ИЗ КОММЕНТАРИЯ К СТИХОТВОРЕНИЮ А. БЛОКА "НОЧЬ, УЛИЦА. ФОНАРЬ, АПТЕКА…"
С осени 1921 по весну 1922 года в школе Лентовской, где я учился, литературный кружок вел небезызвестный в биографии Александра Блока Евгений Павлович Иванов. Иванов жил на Петроградской стороне недалеко от Большого проспекта. По моим воспоминаниям, он работал тогда не то бухгалтером, не то счетоводом, и школьный кружок после смерти Блока был для него своего рода интеллектуальной отдушиной. Пригласил его вести этот кружок замечательный педагог этой школы Леонид Владимирович Георг. По существу он и вел всю организационную работу, так как организатор Иванов был никудышный. Но он постоянно выступал и делал на кружке доклады. Один доклад я помню по названию - "Море и Евангелие от Марка", читал он его как стихотворение в прозе, но понять его мы, школьники, не были в состоянии: нас только завораживало звучание речи Е. П. Иванова. На занятия кружка ходили все педагоги школы, а кроме того, - и "посторонние" литературоведы А. А. Гизетти, С. А. Алексеев (Аскольдов) и др.
После занятий кружка я обычно провожал Евгения Павловича домой. Однажды я почему-то провожал его на Крестовский остров. Мы шли по Большой Зелениной, где на углу Геслеровского он показал мне чайную, которую посещал Блок, с кораблями на обоях, и которая изображена Блоком в первом действии "Незнакомки". (Как раз в эту чайную упала одна из первых бомб во время осады Ленинграда в конце августа или начале сентября 1941 года.) А дальше, перед деревянным мостом на Крестовский остров, на котором происходит второе действие ("Второе видение") "Незнакомки", на углу слева он показал мне аптеку и сказал, что Блок всегда конкретен в своей поэзии (то же обычно повторял и двоюродный брат А. А. Блока - Г. П. Блок) и в стихотворении "Ночь, улица, фонарь, аптека…" имел в виду именно эту аптеку. Блок любил здесь гулять, любил Петроградскую сторону вообще, даже после того как поселился на Офицерской.
Требуются некоторые пояснения. Стихотворение входит в цикл "Пляски смерти". Мост на Крестовский остров был по ночам особенно пустынен, не охранялся городовыми. Может быть, поэтому он всегда притягивал к себе самоубийц. До революции первая помощь при несчастных случаях оказывалась обычно в аптеках. В аптеке на углу Большой Зелениной и набережной (ныне набережной Адмирала Лазарева, дом № 44) часто оказывалась помощь покушавшимся на самоубийство. Это была мрачная, захолустная аптека. Знаком аптеки служили большие вазы с цветными жидкостями (красной, зеленой, синей и желтой), позади которых в темную пору суток зажигались керосиновые лампы, чтобы можно было легче найти аптеку. (Золотой крендель был знаком булочной, золотая голова быка - мясной, большие очки с синими стеклами - оптической мастерской и пр.) Берег, на котором стояла аптека, был в те времена низким (сейчас былой деревянный мост заменен на железобетонный, подъезд к нему поднят, и окна бывшей аптеки наполовину ушли в землю; аптеки теперь нет). Цветные огни аптеки и стоявший у въезда на мост керосиновый фонарь отражались в воде Малой Невки. "Аптека самоубийц" имела опрокинутое отражение в воде; низкий берег без гранитной набережной как бы разрезал двойное тело аптеки: реальное и опрокинутое в воде, "смертное". Стихотворение "Ночь, улица, фонарь, аптека…" состоит из двух четверостиший. Второе четверостишие (отраженно-симметричное к первому) начинается словом "умрешь". Если первое четверостишие, относящееся к жизни, начинается словами "Ночь, улица, фонарь, аптека", то второе, говорящее о том, что после смерти "повторится всё, как встарь", заканчивается словами, как бы выворачивающими наизнанку начало первого: "Аптека, улица, фонарь". В этом стихотворении содержание его удивительным образом слито с его построением. Изображено отражение в опрокинутом виде улицы, фонаря, аптеки. Это отражение отражено (я намеренно повторяю однокоренные слова - "отражение отражено") в построении стихотворения, а тема смерти оказывается бессмысленным обратным отражением прожитой жизни: "Исхода нет". Посмертная жизнь как опрокинутое и карикатурное повторение жизни - обычный для фольклора мотив. Он ярко представлен, например, в древнерусской повести о бражнике, стучащемся на том свете в рай и переспоривающем всех праведников, или в поэме А. Т. Твардовского "Теркин на том свете". Всё - то же, но ненастоящее, отраженное, лишенное подлинного содержания и смысла.
В стихотворении Блока "Ночь, улица, фонарь, аптека…" поразительно совпадение его построения, композиции с содержанием. Даже зрительно два четверостишия, отделенные друг от друга пробелом, производят впечатление как бы "самоиллюстрации" из содержания. Позволю себе полностью воспроизвести здесь это всем хорошо знакомое стихотворение:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет,
Живи еще хоть четверть века -
Все будет так. Исхода нет.Умрешь - начнешь опять сначала,
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь…
Два следующих стихотворения в цикле "Пляски смерти" также связаны с самоубийством, с водой, аптекой, фонарями:
Пустая улица. Один огонь в окне.
Еврей-аптекарь охает во сне,
А перед шкапом с надписью Venena
Скелет.
Второе стихотворение:
Старый, старый сон. Из мрака
Фонари бегут - куда?
Там - лишь черная вода.
Там - забвенье навсегда…
Стихотворения эти также общеизвестны. Я не цитирую их полностью, но напомню, что, написанные в 1912 и 1914 годах, они возвращают нас к темам и картинам "Второго видения" "Незнакомки", написанной в 1906 году: "Тот же вечер. Конец улицы на краю города. Последние дома, обрываясь внезапно, образуют широкую перспективу: темный пустынный мост через большую реку. По обеим сторонам моста дремлют тихие корабли с сигнальными огнями…"
Как указал мне Л. К. Долгополов, Юрий Анненков в рисунках к "Двенадцати" прямо назвал адрес Катьки - и это место недалеко от Большой Зелениной - Рыбацкая, дом № 12.
Напомню, что Катька убита; Катька также связана с темой смерти:
А Катька где? -
Мертва, мертва!
Простреленная голова!
Отсюда следует, что окраина Петербурга-Петрограда у Крестовского моста всегда была ассоциативно связана в поэзии Блока с темой смерти - самоубийства или убийства. Случайно или не случайно, в эту же сторону, на Петровский остров, идет Раскольников после убийства старухи и Елизаветы, здесь же в 1916 году спускают убийцы с Петровского моста под лед тело Распутина, что хорошо было известно Блоку в пору написания "Двенадцати".
К. И. Чуковский в своих многократно переиздававшихся воспоминаниях называет другую аптеку - аптеку Винникова на Офицерской, сравнительно недалеко от той квартиры, где Блок поселился в 1912 году. Но богатая аптека Винникова - недалеко от Мариинского театра, на ярко освещенной улице, к тому же стоявшая далеко от воды Крюкова канала и посещавшаяся богатым артистическим миром (здесь недалеко, напротив, находились Мариинский театр и Консерватория, жили П. 3. Андреев, Э. Ф. Направник, находилась знаменитая кондитерская Иванова), вряд ли так соответствовала теме смерти в воде, как та аптека, на которую указал мне Е. П. Иванов.
Анна Андреевна Ахматова соединила стихотворение Блока "Ночь, улица, фонарь, аптека…" именно с Невой в своем стихотворении 1946 года: "Он прав - опять фонарь, аптека, // Нева, безмолвие, гранит…"
Почему же Блок назвал Малую Невку "каналом"? Ответа на этот вопрос у меня нет. Блок был поэтом, а не фотографом, и канал в данном случае больше соответствовал, очевидно, его обобщенному видению Петербурга.
В своем прекрасном истолковании стихотворения "Ночь, улица, фонарь, аптека…" Д. Е. Максимов пишет об "угрюмых символах ночного города". С моей точки зрения, стихотворение это не "о страшном, повторяющемся, прозаическом мире", а о призрачном повторении жизни и смерти. Симметрия построения этого стихотворения не вертикальная, а с горизонтальной осью - осью берега, отделяющего жизнь наверху от смерти внизу, в ледяной воде.
Возвращаясь к Е. П. Иванову, отмечу, что он мне указывал на Петроградской стороне и другие обычные для прогулок Блока места: кинематографы "Палас", "Ниагара" и функционирующую до сих пор, но сильно перестроенную "Молнию". Дальше по направлению к Тучкову мосту Блок гулять не ходил.
Дано судьбой
В ЧЕМ СМЫСЛ ЖИЗНИ?
"В чем смысл жизни?" - такую записку вдруг получил я, выступая во Дворце молодежи на Петроградской стороне, на вечере, организованном ленинградским телевидением.
Вопрос труднейший, глобальный. Может быть, самый главный и мучительный из всех вопросов, над которыми веками бились лучшие умы человечества. Можно ли ответить на него в нескольких словах да еще импровизированно? Не лучше ли отмолчаться или отшутиться?
Нет. Мне кажется, любой из нас в любую минуту своей жизни должен быть готов в меру своих сил ответить на этот вопрос. Сегодня я отвечаю на него так: природа создавала человека миллионы лет, давайте же уважать эту работу! Проживем жизнь с достоинством, поддерживая все созидательное и противостоя всему разрушительному, что есть в жизни! Это, разумеется, не полный ответ, но, во всяком случае, приближение к нему.
Если говорить откровенно, вопрос о смысле жизни не был таким уж неожиданным. Он по-своему логично вытекал из всего диалога с аудиторией, хотя и начал я его с разговора о предмете сравнительно узком и специальном: о древнерусской литературе, являющейся главной сферой моих научных интересов.
Не могу не вспомнить, как началось мое знакомство с ней. Шел 1923 год. На первую из объявленных лекций в одну из аудиторий главного здания университета - ту самую, между прочим, где читал свои лекции Н. В. Гоголь, - пришли всего два слушателя, я был одним из них. Третьим был профессор с саквояжем книг. Так было и в следующий раз. И на третий. Профессор как ни в чем не бывало читал свой курс. Хотя собственно истории древнерусской литературы - в нынешнем понимании этого слова - тогда еще не было. Ее предстояло создать.
А сегодня мы наблюдаем бурный рост интереса к древнерусской литературе и искусству. В том же ленинградском Дворце молодежи предо мной был полный зал! В чем причина этого интереса? Такой вопрос задают мне нередко, да я и сам задаю его себе. И отвечаю: это явление не случайное, знаменательное, тем более что наблюдается оно не только у нас. Оно отражает естественное стремление человека к устойчивости, стабильности своего существования на земле… В Америке молодые ребята поют старинные "переселенческие" песни. Жители Австралии вспоминают имена своих ирландских и шотландских предков. И вообще генеалогические изыскания перестали быть привилегией аристократов. Своими предками и пращурами стали интересоваться люди самого широкого круга. Мне рассказывали, что одна семья в Сибири восстановила имена своих предков до восьмого колена. Кто же были эти люди? Крестьяне и рабочие, простые русские люди. Но разве они не достойны памяти?
Как мы видим, возрос интерес не только к Древней Руси и ее литературе. Возрос интерес к отечественной истории вообще, к художественным произведениям, воскрешающим различные ее этапы. И у нас есть в этой области несомненные удачи.
Где вообще граница между историей и современностью? "Блокадная книга" Д. Гранина и А. Адамовича - разве это не историческая книга-документ? Казалось бы, есть уже немало у нас хороших документальных книг о блокаде, но, думается, еще никому не удавалось с такой силой на строго документальном материале передать самый дух осажденного города, дух страдания и подвига! Но ведь эта страница истории была для нас когда-то живой современностью! Разве можно забыть, например, как сотрудники Пушкинского Дома спасали от всевозможной гибели культурные богатства, накопленные за многие десятилетия, отправляли рукописи Пушкина на хранение в Новосибирск, другую часть рукописного фонда - в Казань? Или как пригласили нас с археологом М. А. Тихановой в Смольный, в отдел науки обкома партии, и поручили нам написать книгу "Оборона древнерусских городов"? Было это в марте 1942 года, боевой опыт предков стал неожиданно актуальным, ибо лишь в глубоком прошлом оказалось возможным найти аналогию тому испытанию, которое обрушилось на нашу землю: ни в 1812 году, ни в первую мировую войну все-таки не было ничего сравнимого, не стоял с такой остротой вопрос: "Быть или не быть?" Книга была написана и напечатана в кратчайшие сроки, уже осенью того же года ее раздавали бойцам в окопах…
Есть такая опасность во всеобщей увлеченности историей: уход в частности, в колоритный антураж - в ущерб главному. Вот мы пишем и читаем очень много о Пушкине и его времени, о его окружении, потомках. Но не стали ли мы при этом меньше читать… самого Пушкина? Я прочел как-то в аудитории, известные строки про птичку божию, которая не знает ни заботы, ни труда, спросил: чьи? Воцарилась тишина, потом кто-то робко произнес: "Плещеев?!" А ведь это песня из поэмы "Цыганы"! Это на читательском уровне. А на уровне научном - как не вспомнить о том, что у нас до сих пор нет полного академического издания Пушкина? Ведь имеющееся издание было выпущено в свое время без комментариев, хотя они и были подготовлены. Нет у нас и пушкинской энциклопедии. Так что перед Пушкиным мы в долгу - пора этот долг оплачивать!
Появление (и определенный даже успех) произведений спекулятивных, написанных якобы на историческом материале со ставкой на сенсационность - явление по-своему тоже показательное: интерес к истории захватывает широкие круги читателей разной степени подготовленности. Не буду в данном случае называть авторов - важно другое, радующее: в последнее время заметно растет интерес к литературе подлинной, например, к сборникам "Памятники литературы Древней Руси", выпускаемым издательством "Художественная литература", к "Слову о полку Игореве" и его переводам.
Проблемы этики, нравственности в науке, норм поведения в научном коллективе очень важны и заслуживают специального разговора. Пока скажу одно: у себя в секторе древнерусской литературы Института русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский Дом) мы стремимся поддерживать атмосферу делового товарищества, творческого соревнования. Ту самую, при которой спор - явление нормальное. Именно эта атмосфера позволяет успешно работать вместе ученым со столь яркими индивидуальностями, как доктора филологических наук О. В. Творогов, написавший поразительную книгу о русских хронографах, А. М. Панченко, открывший целую школу стихотворцев XVII века, Л. А. Дмитриев - автор книги о первом издании "Слова о полку Игореве", ведущий интереснейшую работу над текстами житийной литературы. Ученый убедительно доказал, сколь сильное влияние фольклора испытал на себе этот "церковный" жанр, сколь глубоко впитал он народные этические и эстетические представления. Доктор филологических наук Р. П. Дмитриева выпустила замечательную книгу о древнерусской "Повести о Петре и Февронии", причем основательно "поправила" меня на ее страницах: я считал, что эта известная повесть относится к началу пятнадцатого века, а она решила, что это шестнадцатый, и даже установила имя автора - Ермолай Эразм.
Нет, не отвлеченную материю, представляющую сегодня лишь исторический интерес, являет собой древнерусская литература! Все, что связано с ней, обретает подчас самую современную остроту. Например, одно время на Западе получила хождение теория, согласно которой древнерусская культура была культурой "интеллектуального молчания". Это была оскорбительная для России теория, хотя, между прочим, первым ее выдвинул русский философ-эмигрант Г. П. Федотов. Но на Западе она нашла поддержку, и тому были свои объяснения. Архитектуру и живопись знали все: они существуют, они наглядны и не нуждаются в переводе. А литературу надо переводить, что весьма трудно. Еще менее, чем литература, была известна музыка. Но ведь все фресковые и иконописные изображения опирались на определенный литературный сюжет, музыка тоже опиралась на слово - она была прежде всего песней, хоровой или индивидуальной. И не безграмотные люди создавали бессмертные иконы и фрески - вспомните хотя бы новгородские берестяные грамоты или ярославскую живопись (среди ее сюжетов можно увидеть столько людей с книгами в руках, столько текстов, заключенных в живописные образы, - как ни в одной культуре мира!).
А если обратиться непосредственно к произведениям древнерусской литературы, мы обнаружим в ней такие черты, как глубокая эмоциональная и интеллектуальная насыщенность, истовая убежденность, стремление в сжатой форме ответить на коренные вопросы бытия, утвердить добро и справедливость. Эти черты перешли потом в творчество великих русских писателей XIX века - Толстого и Достоевского, они продолжаются и в советской литературе, вплоть до наших дней. Не буду называть отдельные имена: дело не в них, а в общей тенденции. Или, вернее, традиции. Так можно ли говорить о каком-то "интеллектуальном молчании", в атмосфере которого будто бы жили наши предки?
Есть и другая крайность - восприятие Древней Руси и ее культуры в идиллическом, приукрашенном свете. Восходящая, в конечном счете, к талантливым - не спорю! - стилизациям А. К. Толстого, эта традиция находит приверженцев и сегодня. Именно поэтому меня в свое время, как и еще ранее Н. Н. Асеева, порадовали стихи поэта Виктора Сосноры, который в своем обращении к миру Древней Руси разрушил привычные красивости, эти либерально-дворянские представления о социальном мире, якобы царившем в ту далекую эпоху. Поэт стремился увидеть Русь в живой плоти - страдающей или радующейся, борющейся, материально конкретной, часто грубой, чувственной, но неизменно жизнелюбивой. При этом общие представления о Киевской Руси в стихах Сосноры поразительно совпадают с тем, что дает нам в своей книге "Люди и нравы Древней Руси" советский историк Б. А. Романов. Это совпадение представлений поэта и историка не случайно. Оно обусловлено тем, что оба они - наши современники: советский поэт и советский историк. Материалистическое мировоззрение, исторический опыт позволили им одинаково истолковать Киевскую Русь, понять ее заботы.