Всего важнее то, что я вкусна,
И то, что многие бывают мною сыты…
Вот так порою и гермафродиты:
Тот, кто на свет их произвел,
Конечно, допустил ужасную небрежность,
Но ведь в конце концов существенен не пол,
А классовая принадлежность.
Тоже не Бог весть какая крамола.
Была, правда, как рассказывают, прочитана там Качаловым, помимо басен, еще и шуточная эрдмановская "Колыбельная":
Видишь, слон заснул у стула,
Танк забился под кровать,
Мама штепсель повернула,
Ты спокойно можешь спать…
Далее шло описание разных знаменитых людей, в том числе и героев-полярников во главе со Шмидтом, которые, чтобы набраться сил для будущих подвигов, тоже "ложатся на кровать", чтобы отойти ко сну.
А кончалась эта "Колыбельная" так:
Спят герои, с ними Шмидт
На медвежьей шкуре спит.
В миллионах разных спален
Спят все люди на земле…
Лишь один товарищ Сталин
Никогда не спит в Кремле!
Шутник продолжает шутить
Сосланный в Сибирь (в Енисейск) Николай Робертович свои письма к матери неизменно подписывал - "Мамин сибиряк". И шутку эту со смехом повторяла вся Москва.
Переведенный из Енисейска в Томск, он долго не мог найти там для себя какое-нибудь пристанище. Об этих своих мытарствах он сообщал так:
…Плачусь у парикмахеров, останавливаю на улицах прохожих, изучаю бумажки на столбах - всё тщетно. Вчера дал объявление в газету, боялся, пропустит ли цензура. Опасения оказались напрасными - поместили целиком. Как видишь, всё идет к лучшему, меня уже стали печатать.
А просьбу прислать каких-нибудь книг сопроводил такой сентенцией:
В здешних магазинах, кроме портретов вождей, ничем не торгуют. А томская библиотека похожа на томскую столовую - меню большое, а получить можно одни пельмени или Шолохова.
Это - из писем Николая Робертовича Ангелине Иосифовне Степановой. Она даже ездила к нему в Енисейск, что было в те времена совсем не просто. Дело было - частное, сугубо личное, можно даже сказать - интимное. Но решиться оно могло только в самых высоких начальственных сферах. Дожидаясь решения, - а ждать его пришлось довольно долго, - она засыпала Николая Робертовича открытками, письмами и посылками.
Поскольку в Енисейске с электричеством дело обстояло не больно хорошо, в одной из посылок она отправила ему какой-то самодельный, по специальному её заказу сделанный фонарь, работающий на батарейках. Очень волновалась: дойдет или не дойдет, а если и дойдет - будет ли работать?
Затея удалась, о чем от Николая Робертовича в тот же день полетела в Москву телеграмма:
ЕНИСЕЙСК. 26. 24 ЧАСА.
(МОЛНИЯ ОТ ВАШ. КОР.)
ПУСК ПЕРВОЙ МОЩНОЙ ЭЛЕКТРОСТАНЦИИ В УСЛОВИЯХ СЕВЕРА ПРОШЕЛ ОБРАЗЦОВО. ВСЕ ОБСЛУЖИВАЮЩИЕ МЕХАНИЗМЫ РАБОТАЮТ ОТЛИЧНО.
НАЧАЛЬНИКУ СТРОИТЕЛЬСТВА
А.О. СТЕПАНОВОЙ
ПОСТРОЙКА ЕНИСЕЙСКОЙ ЭЛЕКТРОСТАНЦИИ - НОВЫЙ ВКЛАД В ДЕЛО ДАЛЬНЕЙШЕГО ПОДЪЕМА НАШЕЙ СТРАНЫ И ВАШЕГО В МОИХ ГЛАЗАХ. ЦК.
Последние две буквы были подписью и расшифровывались (в той же телеграмме, в скобках) - так: "Целую Коля".
Еще одна история о том, как шутник продолжал шутить
Арестованные соавторы (Эрдман, Вольпин и Масс) были сосланы в разные места и встретиться им было суждено не скоро.
Но спустя годы, уже во время войны, Эрдман и Вольпин, волею судеб, оказались в ансамбле НКВД - вместе, кстати, с будущим создателем Театра на Таганке Юрием Любимовым.
Там их приодели, приобули, подкормили. Вот только Эрдману никак не могли подобрать приличную шинель. Наконец подобрали - и не просто приличную, а по тем временам просто великолепную, только что не генеральскую. А они с Вольпиным жили тогда в какой-то мансарде, и у них там было большое зеркало. И вот подходит Николай Робертович в этой новой своей - офицерской, энкаведешной - шинели к зеркалу, смотрит на себя и говорит:
- Миша, мне кажется, за мною опять пришли.