"ТЕАТРЫ"
Рассказ о влезших на подмосток
аршинной буквою графишь,
и зазывают в вечер с досок
зрачки малеванных афиш.Автомобиль подкрасил губы
у бледной женщины Карьера,
а с прилетавших рвали шубы
два огневые фокстерьера.
и т. д.
"Поэт обращается к городу, - пишет ЛЮ. - Ты, город, рассказываешь аршинными буквами афиш о "влезших на подмосток", о подмостках театров и концертов… Афиши зазывают публику на вечерние представления.
Подъехавший автомобиль осветил яркими фарами проходящую женщину, и на мгновенье становятся видны ее красные губы. В вечерних сумерках эта женщина похожа на портрет художника Карьера, писавшего как бы смазанные, блеклые, будто в дымке портреты. Этот художник у нас не выставлялся и широкой публике не известен. С прилетевших в театры на автомобилях людей, снимали (рвали) шубы швейцары в золотых галунах, - похожие в своем рвении и угодливости на фокстерьеров, которые служат на задних лапах".
Подобных примеров много в сохранившихся тетрадях.
Запомнил я некоторые ее рассказы, впрямую не относящиеся к творчеству поэта: Вот только два.
"Однажды Лариса Рейснер читала Володе свои стихи. Понимая их никчемность и пустоту, она попросила его прочитать свои. Он охотно откликнулся, читал много, Рейснер пришла от стихов сначала в восторг, потом в экстаз, стала взахлеб хвалить стихи, потом безудержно его самого, глядя на него с обожанием. Поняв ее поведение по-своему, Володя пошел на нее, раскрыв объятья. Она гневно его оттолкнула и потом всем говорила, что Маяковский хотел ее изнасиловать. История вполне в ее истерическом духе. Володя очень обиделся".
"Какая подлая брехня! - сказала ЛЮ, прочитав воспоминания Бунина о Маяковском. - Ничего даже приблизительно верного, ни единого слова. Пишет, что Маяковский на каком-то банкете хватал еду с чужих тарелок и ел руками… И это - когда все знают, как Володя был болезненно брезглив и чистоплотен. Он ставил свой бокал на шкаф, чтобы никто не мог до него дотянуться и отхлебнуть. В поездки он брал столовые приборы в кожаном футляре, всегда носил в кармане маленькую мыльницу, чтобы после неприятного рукопожатия можно было вымыть руки. А тут - хватал еду с чужих тарелок!"
У ЛЮ было удивительное чутье на все новое, талантливое, на людей незаурядных. Когорта предвоенных молодых поэтов Борис Слуцкий, Михаил Львовский, Павел Коган, Михаил Кульчицкий… Она их выделила и они инстинктивно тянулись к ней - к музе поэта, которого они боготворили. Неизвестные, молодые, беспечные студенты бывали у нее в доме, читали ей стихи, разговаривали о поэзии, она их всегда вкусно угощала. Я был подросток, а они уже юноши, в разговоры я не вмешивался, помню, что бывало шумно, весело, но безалаберности студенческих вечеринок не было, видно, Лиля Юрьевна как-то их сдерживала. И хотя они много ели - она видела, что студенты голодны и накладывала им огромные порции - за столом они вели себя деликатно, никаких окурков в тарелке и водку пили только тогда, когда она им предлагала. Те, кто вернулся с войны, продолжали дружить с ЛЮ до конца дней.
В бумагах сохранилась копия письма Михаила Кульчицкого родителям, где он, в частности, писал:
"3.12.40. Сейчас 12 часов ночи, вернулся из гостей. Я пришел к Лиле Брик в 8 вечера. Был чай с творожным пирогом, сардины, котлеты, паштет и графин водки на апельсиновых корках. Жаль, что в конверте ничего этого нельзя послать… Я читал и мне сказали, что в этом доме от стихов в любом количестве не устают, и просили еще и еще, и я уже не знал, что читать, и прочел кусочек из последней поэмы. Читал я и Слуцкого, Львовского и Кауфмана, которые тоже понравились, и все говорили, что я читаю лучше, чем Асеев… и что Маяковский меня бы не отпускал от себя".
Когда Кульчицкого призвали на фронт, он по дороге на сборный пункт пришел к ЛЮ попрощаться и прочитал ей стихотворение, сочиненное ночью:
Мечтатель, фантазер, лентяй - завистник!
Что? пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся от свиста
Вертящихся пропеллерами сабель?
И т. д. - стихи эти часто публикуются.
ЛЮ попросила записать их. Вернее - стала записывать сама, написала первую строку: "Мечтатель, фантазер, лентяй, завистник!" - но он продолжил своей рукою. И сделал еще рисунок, посвятил ей: "ЛЮ БРИК, которая меня открыла"…
Перед уходом она дала ему две пары шерстяных носков и кулек сахару - что было дома. Но на память - носовой платок обожаемого им Маяковского…
Потом уже, в семидесятых, я прочел на стене пантеона в Сталинграде высеченную там фамилию погибшего Кульчицкого. Когда сказал об этом ЛЮ, она заплакала.
Война в 1941-м забросила ЛЮ в небольшой поселок Курья под Молотов, - ныне Пермь. В одной избе жила она с моим отцом, в другой Осип Максимович с Евгенией Гавриловной. Все сотрудничали в местных газетах и на радио, а ЛЮ издала книжицу "Щен" - о собаке, которую любил Маяковский, и о голодной жизни в Москве в революцию.
Через год вернулись на Арбат, в разоренную квартиру с выбитыми окнами. Жили бытом военной Москвы: отоваривание карточек, обмен вещей на продукты, железная буржуйка, возле которой поставили письменный стол и работали. ЛЮ воспринимала все без особых жалоб. "Как в восемнадцатом году" говорила она.
Небольшое подспорье (именно небольшое) давал огород, землю под который выделил писателям Союз писателей где-то возле Сельхозвыставки. Я ездил помогать отцу и Брику управляться с картошкой, а ЛЮ посадила грядку петрушки, она считала ее очень полезной. Иногда она ездила с нами, поливала свою петрушку и варила на костре картошку. Это немного напоминало пикник. Почти каждый раз с нами ездил сутулый парень со смущенной улыбкой - Коля Глазков. Тогда он был молодой, голодный и неухоженный, похожий на неандертальца и часто улыбался, опустив глаза. Было в нем что-то детское, что и осталось до конца дней. Знающие толк в поэзии любили его творчество и его самого, но такие были времена, что все необщепринятое - не издавалось. Едва услышав его стихи, ЛЮ обратила на него внимание.
Она велела ему приходить ежедневно обедать - во время войны это было много. И каждый раз просила его читать новое, а если нового не было, то он читал Слуцкого. И все, что он сочинял, она просила переписывать и отдавать ей, давая ему для этого бумагу, часто клочки - тогда с этим было трудно. Так, благодаря ЛЮ, сохранились многие стихи Глазкова, которые вошли в посмертные издания.
Как-то ЛЮ рассказала: "В голодный 1919 год я переписала от руки "Флейту-позвоночник", Маяковский сделал обложку и несколько рисунков. Он отнес книжку в магазин на комиссию, кто-то ее купил и мы два дня обедали. А недавно вышла книга Харджиева "Поэтическая культура Маяковского", и из нее я узнала, что эта книжица нашлась. Когда и где? Николай Иванович опубликовал несколько иллюстраций Маяковского к этой "Флейте". Я ему позвонила, но он очень темнит, не хочет мне ее показать, а ведь я узнала свой почерк и вспомнила рисунки. Почему я не могу посмотреть на оригинал, сделанный моими руками? Вечно с ним всякие оказии, хотя мы в хороших отношениях".
Что-то в книге Н. Харджиева огорчило ее, с чем-то она не согласилась и поделилась своими мыслями с Константином Симоновым, с которым была откровенна. Он ей писал 16.4.78 года:
"С двойным чувством прочел я Ваши слова о тревогах и дурных мыслях, связанных с Харджиевым. С одной стороны - в который уже раз изумился Вашей неувядаемой страстной заинтересованности в правде и справедливости, а короче говоря - силе Вашей души. А с другой стороны, подумал - Аллах с ним, с Харджиевым - кое-что в своих работах он уточнил и установил, кое-что напутал. Так будет и дальше: что-то установят, что-то напутают. Установленное будет ступенькой для науки, напутанное - послужит временною подпоркой для демагогов, а затем сгинет".
Уникальный рукописный экземпляр "Флейты-позвоночника" ныне экспонируется в музее. А поскольку ЛЮ было не привыкать к рукотворным книгам, в 45-м году она задумала сделать сборник стихов Глазкова. Она привлекала к этому всех, кто появлялся в ее доме, кто любил Колю и кто мог что-то привнести в издание.
В ней нет двух страниц, похожих одна на другую.
Многие художники украсили книгу - Тышлер, Алфеевский, Штеренберг, Змойро, Денисовский… Здесь можно увидеть цветные рисунки Льва Кулешова и Александры Хохловой, стихи переписанные Борисом Слуцким, Михаилом Львовским, Семеном Кирсановым или девочкой Светланой Брюханенко. Несколько стихов написано на пожелтевшей бумаге довоенных лет самим Глазковым. Все, кто участвовал в этом сборнике, в свое время либо примыкали к футуристам, либо оставались верны их принципам в годы, когда левое течение предавали анафеме. Сегодня и эту книгу можно увидеть в Литературном музее.
В военные годы ЛЮ часто виделась с Владимиром Яхонтовым: я помню, как он читал стихи, греясь возле остывающей трубы буржуйки. Она очень ценила и любила его, так же, как и Лилю Ефимовну Попову, его жену и постоянного режиссера.
Они бывали у нее на Арбате, еще и до войны. А один раз я был с Лилей Юрьевной у них дома, они жили во флигеле, где во дворе сегодня стоит старый памятник Гоголю. Был день рождения Маяковского, и Лиля Ефимовна сделала вареники с вишнями. Это было днем, в 44-м году.
А в 1943 году ЛЮ отмечала пятидесятилетие Маяковского. Это было тоже днем (ведь действовал комендантский час!), народу было масса, приходили-уходили, каждый приносил что-нибудь съестное, а Лиля Юрьевна сделала крюшон - его обычно пили на заседаниях ЛЕФа…
Так вот, Яхонтова ЛЮ часто просила почитать Пушкина или Маяковского: это было, конечно, не так, как на пластинках или на эстраде, - тише, проще, но столь же замечательно. Почти всегда он читал "Слыхали ль вы"… Много разговаривали о поэзии, о театре. ЛЮ спрашивала его, отчего он исполняет так мало раннего Маяковского, это такие искренние стихи, наболевшие и пронзительные. И читала ему вполголоса наизусть:
Вам ли понять,
Почему я,
Спокойный,
Насмешек грозою
Душу на блюде несу
к обеду идущих лет.
С небритой щеки площадей
стекая ненужной слезою,
я,
быть может, последний поэт.
Она знала наизусть всего раннего Маяковского.
Как-то во время войны мы пошли с нею днем в Дом актера на прогон моноспектакля, который играл Яхонтов, а поставила Лиля Попова. Это было "Горе от ума". На сцене стояло лишь кресло, а всех аксессуаров - накидка, цилиндр и трость. Было замечательно. Не буду повторяться, так как спектакль подробно описан театроведом Натальей Крымовой в ее интереснейшей монографии о Яхонтове. Потом поехали обедать к ЛЮ и за столом состоялся настоящий худсовет. За давностью лет я запамятовал, о чем говорили, и говорили главным образом ЛЮ и Лиля Ефимовна. А Яхонтов сидел усталый, иногда тихо улыбался и пожимал плечами.
Во время разговора зазвонил телефон - Василий Иванович Качалов! Все очень обрадовались, просили передать приветы, он тоже просил кланяться Яхонтовым. ЛЮ была давно знакома с Качаловым и - к слову - вспомнила, какой он был блестящий Чацкий в старой постановке, еще в "Общедоступном"… "А в сороковом я не пошла смотреть его Чацкого, ему впору было бы играть Фамусова. Видела фотографии - зачем он взялся? И голос уже немолодой"…
- А как вам его чтение Маяковского?
- Боже, это же пародия на самого себя! Но все равно я его очень люблю.
Заговорили о МХАТе, куда ЛЮ недавно занесло на "Кремлевские куранты", и она рассказала такую притчу: "Однажды, еще до революции, к нам приехал родственник из провинции и мы ему купили билет в "Художественный Общедоступный" на "Гамлета" в постановке Гордона Крэга. Возвращается, его спрашивают: "Как понравилось?" - "Ничего, посмеялся". Так и я на "Кремлевских курантах" - ничего… посмеялась!"
Много лет спустя после смерти Яхонтова ЛЮ мне рассказала:
"Во время войны в Москву приехал на гастроли пианист из Англии. Яхонтов с ним когда-то учился, пианист нашел его, позвонил и пригласил на концерт. Потом он был у него пару раз в "Национале". Вскоре Яхонтова вызвали на явочную квартиру и предложили сотрудничество. Когда он отказался, намекнули, что это отразится на работе артиста. Предложили сообщать о Пастернаке. Яхонтов отнекивался, говорил, что не исполняет его стихов и с ним не знаком. "Так познакомьтесь с ним под предлогом чтения его стихов". И как-то он попросил меня познакомить его с Пастернаком, но я не советовала ему читать его стихи, очень уж они были разные. Тогда я ничего этого, разумеется, не знала. Они так и не познакомились, я потом спросила Пастернака.
Яхонтов в последнее время перестал ходить к нам, только звонил изредка. Я сейчас думаю, что он не хотел, чтобы его там спрашивали о нас. Он был в ужасном состоянии, его терзала тяжелейшая депрессия…
Не выдержав, он выбросился из окна. Летом 1945 года".
Виталий Маркович Примаков
На склоне лет Лили Юрьевны многие удивлялись и, не веря, глазели на нее, когда в театре или на улице им говорили: "Смотрите, вон Лиля Брик. Да, да, та самая!" Несведущие думали, что она уже давно принадлежит прошлому, истории литературы.
В семидесятых годах приехал в Москву филолог из Америки и пришел к моему отцу с какими-то вопросами о Маяковском.
Заходит, здрасьте-здрасьте, и прошли в кабинет. Разговаривают, шуршат бумагами. Через какое-то время ЛЮ позвала их ужинать. За столом филолог сказал, что несколько дней был проездом в Париже.
- Не видели ли вы там мою сестру? - спросила ЛЮ.
- А кто ваша сестра?
- Эльза Триоле.
- Как Эльза Триоле?
- Так - Эльза Триоле!
- Что же тогда получается? Вы что - Лили Брик, что ли?
Филолог был ошарашен и смущен. Вскочил из-за стола, еще раз поздоровался - все очень смеялись. Ведь он думал - как многие, - что ЛЮ давно осталась в той эпохе, в двадцатых годах, и на том закончилась. И никак не связывал ее с дамой, которая сейчас разговаривала с ним и наливала чай. А ведь она прожила после Маяковского почти полвека - длинную жизнь!
Она была еще далеко не старая женщина в тридцатом году, ей было 39 лет. Она не ушла в монастырь, она связала свою жизнь с Виталием Марковичем Примаковым. Это был видный военачальник, участник гражданской войны, человек храбрый, незаурядный. Когда он приходил к нам в дом, я, пионер, на него смотрел с восхищением - герой!
"Мы прожили с ним шесть лет, он сразу вошел в нашу писательскую среду, - вспоминала ЛЮ. - Он и сам был талантливым писателем, достаточно прочесть хотя бы его рассказы в "Альманахе с Маяковским". Примаков был красив - ясные серые глаза, белозубая улыбка. Сильный, спортивный, великолепный кавалерист, отличный конькобежец. Он был высокообразован, хорошо владел английским, блестящий оратор, добр и отзывчив. Как-то в поезде за окном я увидела крытые соломой хаты и сказала: "Не хотела бы я так жить". Он же ответил: "А я не хочу, чтобы они так жили".
В 1933 году Примаков был командирован в Германию, и ЛЮ провела с ним в Берлине несколько месяцев. Там она познакомилась с Бертольдом Брехтом. Они вместе ездили смотреть новые индустриальные районы Берлина, ЛЮ интересовали всяческие новшества. В конторе Совэкспортфильма была копия "Стеклянного глаза", и Брехт захотел ее посмотреть. Он пришел на просмотр с Эрнстом Бушем. Втроем они фантазировали насчет фильма, где Брехт хотел, чтобы Буш пел зонги на стихи Маяковского, но дальше разговоров дело не пошло, не нашли денег.
"Уже после войны, - рассказывала ЛЮ, - когда театр приезжал в Москву, ко мне несколько раз приходила Елена Вейгель, жена Брехта, актриса. Это была острая, умная и очень некрасивая женщина, но с нею было интересно разговаривать, и она многое знала. Очень увлекалась Фрейдом - мы все через это прошли в десятых годах, - называла его Зигмундом, будто он ее родственник, и цитировала на память целые абзацы. Я не поверила и достала с полки его том, она моментально нашла это место, и все оказалось точно. Я была посрамлена, мы смеялись, а она сказала: "Жаль, что не заключили пари. Я бы выиграла!" Типично по-немецки.
Несколько раз я их приглашала с Эрнстом Бушем. Он как актер мне нравился больше, чем певец, хотя зонги его любила. Несколько песен он пел на стихи Маяковского, но переводы не всюду были точны, я пару мест ему исправила, и он мне потом прислал пластинку, где он поет уже исправленные слова.
Я их расспрашивала о Валеске Герт, но они ничего вразумительного не могли сказать. Это была знаменитая танцовщица и певица, красавица с талантливым телом. Она могла все - и классику, и эстрадную эксцентрику. На нее ставили специально ревю, и она произвела сенсацию тем, что пела один номер, окруженная почему-то стадом дрессированных шимпанзе. Мы водили компанию с нею и Эйзенштейном. Его пригласили поставить с Валеской феерию в стиле начала века, на сцене и экране одновременно - как я сейчас понимаю, это была бы "Латерна магика", но тогда она еще не была придумана. Ее богатый любовник хотел выписать костюмы и шляпы из Парижа, музыку заказать Равелю, а декорацию Руо - все, как задумал Эйзенштейн, но внезапно разорился, и вся затея лопнула. Валеска, вопреки ожиданиям, не бросила его, и какое-то время он жил на ее деньги, пока его дела не поправились, но не настолько, чтобы финансировать затею Эйзенштейна. Она была презабавная, очень остроумная, и с нею всегда было весело, даже тогда, когда все было плохо. У меня есть фотография - мы с Эйзеном и она в Москве. В 1928 году она приезжала на гастроли".
Вернемся, однако, к Примакову. После Германии Виталий Маркович был заместителем командующего военным округом - в Ростове, в Свердловске, Ленинграде, и ЛЮ ездила с ним, как "жена военного".
…Его арестовали на даче под Ленинградом в ночь с 14 на 15 августа 1936 года. Это был первый арест в шеренге крупных военных. По делу проходили восемь человек, в их числе Якир, Уборевич, Тухачевский…
Их всех расстреляли в июне 37-го года.
В 1957 году я пришел к ЛЮ и застал ее с грелкой в ногах и с лекарством под языком, только что уехала "неотложка".
- Я недавно вернулась оттуда. Очень вежливый следователь вручил мне вот это. Посмотри.
"СПРАВКА
Дело по обвинению Примакова Виталия Марковича пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда СССР 31 января 1957 года.
Приговор специального судебного присутствия Верховного Суда СССР от 11 июня 1937 года в отношении Примакова В. М. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено.
Примаков В. М. реабилитирован посмертно."
Подписи, печати.
В архиве ЛЮ сохранился акт обыска при аресте, где среди изъятых вещей значится: "Портсигар желтого металла с надписью "Самому дорогому существу. Николаша."
Что за Николаша?!
Этот дамский портсигар (вовсе не желтого металла, а чисто золотой) был подарен Примаковым Лиле Юрьевне, она тогда курила.
"Николаша" - это Николай Второй. "Самое дорогое существо" - Матильда Кшесинская. В ее особняке во время революции был реквизирован подарок царя (лозунг тех лет - "грабь награбленное"), а потом советская власть награждала награбленным своих героев.
В конечном счете дважды реквизированный - у Матильды Кшесинской и у Лили Брик - золотой портсигар исчез навсегда в недрах НКВД.