Сегодня о Примакове написаны книги, сняты фильмы. В Киеве его именем были названы улица, парк, поставлен памятник. "Тебе, Лиличка, на роду написаны памятники", - сказала ей по этому поводу Эльза.
В 1977 году я с большими осторожностями принес ей "Континент", где она прочитала у Роя Медведева: "Просматривая подготовленные Ежовым списки для ареста тех или иных деятелей партии или деятелей культуры, Сталин иногда вычеркивал те или иные фамилии, вовсе не интересуясь - какие обвинения выдвинуты против данных лиц. Так, из списка литераторов, подготовленного на предмет ареста, он вычеркнул Л. Брик. "Не будем трогать жену Маяковского", сказал он при этом". ЛЮ была потрясена.
Как известно, Советская власть умела хорошо расправляться не только с врагами или невиновными, но и с теми, кто верно ей служил. Так, после смерти Маяковского его почти перестали печатать. Люди, которые при жизни ненавидели его, сидели на тех же местах и, как могли, старались, чтобы исчезла сама память о поэте. Сочинения выходили медленно и очень маленьким тиражом. Статей о Маяковском не печатали, чтение его стихов с эстрады не поощрялось.
ЛЮ тщетно стучалась в каменную бюрократическую стену и, не видя другого выхода, написала обо всем Сталину. И на ее письме Сталин начертал резолюцию, которая стала хрестоматийной и дала возможность издавать поэта. Это было в 35-м году. Прошло пятьдесят лет (!) прежде чем во время перестройки опубликовали ее письмо. Полвека оно почему-то держалось в тайне.
Моя мать, которая была всему этому свидетельницей, вспоминала: "Мы все, то есть все друзья, знали об этом письме. Написать его было нетрудно - трудно было доставить адресату. Миллионы писем посылались в те годы Сталину. Прочитывались им единицы. Надеялись на помощь Примакова. Он тогда был заместителем командующего Ленинградским округом и был непосредственно связан с секретариатом Сталина. Усилия его увенчались успехом - Сталин прочел письмо и написал резолюцию прямо на письме. В тот же день оно было доставлено Н. Ежову, будущему наркому НКВД. Он тогда работал в ЦК, вызвал к себе ЛЮ и дал ей списать резолюцию Сталина:
"Тов. Ежов, очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям - преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву. Привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится - я готов. Привет! И. Сталин".
Так началось посмертное признание Маяковского. Но бум, который поднялся, стал, по словам Пастернака, второй смертью поэта: его принялись насильственно насаждать, точно картофель при Екатерине.
ЛЮ была рада, что Маяковского печатают, и она с энтузиазмом помогала создавать музей, редактировала его книги, составляла сборники и т. п. "Что хорошего, если поэта не издают?
Пусть побольше печатают, - говорила она. - И пусть читают кто что захочет: одни лирику, другие сатиру, третьи пьесы… Лично я - ранние стихи". Позднее ЛЮ рассказывала: "Письмо мое помогло, хотя… По обычаям того времени Маяковского начали подавать тенденциозно, однобоко, кастрировали его. Похвала Сталина вызвала кучу фальшивых книг о нем. И этого куцого Маяковского "насильственно внедряли" - в этом Пастернак прав".
Я был свидетелем такого случая - дело было в Переделкино в конце пятидесятых. ЛЮ и Кирсанов, гуляя, шли мимо дачи Пастернака и заметили его в саду с лопатой в руках.
- Бог в помощь! - крикнул Кирсанов.
Пастернак улыбнулся, подошел к забору, поздоровался, он был рад увидеть ЛЮ и Кирсанова. Все немного пошутили и Кирсанов спросил, что он такое сажает? Выяснилось, что не сажает, а окучивает картошку, несколько кустов. Тут ЛЮ заметила:
- Интересно, Боря, что б ты сейчас окучивал, если бы Екатерина насильно не ввела картошку на Руси? И что бы мы ели всю жизнь? Выходит, она была провидицей.
Я замер, но неловкость не состоялась, все рассмеялись и разошлись. И лишь подходя к дому, Кирсанов не удержался:
- Эк вы его, Лиличка…
- Я его "эк", как вы выражаетесь, лишь с глазу на глаз, а он Володю - на весь мир.
Она глубоко лично воспринимала обиды, наносимые Маяковскому.
Сегодня многие спрашивают - как Лиля Юрьевна увязывала резолюцию Сталина о Маяковском и вскоре, по его же приказу, расстрел Примакова? За первое она должна была быть благодарна диктатору, за второе - ненавидеть.
Именно после репрессий 37-го года и расстрела Примакова ЛЮ поняла сущность творимого и внутренне стала антисталинисткой. Уже после реабилитации Примакова ЛЮ призналась: "Я не могу простить себе, что были моменты, когда я склонна была поверить в виновность Виталия. К нам приходили его сотрудники, военные, тот же Уборевич, и я слышала, как они говорили: "Этот дурак Ворошилов" или "Буденный просто неграмотен!" И я могла подумать - почему нет? - что и вправду мог быть заговор, какая-нибудь высокая интрига. Я была удивлена, что Примаков это скрыл от меня. И я не могу простить себе этих мыслей."
В Москве Брики и Примаков тоже жили в одной квартире, вскоре переехав на Арбат, в Спасопесковский переулок. Но тут злые языки оставили их в покое - видимо, Примаков был не так знаменит.
Любовь Лили Юрьевны к Брику не мешала их отношениям с Примаковым. Хотя Осип Максимович любил ЛЮ, интимная сторона с нею его не интересовала. С Евгенией Гавриловной - да, но не с нею. И ЛЮ не ревновала его. Что ж, видимо так бывает. Во всяком случае, с ними было так.
Вот она пишет Осипу Брику в 1933 году из Берлина, где Примаков был в командировке: "Любименький, дорогой, золотой, миленький, светленький, сладенький Осик!" Далее следует подробнейшее письмо, как они с Примаковым проводят время, что видят, читают, как они с ним счастливы. Но что она ужасно скучает по Брику, "все бросила и примчалась бы в Москву, да нехорошо уехать от Виталия, который много работает, очень устает и жаль его оставить одного". И в конце: "Я тебя обнимаю и целую и обожаю и люблю и страдаю. Твоя до гроба Лиля. Виталий шлет привет и обнимает".
И Примаков, и мой отец, который связал с нею свою жизнь после Виталия Марковича, не могли пожаловаться на взаимность Лили Юрьевны, несмотря на то, что рядом всегда был Осип Максимович.
В этом одна из загадок этой женщины.
О сестре ее - Эльзе
Эльза была очень одаренной девочкой, прилежной и послушной. Она все заканчивала, что начинала. В гимназии аккуратно готовила уроки, чего Лиля не делала; без особой охоты, но занималась музыкой в школе Гнесиных. Лилю же учили играть то на рояле, то на скрипке, потом купили мандолину. Папа спросил "Что тебе купить еще?" - "Барабан!" А Эльза все доводила до конца: гимназию кончила с золотой медалью, Архитектурный институт - с отличием. Начала писать - и получила Гонкуровскую премию.
Несмотря на глубокую привязанность, любовь и потребность друг в друге - что было, то было - отношения сестер и сама эта любовь были очень непростые. Обе - личности с характером. Многие оттенки их отношений имеют один исток - Маяковский. Если перечитать его переписку с Эльзой 1915 года, когда он "напал" на Лилю, то между строк можно уловить досаду и ревность со стороны Эльзы, какое-то напряженное отношение к Лиле. Чувства эти подсознательно, волей-неволей отложили налет на дальнейшие отношения сестер, что ощущалось до конца их дней…
В ЛЮ осталось на всю жизнь с детства усвоенное старшинство, осененное в дальнейшем еще и тем, что знаменитый поэт предпочел ее Эльзе. ЛЮ вообще не терпела, чтобы кто-то был выше. Впереди должна была быть она - да так оно и было. В Эльзе она видела глубоко родного, очень близкого и любимого человека - и в то же время соперницу в авторитете, на пути к славе и в отношениях с людьми. Эльза это понимала и стремилась этому противостоять.
Уехав с мужем в Париж, она не порывала связь с Россией и родными, к которым всегда была привязана. Поскольку она уехала не эмигранткой, то поездки в Москву не представляли для нее особых сложностей. В 25-м году в Москве вышла ее первая книжка "На Таити" - там она побывала с Андрэ Триоле.
История книжки любопытна: с Таити Эльза писала письма Виктору Шкловскому, который жил тогда в Берлине. Получив два ее письма, написанных талантливо, литературно, Шкловский прочел их Горькому, и тот через Шкловского рекомендовал незнакомой ему Эльзе сделать книгу и дал несколько советов. Горький пригласил Эльзу в Сааров, где, по прочтении рукописи, долго разговаривал с нею. Так появилась книга, которую и сегодня читаешь с интересом.
Виктор Шкловский и Эльза Триоле не только были знакомы, но он был долго влюблен в нее и два раза делал ей предложение. Она вдохновила его на "ZOO" - роман, который издают и переиздают. Поразительно, что обе сестры обладали даром вдохновлять писателей на создание литературных произведений, часто выдающихся, порою гениальных. Но делали они это не сознательно, не "целенаправленно", а просто в силу своей личности и своей сущности.
Это глубокое чувство Шкловский сохранил до конца своих дней.
Они виделись редко - жили в разных странах, но хорошо знали друг друга по книгам. Эльза переводила Шкловского, она ценила его как писателя, хотя высказывала и такие суждения (в письме к ЛЮ): "Просмотрела Витину книгу. Не берусь судить серьезно, но кажется мне, что этот мозаичный стиль по-прежнему результат обыкновенной лени, и блестящие наблюдения, замечания не дают логического развития мысли, а понатыканы, как булавки в подушечку. И лучше всего о нем сказано им самим: "Как всегда то, что написано - недописано, недокончено, а книга уходит со станции стола". Уж если продолжать сравнение, то хорошо бы начальнику станции не отпускать состав несцепленным - вагоны налезают друг на друга, сталкиваются, сходят с рельс, тут и крушение недалеко".
Сестры переписывались более пятидесяти лет, и большинство писем сохранилось. Они лежат в архивах Москвы и Парижа. Переписка эта интересна и панорамой культурной жизни, и литературными суждениями, и сложной мозаикой политической жизни Франции, и знаменитыми персонажами XX века, и обычными житейскими делами…
Письма молодых лет - в числе прочего - пестрят разговорами о моде, описанием блузок, цветом губной помады, формой шляп и названиями духов. В них рисунки платьев, фасоны причесок, высота каблуков, что носят в Париже. Но с годами все чаще мелькают рецепты лекарств, просьбы прислать пилюли, инструкции насчет инъекций, вопросы относительно кардиограмм и давления… Правда, тема одежды окончательно не исчезает, но больше внимания уделяется, скажем, не модной обуви, а обуви удобной. И на первое место ставится не фасон осеннего пальто, а его легкость. И это естественно, когда женщинам под восемьдесят. Но в каждом письме по-прежнему - литература, искусство, рассуждения, описания событий и людей… Читаем пожелтевшие листы с крупными, ясными строками - почерк сестер был похож.
Письмо ЛЮ - через несколько дней после похорон Маяковского:
"Любимый мой Элик, что же написать тебе? Я знаю совершенно точно, как это случилось, но для того, чтобы понять это, надо было знать Володю так, как знала его я. Если б я или Ося были в Москве, Володя был бы жив.
Стихи из предсмертного письма были написаны давно мне и совсем не собирались оказаться предсмертными:
"Как говорят "инциндент исперчен",
Любовная лодка разбилась о быт,
С тобой мы в расчете и не к чему перечень,
Взаимных болей, бед и обид"."С тобой мы в расчете", а не "Я с жизнью в расчете", как в письме.
Стрелялся Володя, как игрок, из совершенно нового, ни разу не стрелянного револьвера; обойму вынул, оставил одну только пулю в дуле - а это на пятьдесят процентов - осечка. Такая осечка уже была 13 лет тому назад, в Питере. Он во второй раз испытывал судьбу. Застрелился он при Норе, но ее можно винить, как апельсинную корку, о которую подскользнулся, упал и разбился на смерть.
Последние два года Володя был чудовищно переутомлен. К тому же еще - грипп за гриппом. Он совершенно израсходовал себя и от каждого пустяка впадал в истерику. Я проклинаю нашу поездку.
Пиши мне, Элик. Крепко, крепко обнимаю и целую вас обоих.
Лиля."
В 1935 году, получив ответ на свое письмо Сталину, она тут же все подробнейше описала сестре - и текст, и резолюцию, и немедленные результаты - а в следующем абзаце:
"Платье, которое ты мне прислала, я ношу не снимая. То же со шляпами. Если ты уже получила деньги, купи мне, пожалуйста, два полувечерних платья (длинные) - одно черное, второе какое-нибудь (если не слишком дорого, то что-нибудь вроде парчи, обязательно темной), и туфли к ним. Материи в этих платьях - позабавнее, туфли - тоже. Потом мне нужно 4 коробки моей пудры (телесного цвета); 3 губных карандаша Ritz - твоего цвета; румяна Institut de Beauté. Как видишь, список огромный, а денег мало! Скомбинируй как-нибудь. Если лень или некогда возиться - можно ничего не покупать, наплевать! Напиши немедленно все, что тебе нужно. Все могу прислать. Как твое здоровье? Напиши подробно.
Крепко вас обоих целую
Лиля."
Из писем ЛЮ нельзя узнать, что было в те годы в стране. А с той стороны приходили письма, где было все, чем жила Франция, - митинги и забастовки, политические скандалы и Испанская война… И полно чисто житейских подробностей.
(Лето 1937, Париж)
"Моя родная Лилечка! У нас волнение - послезавтра грандиозный вечер в пользу испанских детей, организованный "Ce Soir'ом". Арагоше сшили фрак! Портной приходит в 8 утра - мерить. Портниха одолжила мне платье - длинное, и накидку из перьев, как на Марлен Дитрих! Форменный маскарад. Если ты получаешь "Ce Soir", то увидишь, что на вечере участвуют Мистангет, Жозефина Бекер, и т. д. и т. д. Будет лотерея. Пикассо, Леже дали картины, мои связи с "couture" принесли нам платье от Лелонг за 2000 франков! Билеты от 10 до 100 франков почти все распроданы. В редакцию беспрерывно приходят актеры, между прочим обезьяна Тото! Она со всеми здоровается за руку (обезьяна большая, мне до плеча), как хорошо воспитанные дети, читает газеты и только что не разговаривает, а когда ушиблась, то ходила взад и вперед по комнате и совершенно по-человечески ныла - уй-уй-уй! <…>"
Вторая мировая война прервала общение, и шесть лет сестры ничего не знали друг о друге. И вот, наконец, первое письмо:
21 ноября 1944
"Любимые мои солнышки Элик, Арагошенька, когда мы увидимся? Когда мы получим хоть письмо от вас?
Элинька, мама умерла от порока сердца в Армавире 12 февраля 1942 года. Она лежала в лучшем санатории, лечили ее лучшие профессора, тетя Ида носила ей любимую еду и ухаживала за ней. Мама умерла у тети на руках. Никогда не думала, что это будет мне так невыносимо больно. Тетю Иду и Кибу убили немцы, которые через полгода после маминой смерти заняли Армавир.
Невыносимо беспокоилась о вас. Не знала где вы, живы ли. С тех пор, как французское радио сообщило, что вы оба герои - опять свет в окошке.
"Les yeux d'Elsa" так и не видела. "Creve-Coeur" была у нас несколько дней - это современная классика; не представляю себе стихов лучше! А ты что написала? Писала ли? Когда и если будет возможность - пришли книги: свои, Арагошины и еще чьи-нибудь, самые лучшие <…>
Каждый день жду вас - вдруг приедете! Где вы живете? Здоровы, сыты, одеты ли? Тепло, светло ли? Ничего-то о вас я не знаю…
У нас в квартире тепло, светло; мы сыты, здоровы. Ося редактор "Окон ТАСС", кроме того работает в театральном объединении, в "Крокодиле" и т. д. Я готовлю материал для Володиного "словаря поэтического языка" - буду делать с Осей. <…>
Все друзья и знакомые давно съехались.
Господи, как хочется поговорить с тобой… Обнимаю тебя, моя родненькая и Арагошеньку и целую и люблю, люблю, люблю.
Лиля
PS Через 2–3 недели выходит книга Катаняна "Маяковский. Литературная хроника". Это Володя - изо дня в день. Двадцать два листа!
Большой привет от нашей старой Аннушки. Она печет сейчас пирог с капустой".
Ответ Эльзы, Февраль 1945:
"Родная моя Лиличка, Жан-Ришар привез от тебя письмо и книжечку. Я уже знала что ты жива, какие-то люди видели тебя на улице.
Маму жалко. Я была убеждена что ее нет в живых. Значит, от немцев ее спасла смерть, спасибо смерти.
Наше хождение по мукам началось в 39-м году. 2-го сентября Арагошу призвали, 3-го октября был у меня грандиозный обыск. Ходили за нами шпики. Когда Арагоше это надоело, он отпросился из своего, в некотором роде дисциплинарного, батальона на фронт. Оказался он в танковой дивизии, которая отступала только по приказу, в конце мая пришлось им спасаться морем, если помнишь отступление из Бельгии, через Dunkerque в Англию, оттуда в Брест и через всю Францию, не переставая драться до армистиса. За мной в это время неотступно следили и несомненно бы посадили, если б не подоспело повальное бегство из Парижа.
Мы нашли друг друга невероятно быстро, в конце июня 40-го года, чудом.
В Париж мы конечно не вернулись. Остались в zone libre <…>
С "организацией" <Сопротивление.> связались в июне 41 года. Нам прислали из Парижа "язык" (мы тогда жили в Ницце), который должен был переправить нас через демаркационную линию. Тут нас сцапали немцы и посадили. Но они нас не признали и продержали всего десять дней, для острастки.
<…> Работали мы с intellectuels, Арагоше была поручена вся zone libre. Выпускали газету "Les Etoiles" и основали издательство: "La Bibliotheque Francaise". Нелегально, конечно. Сеть наша очень быстро охватила все отрасли науки, искусства, в организацию вошло примерно 50 тысяч человек, во всех городах начали выходить местные газеты докторов, юристов, учителей и т. д…
Из первых зачинщиков организации в живых только Арагоша да я, парижское отделение переарестовали и расстреляли. Люди были замечательные, близкие, будем по ним плакать всю жизнь <…>
В Париж мы вернулись 25-го сентября 44-го года, после освобождения. Гестапо было у нас несколько раз с обысками, приходила также французская полиция, но они только все перерыли, но ничего не унесли… В себя не могу притти от счастья, от Парижа, от друзей… Хотя в Париже сейчас и не весело, мне море по колено!
Вот тебе наша очень краткая биография. Я о вас столько думала и плакала, что девять лет прошло как девять дней, словно бы и не расставались. Без мамы стало скучно жить, оказывается, что жила я немножко и для нее: когда случалось что-нибудь плохое, думала - слава богу, мама не знает, а хорошее - мама будет рада!
Может быть и кончится когда-нибудь война, может быть вы приедете, или мы к вам приедем. <…>