Иначе говоря, какое-то показание заключенного было в измененной форме переписано другим лицом, подделывающимся под почерк арестованного заговорщика, и в конце этого документа либо Винтер был принужден поставить свою подпись, либо она также была сфальсифицирована.
Фабрикация показаний от 25 ноября позволяет сделать вывод и о подделке "Исповеди". Однако следует оговориться – подделыватель не "изобретал" показания, а переделывал в соответствии с видами и намерениями Сесиля подлинные слова арестованного. Достаточно было опустить некоторые факты и вставить то, что Сесиль хотел приписать заговорщикам.
Возникает еще один вопрос: какую роль сыграла в организации "Порохового заговора" правительственная провокация?
Если не верить в подлинность "Исповеди" Томаса Винтера, то многие действия участников заговора могут быть увидены совсем в другом свете. Например, аренда Винегр-хауз могла быть просто следствием желания Томаса Перси иметь квартиру поблизости от королевского дворца. Дом был арендован 24 мая, а 9 июня Перси по ходатайству лорда Нортумберлендского получил придворную должность, о чем, конечно, знал заранее от своего влиятельного родственника. Даже возвращение Фокса могло иметь совсем другое значение. В месяцы ослабления преследований против католиков большое число эмигрантов вернулось в Англию. А принятие Фоксом имени Джонсона вполне могло быть мерой предосторожности, которой, между прочим, придерживались многие эмигранты.
Однако факт существования заговора не подлежит сомнению, и поэтому нет причин подозревать, что рассказ, составленный на основании "Исповеди" Винтера, в общем и целом соответствует действительности.
Стоит задуматься и над тем, правы ли католические авторы, которые приписывают Сесилю организацию заговора. Нет сомнения, что своевременное обнаружение "Порохового заговора" было чрезвычайно на руку Сесилю. Оно позволяло ему усилить свое влияние на короля и заставить того отказаться от мысли смягчить законы против католиков, к чему стремился Яков и что полностью противоречило интересам Сесиля и стоявших за ним кругов протестантского дворянства. А что могло быть лучше для этой цели, чем раскрытие заговора против наследника престола и большинства высших сановников государства с целью создания католического правительства?
Каким же путем Сесил, если он был организатором всего дела, мог заронить мысль о заговоре в голову Кетсби? Ответ напрашивается сам собой – через лорда Монтигля. Этот бывший мятежник был не только прощен, но и явно находился в милости и в постоянной связи с министром. Имеется одна очень важная деталь, говорящая в пользу такого предположения.
Начало заседаний парламентской сессии осенью 1605 г. юридически не должно было стать открытием нового парламента, а лишь возобновлением временно прерванных заседаний старого. При таком возобновлении не предусматривается присутствие короля. В 1605 г. Яков решил нарушить правило, поскольку парламенту предстояло решать вопрос чрезвычайной важности – о законодательном объединении с Шотландией. Об этом решении короля было известно узкому кругу лиц, в том числе и Монтиглю, члену английской делегации, обсуждавшей с шотландцами условия унии. Без знания того, что король решил присутствовать при возобновлении работ парламента, не могло быть "Порохового заговора". А узнал это Кетсби, вероятно, от Монтигля, хотя мог получить эти сведения и из других источников.
Однако остается фактом, что Монтигл выполнял роль шпиона Сесиля и узнал о заговоре много раньше, чем была разыграна комедия с получением письма в замке Хокстон. Вполне вероятно, что Томас Уорд, которого Монтигл пригласил на ужин и которого попросил прочесть вслух полученное письмо, также был тайным агентом Сесиля. Сцена с посланием была рассчитана на то, чтобы в драматической форме показать, каким образом ни о чем не подозревавшее правительство впервые узнало о заговоре.
Кроме того, недомыслие министров было призвано оттенить мгновенное разгадывание королем туманного смысла письма, и создавало необходимый фон для проявления божественно вдохновляемой мудрости Якова. Подобное изображение событий весьма льстило королю, придерживавшемуся более чем пристрастного мнения о размерах своих умственных способностей. Роберт Сесиль менее всего собирался разубеждать своего монарха в этом приятном заблуждении.
Характерный факт: многоопытный министр не привык никому доверять полностью, в том числе Монтиглю. И вот мы узнаем, что один из его шпионов, некий Гейдж, сосед Френсиса Трешама, обратился к тому с дружеским предложением выпутаться из финансовых затруднений, в которых тот находился до получения наследства, сделавшись тайным агентом Сесиля. Это была очевидная попытка создать дополнительный источник информации об отношениях между Монтиглем и его родственниками – участниками заговора.
Френсис Трешам не стал агентом Сесиля. Нет прямых доказательств и того, что именно он написал письмо к Монтиглю, в чем его подозревали Кетсби и Винтер. Однако роль Трешама во многом остается загадочной. Он в течение нескольких дней после ареста Фокса и бегства других заговорщиков оставался в Лондоне и, по некоторым сведениям, даже предлагал свои услуги в поисках беглецов. Хотя Фокс вскоре в своих показаниях под пыткой назвал Трешама среди других участников заговора, правительство в течение четырех дней не давало приказа об его аресте, а он в свою очередь вел себя как человек, не опасавшийся властей.
Трешама арестовали только 12 ноября. Его поведение перед раскрытием заговора можно объяснить предположением, что он устно пытался предостеречь Монтигля от посещения парламента и в ходе разговоров с ним догадался, что правительство знает о заговоре. А может быть, Трешам знал слишком многое о роли Монтигля и считал это гарантией своей безопасности. В свою очередь правительство, видимо, также колебалось, арестовывать ли Трешама, но все же пришло к выводу, что более опасно оставлять его на свободе. В показаниях Трешама чья-то заботливая рука тщательно вымарывала всякое упоминание о Монтигле. И все же Трешам был явно чересчур опасным заключенным, чтобы его можно было, как других заговорщиков, судить открытым судом.
При обыске, произведенном в квартире младшего брата Трешама, в которой жил также его личный секретарь, были найдены лишь копии трактата о двусмысленной манере выражения мыслей. Заголовок одной из копий был переделан рукой отца Гарнета на "Трактат против лжи и злостного лицемерия". В нем, однако, под видом "ограничения" областей, в которых они должны применяться, давались практические советы, как надлежит их пускать в дело. Френсис Трешам, видимо, вполне следовал советам, содержащимся в этом иезуитском трактате, хотя и отрицал свое знакомство с ним.
Через шесть недель после ареста он был уже больным человеком. 23 декабря он продиктовал своему секретарю письмо, в котором опровергал свои показания о знакомстве с Гарнетом и о том, что знал о посылке Винтера в Испанию, и поручил жене передать это письмо министру. В ту же ночь Трешам скончался.
Официально его смерть была приписана "удушью". Однако, поскольку за шесть недель до этого Трешам выглядел вполне здоровым человеком, никто не поверил официальному объяснению. Многие современники считали, что Трешам был отравлен Монтиглем. Очень вероятно, что Трешам знал о действительной роли Сесиля и Монтигля и не делал особого секрета из того, что обладает такого рода опасными сведениями. Это и решило его судьбу. Сохранилось письмо Уэйда Сесилю от 23 декабря 1605 г., в котором выражалось беспокойство, что не получено приказа о скорейшем погребении тела – это также могло свидетельствовать о желании скрыть действие яда. Очень подозрителен и факт, о котором сообщил Уэйд Сесилю в том же письме: сам Трешам, а также другие участники заговора считали, что, если он выздоровеет, "им нечего опасаться действий правосудия".
И все же не следует делать поспешных выводов. Неужели, если бы Сесиль был так озабочен, чтобы заставить до суда навеки замолкнуть Трешама, он разрешил бы жене и секретарю арестованного государственного преступника неотлучно находиться в его камере, а потом свободно и беспрепятственно покинуть Тауэр?
Подводя итоги, следует сказать, что не существует прямых доказательств провоцирования Сесилем заговора, да и вряд ли они могли сохраниться. Зато очень вероятно, что он узнал о заговоре вскоре после того, как конспираторы приступили к действиям, и при этом узнал сразу из нескольких источников, хотя неясно, насколько подробной была полученная им информация.
Даже под пыткой Фокс не назвал никаких имен. Он признался только, что его собственная фамилия не Джонсон, а Фокс. Таким образом, до 8 ноября, когда под более жестокой пыткой он назвал имена других заговорщиков, правительство официально знало об участии в заговоре лишь Фокса и Томаса Перси, который арендовал подвал под палатой лордов. Тем более показательно, что уже 7 ноября была издана официальная декларация, предписывающая арестовать Кетсби, Винтера, Роквуда, Гранта и ряд других заговорщиков. Следовательно, правительство имело какую-то информацию, может быть, не очень определенную и точную. Оставалось ожидать момента, когда будет выгоднее всего "раскрыть" заговор.
Сторонники версии, что Сесиль "сфабриковал" заговор, доказывают, будто он чуть ли не сфальсифицировал все следствие. Однако в числе членов комиссии, допрашивавшей заговорщиков, было несколько явных врагов и соперников Сесиля, которые не согласились бы стать орудием в руках честолюбивого министра.
Надо учитывать также, что фактически существовало два заговора – собственно "Пороховой заговор" и план восстания католиков под руководством Эверарда Дигби. О втором заговоре Сесиль был извещен своими лазутчиками. Он мог подозревать Томаса Перси и Кетсби, но не знать о планах использования Винегр-хауза. В бумагах Сесиля имеется немало писем, содержащих глухие указания на зреющий заговор, на возможность новой – далеко не первой – попытки католического восстания. Одно анонимное предостережение, брошенное в деревянной коробке на проезжей дороге, было написало от имени католика-слуги, желающего раскрыть заговор, в котором участвовал его господин. Письмо предостерегало, что опасность ожидает короля, лорда Солсбери и главного судью Попхема.
Вероятно, что международные связи участников заговора были более широкими, чем это можно предполагать на первый взгляд. По крайней мере, Сесиль получил прямое предостережение от английского посла в Париже сэра Томаса Парри. Тот, по-видомому, подхватив налету намек, брошенный вполголоса венецианским послом, передавал, что следует опасаться французского посла в Лондоне графа де Бомона. Действительно, Бомон спешно покинул Лондон, чтобы не присутствовать на открытии парламентской сессии и, переправившись на французский берег, сообщил королю Генриху IV, что будет сделана попытка в день возобновления работ парламента "убить Якова и всех знатных лиц". Но еще вопрос, откуда узнал об этом Бомон: от заговорщиков или от своих шпионов в правительственных канцеляриях?
Шпионы Сесиля Джон Рейнольдс и Джордж Саутхейк в Кале, а также Виллиастон – в Руане усердно наблюдали за активностью иезуитов, будто собиравшихся подавать петицию Якову, составленную отцом Парсонсом в Риме. Виллиастон многозначительно высказал при этом опасение, как бы они "не затронули личности его величества или кого-либо из его детей". Виллиастон передавал также через Парри, что иезуиты собираются высадиться в Англии под видом шотландских купцов. Шпионы Сесиля тщательно наблюдали за ними, но те в последний момент ускользнули.
Эти и подобные им сообщения могли лишь усилить стремление Сесиля найти префекта иезуитов Гарнета и его ближайших помощников. 8 января 1606 г. был арестован в Вустершире Стефен Литлтон, скрывавшийся после того, как он покинул Кетсби и других заговорщиков, и его двоюродный брат "рыжий Хемфри" Литлтон, а также Роберт Винтер.
Конец префекта иезуитов
В средней Англии, на высоком холме, с которого просматривались на много миль окрестные места, стоял замок, немного напоминавший приземистый, наполовину деревянный Уайт-Уэбс. Построенный в характерном "тюдоровском стиле", дом отличался от многочисленных рыцарских замков. Это не была крепость, способная долго выдерживать осаду вражеской армии. Его стены не были приспособлены для того, чтобы с них поражать ядрами и пулями неприятелей. Но хотя Хиндлип-хауз был выстроен совсем недавно богатым католическим землевладельцем Томасом Эбингтоном, он только внешне походил на дворцы вельмож и богатые усадьбы елизаветинского времени. Хиндлип-хауз был создан со специальной целью – служить убежищем для отца Гарнета и его христова воинства.
Весь замок представлял собой сплошную загадку. Каждая комната имела скрытые ниши, стены были полны тайников, потолки маскировали невидимые чердачные помещения. Даже печи были если не с двойным дном, то с двойным выходом – один для дыма, другой для иезуитов, когда им почему-либо требовалось исчезнуть, не оставляя следов. Камин в спальне хозяйки был соединен узкой трубой с одной из ниш, куда, таким образом, можно было, не вызывая подозрений, доставлять пищу и вино, которое обитатели тайников явно предпочитали воде. Иезуитский архитектор работал не по шаблону, каждый тайник имел свой "секрет", и раскрытие одного из них мало облегчало поиски других.
Когда из Лондона сэр Генри Бромли получил приказ произвести обыск в Хиндлип-хаузе, ему специально предписывались чрезвычайные меры бдительности: поставить караулы у всех дверей, вести наблюдение за слугами и тем, куда доставляется пища, содрать обои и обшивку стен, промерить длину каждой из комнат, чтобы определить, сравнивая площадь на верхних и нижних этажах, где могли располагаться тайные ниши. Было приказано особо проверить все дымоходы.
Задача оказалась бы сэру Генри и его команде не по силам, если бы не неожиданность, с которой они нагрянули на замок. Находившиеся там Гарнет и трое его подчиненных едва успели скрыться в двух тайниках. Однако тайники не были подготовлены к длительной осаде замка. Бромли и его команда убедились, что число постелей явно превышало число лиц, формально проживавших в доме. Полученное известие о показаниях Литлтона (ранее правительство действовало, очевидно, лишь по подозрению) побудило приняться за обыск с удвоенной силой. В конце концов бульдожья хватка сэра Генри, не спускавшего глаз с обитателей дома, дала свои результаты. Изголодавшиеся подчиненные Гарнета, а потом и сам провинциал вышли из тайников и сдались на милость победителя.
Их доставили в Лондон, но не могли добиться показаний об участии в "Пороховом заговоре", а в случае в Гарнетом Сесиль не решился прибегнуть к пытке. Чтобы обойти иезуита, к нему подослали тюремщика, прикинувшегося отцом Олдкорном, сочувствующим католикам. Стена, разделявшая их камеры, как нарочно, оказалась с проломом, который можно было обнаружить, слегка отогнув доску. Беседу Гарнета с Олдкорном, разумеется, слово в слово записали агенты Сесиля, сидевшие рядом в тайнике. Две беседы иезуитов потом составили одно из доказательств, которые требовались суду для осуждения Гарнета и его коллег.
Другим, крайне невыгодным для иезуита, обстоятельством было обнаружение трактата о двусмысленном способе выражения или о пределах дозволенной лжи, который, как мы помним, нашли у Трешама. Заверения Гарнета, что он ничего не знал о "пороховом заговоре", кроме того, что ему было сообщено на исповеди, ничего не стоили, поскольку сам иезуитский провинциал в трактате "теоретически" обосновывал необходимость лжи в ситуации, в которую он попал. Гарнет и его подчиненные, кроме бежавших за границу, кончили свои дни на виселице.
Новое английское обуржуазившееся дворянство и буржуазия выиграли еще один раунд в длительной борьбе против католической реакции и ее верного орудия – иезуитского ордена. Однако уже в первые годы правления Якова I выяснилось, что английский абсолютизм перестал играть прогрессивную роль; он вступал во все большее противоречие с интересами буржуазии и "нового" дворянства. Абсолютизм начинает искать поддержки у своих недавних врагов – тех слоев дворянства, которые не были затронуты новым капиталистическим развитием страны и тяготели к старым феодальным порядкам, делает шаги к примирению с католической церковью.
Меняется и внешняя политика Англии – заключается мир с Испанией. Опытный и умелый дипломат испанский посол Диего Гондомар быстро приобрел большой вес при дворе Якова I. Гондомар создал в Англии шпионскую сеть, состоявшую из профессиональных разведчиков. Он вкрался в доверие к Якову и под видом дружеских расспросов выведал у короля его планы. Однако собеседник испанского посла оказался натурой на редкость капризной и склонной к надувательству, причем не ради каких-либо определенных целей, а просто по прихоти. После встречи с Яковом испанцу всякий раз приходилось ломать голову над тем, что из выуженных им у его коронованного приятеля сведений соответствовало действительности, а что было только порождением причудливой королевской фантазии.
До последнего времени историки не знали, что приключилось с Томасом Фелиппесом после событий, связанных с "Пороховым заговором". След отыскался в переписке Гондомара. В 1621 г. испанец сообщал о намерении подкупить и отправить во Фландрию этого "бесстыдного старика, которому перевалило за семьдесят".
Напротив, английская разведка приходила в упадок уже при Роберте Сесиле, который, как мы знаем, сам получал крупную пенсию от испанского двора и не был намерен особенно усердно разыскивать своих сообщников. Сменившие Сесиля руководители секретной службы больше использовали ее не для борьбы против враждебных держав, а для наблюдения за своими соперниками при дворе. Они не могли соперничать с Гондомаром, приобретшим к тому же влияние на самого Якова I.
Тем не менее, случались неудачи и у ловкого испанского посла. Особенно странным было то, что происходило с депешами Гондомара, которые он направлял в Мадрид. Там копии с них каким-то неведомым путем добывал английский посол сэр Джон Дигби, расшифровывал места, написанные кодом, и пересылал свою добычу Якову I. Это происходило в течение многих лет вопреки бессильному гневу Гондомара и циничному удовольствию немногих посвященных в секрет. Тщетно посол менял шифры и курьеров, засылал все новых лазутчиков в английское посольство, напрасно испанский министр расставлял ловушки членам Государственного совета и их клеркам, пытаясь обнаружить предателя.
Источник информации так и не был обнаружен. Через много лет, уже вернувшись из Испании, Дигби раскрыл секрет. Депеши перехватывались и копировались, пока курьер отдыхал на последней почтовой станции неподалеку от испанской столицы.
Между прочим, Дигби имел возможность на основе донесений Гондомара составить полный список лиц, которым выплачивалась пенсия из Мадрида. Среди них было много приближенных Якова. Однако сэр Джон Дигби имел достаточно такта, чтобы не включить в этот список самого короля, также получившего немалую испанскую субсидию.