Хотя не пренебрегал Набоков и лобовыми критическими атаками на своих противников. Так, в отзыве о тридцать седьмом номере "Современных записок" (за год до ивановского выпада) он боднул Георгия Адамовича, объявив, что "этот тонкий, подчас блестящий литературный критик пишет стихи совершенно никчемные", а в ядовитой рецензии на сборник молодых парижских писателей "Литературный смотр" больно задел сразу двух своих заклятых врагов: Зинаиду Гиппиус и Георгия Иванова. Всласть поиздевавшись над Гиппиус – главным редактором сборника, Набоков обрушился на скандальный шедевр Георгия Иванова, "поэму в прозе" "Распад атома": "…эта брошюрка с ее любительским исканием Бога и банальным описанием писсуаров (могущим смутить только неопытных читателей) просто очень плоха", – и в довершение всего заявил: "…и Зинаиде Гиппиус, и Георгию Иванову <… > никогда не следовало бы баловаться прозой".
Гораздо больше, впрочем, от Набокова доставалось молодым "парижанам", даже тем, кто не принимал непосредственного участия в антисиринской кампании. Достаточно было близости к "Числам" и принадлежности к кругу Адамовича и Иванова, чтобы получить от свирепого В. Сирина хорошую трепку. По всей вероятности, именно этими соображениями можно объяснить появление разносной набоковской рецензии на "Флаги", лирический сборник "монпарнасского царевича" Бориса Поплавского, выпущенный издательством "Числа", – рецензии, своей тенденциозностью, глумливостью тона и безапелляционностью суждений перещеголявшей все антисиринские опусы, вместе взятые: "Что тут скрывать – Поплавский дурной поэт, его стихи – нестерпимая смесь Северянина, Вертинского и Пастернака (худшего Пастернака), и все это еще приправлено каким-то ужасным провинциализмом. <…> Как стихотворец Поплавский до смешного беспомощен, – иногда даже кажется <…>, что это четверо не очень образованных людей сыграли в буриме".
О том, что эти выпады были вызваны стратегическими соображениями, убедительно говорят горькие признания, сделанные Набоковым по прошествии некоторого времени. В "Других берегах" он кается в том, что в своих "посредственных критических заметках" "слишком придирался к ученическим недостаткам Поплавского и недооценил его обаятельных достоинств". В последней англоязычной версии своей автобиографии писатель был еще более эмоционален: "Я не встречал Поплавского, который умер молодым, дальняя скрипка среди близких балалаек. <…> Его гулких тональностей я никогда не забуду, и никогда я не прощу себе раздражительной рецензии, в которой нападал на него за тривиальные ошибки в его неоперившемся стихе". А еще раньше, почти сразу после переезда в США, в письме к одному из своих новых американских знакомых, Джеймсу Лафлину, он назвал Бориса Поплавского выдающимся поэтом и советовал включить его стихи в готовящуюся антологию русской поэзии.
Но в боевые тридцатые Набоков не церемонился ни с Поплавским, ни с другими монпарнасцами – например, с Василием Яновским, чей роман "Мир" – "скучный, шаблонный, наивный, с парадоксами, звучащими как общие места, с провинциальными погрешностями против русской речи, с надоевшими реминисценциями из Достоевского…" – он безжалостно растерзал в очередной рецензии.
И все-таки гораздо чаще Набоков прибегал к более изощренным методам литературной борьбы. Со своими врагами он расправлялся при помощи многочисленных пародий, мистификаций, издевательских каламбуров, ироничных замечаний и колких намеков. Уже вскоре после появления "сравнительно мягкой, только прямой, заметки" Георгия Иванова в "Руле" было опубликовано стихотворение, выданное Набоковым за перевод из поэмы "Ночное путешествие" некоего Вивиана Калмбруда. В стихотворении (истинное авторство которого определялось достаточно просто, так как имя мифического поэта – Vivian Calmbrood – представляло собой англоязычную анаграмму имени и фамилии Набокова) доставалось и Георгию Владимировичу – "Дни Ювенала отлетели. / Не воспевать же, в самом деле, / как за крапленую статью / побили Джонсона шандалом? / Нет воздуха в сем мире малом…", – и Георгию Викторовичу, регулярно терзавшему набоковские творения в четверговых подвалах газеты "Последние новости":
К иному критику в немилость
я попадаю оттого,
что мне смешна его унылость,
чувствительное кумовство,
суждений томность, слог жеманный,
обиды отзвук постоянный,
а главное – стихи его.
Бедняга! Он скрипит костями,
бренча на лире жестяной,
он клонится к могильной яме
адамовою головой…
Чуть позже неутомимый Набоков изготовил еще одну симпатичную поэтическую бомбочку, предназначенную на этот раз специально для Георгия Иванова:
"Такого нет мошенника второго
во всей семье журнальных шулеров".
Кого ты так?– "Иванова, Петрова.
Не все ль равно…" – "Постой, а кто ж Петров?"
Хорошо известна и забавная ловушка, в которую коварный Набоков заманил потерявшего бдительность Георгия Адамовича: стихотворение "Поэты", опубликованное под псевдонимом Василий Шишков. В своем отзыве об этом стихотворении "почтенный критик" (всегда довольно кисло принимавший лирику В. Сирина) "с таким красноречивым энтузиазмом приветствовал появление "таинственного нового поэта", что Набоков – цитирую его примечание к "Поэтам" из книги "Poems and Problems" – "не мог удержаться от того, чтобы не продлить шутку", описав свои встречи с несуществующим поэтом в рассказе "Василий Шишков", "в котором, среди прочего изюма, был критический разбор самого стихотворения и похвал Адамовича".
Но самым излюбленным средством, использовавшимся Набоковым в борьбе против "Жоржей" и их монпарнасских клевретов, было создание сатирических персонажей, за нарочито окарикатуренными образами которых легко угадывались реальные прототипы. Здесь больше всего доставалось многострадальному Георгию Адамовичу, появлявшемуся у Набокова то в роли Христофора Мортуса – зловредной критикессы, не оставившей камня на камне от "сказочно остроумного сочинения" Годунова-Чердынцева, то в сатирическом образе влиятельного литературного критика Жоржика Уранского – продажного писаки из романа "Пнин", в одном из своих feuilleton воспевшего (за кругленькую сумму, разумеется) вирши бездарной Лизы Пниной, "на чьи каштановые кудряшки он преспокойно возложил поэтическую корону Анны Ахматовой", – то в обличье Адама Антроповича, "незабвенного лидера" "талантливых, необразованных новых критиков-интуитивистов", – проходного персонажа из последнего набоковского романа "Look at the Harlequins!". He забудем упомянуть и язвительный пассаж из тринадцатой главы "Других берегов" о "даровитом, но безответственном" лидере одной из литературных группировок "русского Парижа", совмещавшем "лирику и расчет, интуицию и невежество, бледную немочь искусственных катакомб и роскошную античную томность".
Непосредственное отношение к теме прототипов набоковских персонажей имеет рассказ "Уста к устам", трагикомическая история о коммерсанте Илье Борисовиче, который под старость разродился на редкость бездарным романом, густо начиненным замусоленными литературными штампами и клише сентиментальной бульварной беллетристики.
Возжелав опубликовать свое творение (названное "Уста к устам" – отсюда и название набоковского рассказа), доверчивый Илья Борисович попадается на удочку двум ловким дельцам от литературы – критику Евфратскому и писателю Галатову, редактору элитарного парижского журнала "Арион" (сразу же после выхода первого номера оказавшегося на грани закрытия по причинам финансового порядка). Щедро расточая безудержные похвалы автору "подкупающего своей искренностью произведения" (а за глаза глумливо потешаясь над ним), Евфратский и Галатов предлагают Илье Борисовичу напечатать "Уста к устам" в "Арионе" – с тем чтобы, коварно мизерными порциями выпуская злополучный роман, вытянуть у своей простодушной жертвы как можно больше денег для дальнейшего издания журнала.
Присланный в "Последние новости" набоковский рассказ уже был набран для печати, но… В самый последний момент набор был спешно рассыпан – "Уста к устам" не были напечатаны ни в "Последних новостях", ни в каком-либо другом эмигрантском издании того времени. Написанный в начале тридцатых годов, рассказ был опубликован лишь четверть века спустя, войдя в сборник "Весна в Фиальте" (Нью-Йорк, 1956).
Причины? Да все в той же необъявленной войне "до последней капли чернил" между Набоковым и "Числами", ибо этот рассказ был одним из самых разительных ударов, нанесенных писателем своим литературным недругам. Изменив несущественные детали, Набоков почти с документальной точностью воспроизвел в нем скандальную историю, прогремевшую в литературном мире русской эмиграции. Главными ее героями были: редактор "Чисел" Николай Оцуп, "обер-офицеры" Георгий Иванов и Георгий Адамович и писатель-дилетант, богатый и удачливый предприниматель Александр Буров (настоящее имя – Александр Павлович Бурд-Восходов), один из тех "несчастных дойных господ, которые, чтоб печататься, должны платить да платить". Как и набоковский герой, он высидел совершенно несъедобный роман (в подтверждение этой оценки позвольте предъявить вам несколько особенно мне понравившихся "перлов" авторского стиля: "подполковник легко мог видеть и слышать разорванные трупы, кровь, стоны агонизирующих…"; "спазмы вдруг перекосили горло и несколько жестких слез застлали выцветшие глаза"). Новоиспеченный опус нужно было где-нибудь издать, и вот тут-то его автор был взят в оборот предприимчивыми "Жоржами", чей журнал, подобно "Ариону" рассчитанный на "требовательного читателя", из-за финансовых трудностей стоял в то время перед угрозой закрытия. За соответствующую денежную помощь буровский роман "Была земля" – повторяю, явно не блещущий художественными достоинствами – был напечатан в "журнале авангардистов новой послевоенной формации" (так называл "Числа" Борис Поплавский), причем при тех же комических обстоятельствах, что и опус Ильи Борисовича. Первый отрывочек буровского романа, напечатанный в пятом номере "Чисел", был всего в три странички, точно так же, как и в случае с бессмертным творением набоковского героя. В шестом номере "Чисел" предыдущий отрывок получил название "пролог к роману" – точно такой же трюк проделали с убогим детищем Ильи Борисовича и издатели "Ариона", сатирическими образами которых Набоков отомстил своим заклятым литературным врагам, показав их беспринципность и делячество. Получили свое и Георгий Викторович, чья благожелательная рецензия на отдельное издание романа "Была земля" (что самое приятное, помещенная в том же номере, где продолжал печататься буровский "шедевр"), вероятно, послужила образцом для лицемерных похвал Галатова роману Ильи Борисовича, и Георгий Владимирович (судя по воспоминаниям современников, он был одним из самых активных действующих лиц этой трагикомедии), чьи коварные повадки и, главное, внешность Набоков подарил неразборчивому в средствах Евфратскому: "тощий, густобровый, с двумя брезгливыми складками, идущими от рысьих ноздрей к опущенным углам рта, из которого косо торчит еще незажженная папироса". (А теперь возьмите томик ивановского собрания сочинений и взгляните на суперобложку, на хрестоматийно известный анненковский портрет Георгия Иванова… Сходство-то изумительное, господа!)
Именно из-за своей злободневности, из-за своего – как это ни странно звучит в применении к Набокову – обличительного пафоса "Уста к устам" были опубликованы лишь с четвертьвековым опозданием, когда "все, в ком можно было заподозрить отдаленное сходство с действующими лицами этого рассказа, благополучно и бесследно умерли".
* * *
Мы достаточно подробно рассмотрели ход боевых действий одной из самых ожесточенных литературных войн русского зарубежья. Настало время поговорить о причинах, вызвавших этот многолетний конфликт, а заодно и выяснить истинные мотивы, которыми руководствовались его участники.
"Войти в литературу – это как протиснуться в переполненный трамвай. А заняв место, вы в свою очередь норовите спихнуть вновь прицепившегося", – может быть, любимое изречение Георгия Иванова (его приписывают Гумилеву) и раскрывает суть той многолетней свары, в которую были втянуты Набоков и "парижане", сплотившиеся вокруг "Чисел"? Не объясняется ли все это – бесконечные взаимные нападки и обвинения, колкости, язвительные шутки, переходящие порой все рамки приличия, – с одной стороны, элементарной завистью Иванова и его союзников-монпарнасцев к более удачливому и плодовитому – неприлично плодовитому! – современнику, одним своим существованием опровергавшему все разговоры о "конце литературы" и исчерпанности искусства, а с другой – агрессивным нарциссизмом и чудовищным высокомерием Владимира Набокова, принадлежавшего, по мнению Василия Яновского, "к тому весьма распространенному типу художников, которые чувствуют потребность растоптать вокруг все живое, чтобы осознать себя гениями"? Впрочем, сам Яновский (а его-то уж вряд ли можно заподозрить в набокофильстве) объяснял причины "безобразной травли Сирина в "Числах"" именно завистью. Этой же точки зрения придерживалась и Нина Берберова, ехидно отмечавшая "печальную неподготовленность" писателей "младшего поколения" "к самой возможности возникновения в их среде чего-то крупного, столь отличного от других, благородного, своеобразного, в мировом масштабе – значительного, в среде все-европейских Башмачкиных".
Многие склонны видеть источник конфликта исключительно в интригах "Жоржа опасного", разозленного издевательской рецензией Набокова на роман Ирины Одоевцевой "Изольда". Во всяком случае, сам Набоков в одном из интервью, а также в письмах к Эдмунду Уилсону и Глебу Струве объяснял ивановские выпады именно этим: "Единственным поводом к этой атаке было следующее. Мадам Одоевцева послала мне свою книгу (не помню, как называлась – "Крылатая любовь"? "Крыло любви"? "Любовь крыла"?) с надписью: "Спасибо за "Король, дама, валет"" (то есть спасибо, дескать, за то, что я написал "Короля, даму, валета" – ничего ей, конечно, я не присылал). Этот роман я разбранил в "Руле". Этот разнос повлек за собой месть Иванова. Voila tout".