Видный кинодокументалист и блестящий рассказчик Василий Катанян написал эту книгу не столько о себе, сколько о своем интимном знакомстве с великими современниками - от Маяковского до Марлен Дитрих и от Эйзенштейна до Аркадия Райкина.
Причем написал с редким юмором и еще более редкой откровенностью, которая уже никого не шокирует, зато всех захватывает. Основной объем книги составляет первая на русском языке интимная биография великолепной и загадочной Лили Брик - она была его мачехой; откровенный портрет великой и неприступной Майи Плисецкой - он дружит с нею уже сорок лет; проникновенное жизнеописание гения и чудака Сергея Параджанова - автор был рядом с ним со студенческой скамьи до последних лет жизни.
Содержание:
При чем тут идолы? 1
Детство и юные годы Катаняна-внука 1
О Лиле Брик и не только о ней 14
Майя Плисецкая без грима 37
Страсти по Параджанову 48
Учителя, коллеги, друзья 66
Чем черт не шутит - Из дневника 98
Иллюстрации 101
Примечания 103
Василий Катанян
Прикосновение к идолам
При чем тут идолы?
А вот при чем: "Не прикасайтесь к идолам! Их позолота остается на пальцах", - писал Гюстав Флобер. Но я, однако, рискнул. И что же? Где-то действительно великий романист оказался прав и с героя, к которому я прикоснулся в своих воспоминаниях, позолота местами слезла. А с кем-то получилось и наоборот: мне пришлось восстанавливать ее там, где она со временем покрылась патиной, чтобы не сказать - забвением. Но многие события и персонажи предстали, как мне кажется, в первозданном виде и никакой позолоты на моих пальцах не оставили.
Две причины побудили меня взяться за перо, вернее - за компьютер. Судьба сложилась так, что я жил среди родных, имеющих прямое отношение к литературе и искусству, часто общаясь с людьми крайне интересными и яркими, которые остались в истории нашей - и не только нашей - культуры.
Во-вторых, за многие годы работы в документальном кино у меня накопился большой фотоархив. Редкий фильм обходился без иконографии, но по окончании съемок эти материалы обычно становились никому не нужны и ассистенты их выкидывали вместе со срезками от монтажа. А мне было жаль расставаться с фотографиями: много труда было потрачено, чтоб их найти, и были среди них редкие… Да и вообще я люблю фотографии, даже если это и не произведения искусства, а просто свидетели времени. Я часто перебираю их, разглядываю, и они побуждают меня оглянуться на наш XX век, который вот-вот окажется уже за спиной…
Вот все это и натолкнуло меня на рассказы о том, что осталось в памяти, чему я был свидетелем, что узнал и чего, может быть, не знают другие. Так возникли эти воспоминания о людях, которые мне встретились, и о событиях, которые показались интересными. В книге есть и подробно написанные портреты, и мимолетные впечатления, и большие по объему главы, и небольшие дневниковые записи. Мировые знаменитости сменяются людьми, широко известными в узких кругах, а радом с ушедшими персонажами соседствуют живые мои друзья и знакомые.
"Запомнишь одно, а вспомнишь совсем другое, - говорил Даниил Хармс. - Или так: запомнишь что-нибудь с трудом, но очень крепко, и потом ничего вспомнить не сможешь. Так тоже бывает". Да и не только с Хармсом - с кем угодно, в том числе и со мною. И все же, когда постараешься - многое вспомнишь, давно позабытое.
Детство и юные годы Катаняна-внука
"Я родился…"
Я родился… Боже, как от этих слов сразу повеяло анкетой, отделом кадров или ОВИРом, и так стало уныло… Но хочешь не хочешь, раз затеял писать мемуар…
В общем, родился я в Тифлисе в 1924 году - туг уж ничего не поделаешь - а через четыре года мы переехали в Москву, где я живу по сей день.
От кавказского духа осталась во мне тяга к Востоку, к его краскам, мелодиям, быту, искусству, особенно прикладному - все эти ткани, одежды, украшения, утварь… И, конечно, любовь к его кухне, пахучей зелени, чуреку…
Красоту и колорит родного города я не помнил, он возник много позже, когда я ездил туда в командировки и, особенно, когда гостил у Сергея Параджанова, который знал Тбилиси удивительно и умел влюбить любого в этот необыкновенный город.
А родители? Они поженились рано, мама еще и гимназию не кончила. Высшего образования у них не было, но они были люди образованные, так о них говорили окружающие, да так оно и было на самом деле.
Отец, Василий Абгарович Катанян, с юных лет занимался литературой, писал стихи (кто в юности не писал стихов?) и выпустил в Тифлисе две маленькие книжечки с иллюстрациями тогда еще безвестных своих товарищей Ладо Гудиашвили и Кирилла Зданевича. Они вышли с грифом знаменитого ныне издательства "41 градус". Увлекался футуризмом, посещал "Фантастический кабачок" - приют артистической и литературной богемы Тифлиса, похожий на петербургскую "Бродячую собаку", о которой Ахматова писала:
Да, я любила их, те сборища ночные,
На маленьком столе стаканы ледяные…
Про "Кабачок" тоже писали и тогда и теперь: буквально вчера привезли мне шикарно изданный в Нью-Йорке факсимильный альбом Веры Судейкиной-Стравинской, что-то вроде "Чукоккалы". Среди рисунков и стихов завсегдатаев "Фантастического кабачка" Бориса Григорьева, Татьяны Вечерки, Сергея Судейкина я обнаруживаю два стихотворения моего отца - ему было тогда семнадцать лет.
В двадцатых годах он работал в издательстве "Заккнига" и в 1923 году был командирован в Москву. Василий Каменский привел его к Маяковскому в квартиру на Водопьяном переулке, описанную в поэме "Про это".
Вот как отец вспоминал о первой встрече с Владимиром Владимировичем:
"В передней, когда я снимал шубу, а Вася Каменский доху, я увидел в дверь накрытый чайный стол с кипящим самоваром и за столом А. В. Луначарского, который ковырял вилкой в тарелке.
Вот, думаю, как здорово! Тут же и Луначарский.
В первой комнате, куда мы вошли, было много народу. С потолка свисал яркий куб из промасленной бумаги. Очень светло. На столе нарядно, розовая колбаса, розовая пастила. Рояль. За ним кровать, над которой висело объявление: "Садиться на кровать никому не разрешается".
Меня познакомили - Лиля Юрьевна Брик, Осип Максимович, Асеев, Шкловский, Лавинский, Третьяков, Пастернак, Родченко и Степанова. Луначарский при ближайшем рассмотрении оказался Гроссманом-Рощиным.
Маяковский сидел во второй комнате за большим черным письменным столом. Бритая голова, очень внимательные умные глаза. Галстук бабочкой. Общее впечатление от всего облика - величественное ощущение силы и чистоты. Почти такой, какого можно было разглядеть в фотомонтажах "Про это". Сейчас он мирно ел манную кашу. Я поместился сбоку у стола, как на приеме у врача. Маяковский объяснил, что у него болит живот и потому он не может принять участия в общем пиршестве, доел кашу, откинулся на спинку кресла, вытянул ноги насквозь из-под стола и любезно осведомился - чем он обязан посещению?
Я рассказал Маяковскому, что его переводят и собираются еще переводить на грузинский и армянский языки. Как он к этому относится?
- С восторгом, - сказал Маяковский. - А деньги вы платите?
Я объяснил, что литературной конвенции между республиками СССР не существует, все народы могут свободно переводить произведения писателей великого русского народа, не платя им ни гроша.
Он слушал очень любезно:
- Чудесно! Но если вы не хотите мне платить, то что же вы от меня хотите?
- Вашего согласия на издание такого сборника. Хотя, строго говоря, мы можем обойтись и без вашего согласия.
- Нет, почему же? Я согласен. Переводите себе на здоровье.
На этом полуделовая часть беседы благополучно окончилась.
В комнату входили люди, разговор шел общий. Маяковский больше слушал, вставляя отдельные фразы. Разговаривали небольшими группами. Шкловский подошел ко мне и стал расспрашивать меня об Армении, в которой я никогда не был. В комнату вошла Лиля Юрьевна. Маяковский вытянул ноги из-под стола и встал.
За чаем он спросил меня об Игоре Терентьеве и Крученыхе. Печатаются они или только выступают? Устроил ли Терентьев выставку и как поживает заумь Круча? (Так все звали Алексея Крученыха.) Я ответил, что с заумью все в порядке, что Игорь выставку только готовит и что он написал поэму, которую я еще не читал.
- Что они делали в Тифлисе при меньшевиках? Куда они гнули?
- Ну, разумеется, не к меньшевикам…
Маяковский провожал гостей, стоя в дверях и вытянув руку к притолоке. Ждал, пока гости оденутся. Лиля Юрьевна свободно прошла под этой рукой, как под аркой".
В результате этой встречи в Тифлисе вышло несколько книжек поэта, среди них "Разговор с фининспектором о поэзии". Обложку отец заказал Александру Родченко и тот сделал фотоколлаж, где для фининспектора снял Федора Раскольникова, того самого, посадив его в "три четверти". Мало кто сейчас это знает.
Поэзия Маяковского уже давно произвела на отца неизгладимое впечатление, а встречи с поэтом в Москве и вскоре в Тифлисе определили его судьбу. С тех пор и до своей смерти в 1980 году он занимался маяковедением - издавал, редактировал, комментировал и писал о поэте, был крупным специалистом его творчества и жизнь его знал досконально.
Мама, Галина Дмитриевна, в юности тоже писала стихи и увлекалась поэзией всю жизнь, хорошо ее знала. Тогда, в Тифлисе, куда ее семья переехала из Красноярска, мама тянулась к литературно-артистическим сборищам, к людям дерзким, ярким и талантливым. Крученых, Терентьев, Евреинов и братья Зданевичи - это был круг друзей моих молодых родителей.
Пройдет лет шестьдесят, мы будем жить на даче под Икшей, и, впервые выйдя на лоджию и увидя широкий луг, покрытый ромашками, а за ним реку, мама спросит:
- Как она называется?
- Это канал Москва-Волга и вон там, правее - отсюда не видно - первый шлюз.
А через несколько дней, глядя на очередной белый корабль, который своими огнями волшебно отражался в воде, мама задумчиво, возвращаясь откуда-то мыслями, произнесла:
- Москва-Волга? Как это сегодня вошло в нашу жизнь и как красиво, но я думаю о другом. Мне почему-то вспомнился Игорь Терентьев, вернее не "почему-то", а именно потому, что мы сидим так безмятежно на берегу канала, построенного зеками, среди которых был Игорь. Ты помнишь, у нас до войны висел мой карандашный портрет: я сижу у рояля, а голова моя отдельно лежит на его лакированной крышке? Это рисовал Игорь.
Конечно, я помнил этот рисунок, он меня сначала пугал, но с возрастом я привык. И только когда мои школьные товарищи удивленно смотрели на улыбающуюся голову, лежащую отдельно, я говорил: "Он же левый художник!" - сам толком не понимая, что это такое, а повторяя слова взрослых. Так что фамилию Терентьева я слышал давно. Потом о нем перестали говорить, портрет пропал в хаосе войны, о Терентьеве не писали, не вспоминали, и вот теперь он снова возник в теплый летний вечер здесь, на берегу Икшинского водохранилища, под тихую музыку, которая доносилась с проходящего корабля. И я вспомнил афоризм Дон Аминадо, поэта двадцатых годов: "Если братскую могилу роют в длину, то это называется "канал"…
"Мы с Терентьевым, - продолжала мама, - познакомились еще в Тифлисе. Мне было лет пятнадцать-шестнадцать, я была гимназистка. Подруга привела меня в объединение "Цех поэтов", и там я впервые увидела Игоря. Помню я это потому, что вместе с Крученыхом они читали доклад "Дуэт трех идиотов", хотя их было двое. Я не поняла ничего, но вот "идиотское" название запало.
Он ухаживал за мной - ведь мы были такие молодые, - в то время он и нарисовал мой несколько странный портрет, но поскольку он был сделан талантливо и очень похож, то понравился и я его окантовала ситцевой полоской. А с твоим отцом Игорь был связан издательскими делами, и они были в приятельских отношениях.
Игорь Терентьев сочетал в себе поэта, литературного критика, теоретика заумного футуризма и художника. Наряду с Крученыхом и Ильей Зданевичем он входил в группу "41 градус". Участники объединения издавали сборники стихов, устраивали вечера и диспуты, читали доклады, своей деятельностью вызывая шумные споры. Там пели тексты Терентьева и заумь Крученыха:
Сегодня я хватил стаканчик грогу,
На воздухе мои раздались плечи,
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
Об умереть не может быть и речи.
В Ленинграде Терентьев работал в "Театре Дома Печати". Особенно нашумел его "Ревизор". Он был поставлен достаточно авангардистски, в декорациях-конструкциях и вызвал восторг публики и разноречивые отклики прессы. Очевидцы рассказывали, что на сцене был устроен нужник и все герои, появляясь, первым делом бежали в уборную. "Нет, это я сказал э-э-э!" - кричал оттуда Бобчинский. Кстати, Добчинский и Бобчинский были женские роли. А во время обеда Хлестакова рвало и он недоумевал: "Что это?" - "Лабардан-с", - отвечали ему.
Когда Игорь приезжал, мы пару раз виделись с ним, а в 1931 году разнесся слух, что он арестован. Терентьева послали на строительство Беломорканала, потом кто-то сказал, что его погнали на канал Москва-Волга. Когда я думаю, что именно здесь, на месте этой красоты, работали в котловане тысячи зеков, вручную копали, и эти тачки, тачки, тачки… Оттого, что я представляю среди них реально жившего человека, которого мы знали, все это становится как-то ощутимее и много тяжелее… Из ГУЛАГА он так и не вышел".
Белый корабль, откуда доносилась музыка, исчез из виду.
Конечно, катаклизмы XX века не могли пройти мимо детей, достаточно взрослых, чтобы читать "Пионерскую правду" и слушать радио. А главное, чтобы слышать, что говорят родители и заражаться их тревогами. Сначала в газете я увидел фотографию: абиссинцы в белых одеждах лежат на земле и целятся из ружей. На переднем плане были их босые ступни. Началась война в Абиссинии - так тогда называлась Эфиопия. Газеты и радио шумели, и на пионерских кострах нам объясняли, какие плохие итальянцы и как героически защищаются африканцы - что, в сущности, и было. У меня до сих пор висит эфиопский лубок тех лет: над соломенными бунгало самолеты сбрасывают бомбы, а босые эфиопы стреляют по ним из… ружей! Сколько раз потом люди будут поставлены в подобную ситуацию! Есть знаменитые кадры, где деревенские партизаны на Украине точат ножи, когда приближаются фашистские танки.
Но до нашей войны было еще далеко и нас уверяли, что будем бить врага на его территории. А тем временем началась гражданская война в Испании и она больше осталась в памяти, была более ощутима. Во-первых, в Москву привезли испанских детей, как теперь сказали бы - беженцев. О них много говорили, показывали в хронике, мы их видели воочию в Доме пионеров, они пели, танцевали и в конце поднимали кулаки и страстно кричали: "Но пасаран!", а мы вслед за ними. Во-вторых, у нас во дворе мы ходили по квартирам и собирали деньги в помощь воюющим. Одна девочка позвонила в дверь, и с душой, открытой для добра, пропищала, что мы собираем на помощь "испанским мятежникам". Хозяйка, не удивившись, подала какую-то мелочь. Кстати, и я сначала тоже думал, что мятежники - хорошие, ведь они всегда борются с угнетателями. Действовало клише - Пугачев, броненосец "Потемкин" или "большевики подняли восстание и революция победила". Значит, хорошо, когда мятеж? Ан нет, разъяснили нам в следующей квартире, эти - плохие. Давали копеек по 30–50, но все же мы набрали 30 рублей и отнесли их в сберкассу на Басманной.
Тогда не писали, что наши там воюют. Все знали только имена Кольцова и Кармена, смотрели киновыпуски "К событиям в Испании". В театре поставили спектакль "Салют, Испания!" Афиногенова, где в конце появлялась Пасионария, встречаемая криками не только массовки, но и зрительного зала. Не Бирман ли ее играла? Не отстал и цыганский театр: там выпустили "Веселую башмачницу" Гарсиа Лорки с Лялей Черной. И всюду продавали апельсины, которые мое поколение увидело впервые, а летом мы ходили в красных республиканских шапочках. Мама дружила с известной документалисткой Эсфирью Шуб, которая часто у нас бывала. Она монтировала фильм "Но пасаран!" из материала, снятого Карменом и Макасеевым. С нею приезжали писатель Всеволод Вишневский, автор текста, и композитор Гавриил Попов (не путать с мэром!), я слушал их разговоры, развесив уши, и досадовал, когда они беседовали на житейские темы - где снять дачу или кто-то там сволочь. Пока они работали, была шумная реклама, но ближе к выходу фильма дела в Испании стали плохи и картина прошла незаметно под названием "Испания в огне". Я видел ее много лет спустя, уже работая на студии, и взял оттуда кусок для своего фильма о Всеволоде Вишневском.
Мистер-Твистер и Гопаков, который курил в уборной
Как человек, получивший воспитание в условиях коридорной системы…
В. Бурич
Мои ранние детские воспоминания соскальзывают в Москву начала тридцатых годов, где еще не вырыли метро, не пустили троллейбус и толстые укутанные тетки переводили стрелки на рельсах, завидев номер трамвая, - налево или направо. Были такие стрелочницы и на нашей площади Разгуляй. Извозчики в памяти не остались, а ломовых лошадей помню, они были огромные, некоторые в соломенных шляпах, поля загибались и подвязывались под подбородком, как у Лизы из "Пиковой дамы"; мне объяснили - это для того, чтобы они не видели сбоку автомобилей и не шарахались от испуга. В Охотном ряду я не был, но он еще существовал, так как мама говорила, что "сегодня в Охотном были дешевые языки и я купила". Неужели я все это помню? Да, и притом отчетливо.
До Охотного было полчаса езды на трамвае. А до Земляного вала всего две остановки. Там был любимый кинотеатр "Спартак", а рядом Торгсин. Однажды мы с мамой там были, но ничего не купили, а смотрели какую-то материю, и я запомнил блестящие прилавки. В "Спартак" меня отпускали одного с девяти лет, там иногда днем еще шли немые фильмы, с тапером. Помню - Пат и Паташона я видел три раза подряд, так как после конца прятался под стулья и зайцем смотрел следующий сеанс. Это было ужасно смешно - по ходу дела они мазались мелом и делали вид, что статуи. А уж когда вышли "Веселые ребята", я смотрел их каждый день, пока они шли, очень их любил, любил и потом, разбуди меня ночью - расскажу всю картину кадр за кадром (так же, как "Новые времена" и "Большой вальс"). Но они - чуть позднее.
Тридцать пять лет прожили мы на Разгуляе, в огромной коммуналке, где, по выражению Ильфа - Петрова, "сами собою проросли фикусы". Подобно "Вороньей слободке", нашу квартиру окрестили "Доброй слободкой" по названию переулка - Доброслободского. Я знал, что родители были знакомы с Ильфом, он бывал у нас на вечеринках, и порою мне казалось, что они вывели в романе нашу коммуналку. Это было, конечно, не так, таких квартир было тогда множество, но очень уж было похоже.