После редакции Блок пешком возвращается домой. Рабочие выходят из заводских ворот, покупают водку и торопливо распивают ее прямо на улице. А на Невском шикарные дамы дефилируют в длинных норковых шубах. Он смотрит на них – пустые взгляды, двойные подбородки. Боже, как все уродливо. "Но слегка дернуть, и все каракули расползутся, и обнаружится грязная, грязная морда измученного бескровного изнасилованного тела".
Дома дела обстоят не лучше. Кухарка, горничная – все погрязли в невежестве. Их пошлость ужасает его. "Кровь стынет от стыда и отчаяния. Пустота, слепота, нищета и злоба. Спасение – только скит; барская квартира с плотными дверьми – еще хуже".
Все его страшит, все отвращает. Лица на улицах, в трамваях. Вот одна из его зарисовок того времени: "Я вдруг заметил ее физиономию и услышал голос. Что-то неслыханно ужасное. Лицом девка как девка, и вдруг – гнусавый голос из беззубого рта. Ужаснее всего – смешение человеческой породы с неизвестными низшими формами. Можно снести всякий сифилис в человеческой форме, нельзя снести такого, что я сейчас видел, так же как, например, генерала с исключительно жирным затылком".
Уродство чудится ему во всем. А еще страшит эйфория, охватившая всю страну. Словно пир перед приходом чумы. Всевозможные празднества, карнавалы, романтические встречи и поэтические вечера с ворохом цветов и брызгами шампанского стали непременным атрибутом литературного Петербурга и Москвы. Люди как будто предчувствовали грядущие катаклизмы и старались успеть насладиться веселой и легкой жизнью. Только ужасаешься тому, что творится вокруг. Где-то вытащили из воды труп, вот кашляет маленькая нищенка-замарашка. А чуть поодаль бродяга пьет грязную воду из канавы. Да еще Люба. Она все настойчивее просит его о разводе. "Я бы хотел жить, если бы знал как", – говорит он ей. И просит остаться. Она ему так нужна. И она остается, понимая, что если уйдет, он что-нибудь с собой сделает. Никогда Блок не был так близок к самоубийству, как в это время. Но судьба готовилась преподнести ему подарок. Возможно, последний.
Глава 13
Кармен
Такое бывает: поэт способен предвидеть то, что его ждет. Может даже и больше. Напророчить себе будущее. Например, встречу с женщиной. Так случилось и с Александром Блоком. Еще в ранних его стихах возникает образ цыганки, слышатся звон монист, удары в бубен. Он словно ждал момента, когда плясунья кочевая, "как отзвук забытого гимна", вспыхнет перед ним звездой в ночи и войдет в его судьбу.
Но время шло. У него была большая любовь – Люба. И множество увлечений. И все же… Неосознанно, в разноцветной толпе он искал новый образ, который смог бы ему подарить иную любовь. Настоящую. Свою новую королеву. Правда, искал безуспешно. Ведь Блок давно убедил себя, что не достоин любви. Косвенным подтверждением этому стала ненависть, которую они с женой испытывали по отношению друг к другу. Она теперь изменяла ему нарочито, с вызовом, надолго уезжала на гастроли, а вечера проводила в кабинетах и меблированных квартирах. Жить вместе у них не получалось, и супруги то разъезжались, то вновь сходились, для того чтобы продолжать мучить друг друга ненужными скандалами и сценами.
Представить, что когда-нибудь его королевой станет Любовь Дельмас, Александр Александрович не мог даже в самых смелых фантазиях. Более того, если бы оперная певица-примадонна и Александр Блок встретились чуть раньше или, напротив, чуть позже, то просто бы прошли мимо друг друга. Настолько разными они были.
И все же им было предначертано встретиться. Они жили рядом, даже по соседству на самом краю города, в самом конце улицы, упиравшейся в мелководную речушку с грязными, размытыми, суглинистыми берегами. Два дома – один ближе к реке, другой чуть выше – служили пристанищем для двух неприкаянных душ.
Одна – заблудившаяся в потемках надуманной "философии" душа поэта, другая – душа неистовая и пылкая, душа актрисы и певицы.
Однако ни он, ни она не представляли, насколько эта встреча окажется судьбоносной и полностью перевернет жизнь обоих, подарив обжигающую, ирреальную страсть, отказаться от которой невозможно. Ее можно либо принять, либо умереть.
В Петербурге того времени оперы ставили в Большом Мариинском театре и в Театре музыкальной драмы. Репертуар был почти одинаковым, но в Музыкальной драме декорации были более современными, артисты не только моложе, но и играли совсем по-другому. Звездой первой величины была Любовь Дельмас. Высокая, худощавая, с яркими рыжими волосами и лучистыми зелеными глазами, она неизменно вызывала шквал рукоплесканий своей Кармен. О ее красоте говорил весь Петербург.
Иногда сердце певицы сладко-сладко замирало, словно чувствовало: в зале сидит ОН, предназначенный ей судьбой. И тогда дивный, сильный голос раскрывался подобно экзотическому цветку, сводя с ума ценителей ее певческого дара.
И все же… У Блока не зря возникло предчувствие еще за долго до этой встречи. Душа ждала Её, ту женщину, которая бы поняла его. Она пришла. Явилась в образе Карменситы – до ужаса знакомая, далекая и близкая. И закружила его, замела метель любви. Пришла из вихря музыки и света, "всех ярче, верней и прекрасней", веселая, в золоте кудрей, с чарующим голосом. С него, с голоса, собственно, все и началось.
Ведь прежде чем увидеть женщину своей мечты, Блок услышал ее дивный меццо-сопрано. Поэта всегда привлекали женщины а-ля Достоевский. Андреева-Дельмас и оказалась такой. Мать поэта обронила про нее: "Она стихийная…". Блоку же, когда она, потряхивая золотисто-рыжими волосами, в темно-малиновой юбке, оранжевой блузе и черном фартуке, с дразнящей распущенностью, развязностью манер врывалась на сцену, вообще казалось, что это не женщина – "влекущая колдунья". Его влекущая… Может, потому и напишет ей первым… Впрочем, ныне известно все: когда написал первый стих из цикла "Кармен", посвященного ей, когда послал с посыльным первые книги, когда познакомился в Театре музыкальной драмы. Позже Блок возьмет за правило, как вспоминала она, всякий раз после исполнения роли Кармен посылать ей розы – "эмблему красоты… и счастья".
Дельмас – сценический псевдоним певицы. Урожденная Тишинская, Любовь Александровна приехала в Петербург из Чернигова. Поступила в консерваторию, блестяще прошла конкурс. Еще во время учебы исполнила партию Ольги из "Евгения Онегина", потом, уже по окончании консерватории, пела в Киевской опере, в петербургском Народном доме, вместе с Шаляпиным участвовала в заграничном турне, пела в "Риголетто", "Пиковой даме", "Аиде", "Снегурочке", "Парсифале", "Царской невесте" и, наконец, в "Кармен". Ее называли "лучшей Кармен Петербурга".
Она любила жизнь, в ней бушевала "буря цыганских страстей". Ее глаза сияли. Разве могла она оставить равнодушным Поэта? Еще не будучи представлен "лучшей Кармен", Блок часами простаивал у ее подъезда. Посылал ей цветы и книги. Звонил ночами. Позже Блок признавался, что не влюбиться в нее невозможно, хотя он не мальчик, знает эту "адскую музыку влюбленности", ибо "много любил и много влюблялся". Но любовь пришла не спрашиваясь, помимо его воли, в нем проснулись забытые чувства, идет какое-то омоложение души. И еще признался, что, как гимназист, покупает ее карточки, стоит дураком под ее окном, смотря вверх, ловит издали ее взгляд, но боится быть представленным, так как не сумеет сказать ничего, что могло бы быть интересным для нее. И мечтает лишь поцеловать руку, которая бросила ему цветок, а он, как Хозе, поймал его. В эти дни он пишет ей много писем, но не отправляет. Вот некоторые отрывки…
"Я смотрю на Вас в "Кармен" третий раз, и волнение мое растет с каждым разом. Прекрасно знаю, что я неизбежно влюблюсь в Вас, едва Вы появитесь на сцене. Не влюбиться в Вас, смотря на Вашу голову, на Ваше лицо, на Ваш стан, – невозможно. Я думаю, что мог бы с Вами познакомиться, думаю, что Вы позволили бы мне смотреть на Вас, что Вы знаете, может быть, мое имя…"
"…Я не мальчик, я знаю эту адскую музыку влюбленности, от которой стон стоит во всем существе и от которой нет никакого исхода. Думаю, что Вы тоже знаете это, раз Вы так знаете Кармен (никогда ни в чем другом, да и вообще – до этого "сезона", я Вас не видел). Ну, и я покупаю Ваши карточки, совершенно непохожие на Вас, как гимназист, и больше ничего, все остальное как-то давно уже совершается в "других планах", и Вы об этом знаете тоже "в других планах", по крайней мере, когда я на Вас смотрю, Ваше самочувствие на сцене несколько иное, чем когда меня нет…"
"…Не осудите меня и не примите за наглость то, что я пишу Вам. Я видел Вас в "Кармен" три раза. В третий раз я был уже до глубины встревожен; в ту ночь я надеялся увидеть, когда Вы выйдете из-за кулис, и писал Вам письмо (непосланное). Я хочу повторить Вам то, что говорил: я не могу сказать, что мое прошлое умерло. Прошлое живет, и оно – не только прошлое, в нем – живое. Вы понимаете, о чем я говорю. Здесь у меня в душе иногда больно, иногда печально и светло; всякое бывает, я только напоминаю Вам о себе, не стоит говорить подробно. Короче, это – вовсе по-другому, нет ни противоречий, ни путаницы, точно то – другой я…"
Но несмотря на пылкость своих чувств, Блок смущался точно школьник и боялся встречи со своей Кармен. И каждый раз ретировался перед тем, как его хотели представить Дельмас. "Она не может полюбить меня", – твердил поэт, набрасывая очередное стихотворение.
Как океан меняет цвет,
Когда в нагроможденной туче
Вдруг полыхнет мигнувший свет, -
Так сердце под грозой певучей
Меняет строй, боясь вздохнуть,
И кровь бросается в ланиты,
И слезы счастья душат грудь
Перед явленьем Карменситы.
Встретились они в последних числах марта 1913 года. В первый же день знакомства они расстанутся в четыре утра. Дома Блок запишет: "Дождь, ванна, жду вечера… Розы, ячмень, верба и красное письмо". И далее: "Хотя вернулись под утро всего лишь из Тенишевского училища (Моховая, 35), где были на диспуте о комедии масок". Там выступали Мейерхольд, Кузьмин-Караваев, который вновь сойдется с женой Блока, и добрая знакомая Блока – актриса Веригина. Накануне Блок напишет Дельмас: "Скажите по телефону, хотите ли вы пойти?.. Билеты… есть". Веригина же вспоминала, что еще раньше Блок, услышав о ее выступлении там, стал пугать, что сядет в первом ряду и будет смешить ее. Но, выйдя на сцену, она увидела: поэту, сидящему в первом ряду, было не до нее. С ним была Андреева-Дельмас. "Я, – пишет Веригина, – лишь укоризненно покачала головой". Да, в первом ряду на ее глазах начинался в эти мгновения самый сумасшедший роман Блока. Он и Дельмас, сидя рядом, переписывались, и записки эти сохранились. "Не могу слушать, – пишет Блок. – Вас слышу. Почему вы каждый день в новом платье?.. – Пришла Тэффи. – Надо пересесть?.. – Теперь уже неловко… – Все это я вижу во сне, что вы со мной рядом… – Вы даже не вспомните об этом… – А если это будет часто?.."
Нет, это не переписка – это, скорее, стенограмма любви. Это даже неловко читать – так здесь все обнажено… В ту ночь, после свидания, Блок написал два стихотворения, обещая в одном из них:
Ты встанешь бурною волною
В реке моих стихов,
И я с руки моей не смою,
Кармен, твоих духов…
После знакомства Блок и Дельмас виделись чуть ли не ежедневно. Пешком возвращались из театра на Офицерскую. Или белыми ночами бродили по закоулкам старой окраины, по Заводской, Перевозной, Мясной… вслушивались в гудки судостроительного завода, расположенного поблизости, ловили запахи моря, долетавшие сюда с ветром. И шли к Неве по набережной Пряжки, через мост, который он назвал "Мостом вздохов", – пояснив, что есть такой же, похожий, в Венеции. Ужинали в ресторанах, пили кофе на вокзале, ездили на Елагин остров, гуляли в парке, ходили в кинематограф, катались с американских гор. И снова "улицы, и темная Нева, и Ваши духи, и Вы, и ВЫ, и ВЫ!".
Сближение шло быстро, по нарастающей. Блок писал ей, что "это страшно серьезно", что в ней и старинная женственность, и глубина верности, и возможность счастья, но главное все же – что-то такое простое, чего нельзя объяснить. В этом и есть ее сила. Преисполненная радостью бытия, она нужна была поэту, хотя, казалось, они жили в разных измерениях и по-разному воспринимали мир. Но оба были художниками – и это еще более их сближало, рождая некое глубинное родство.
Те, кому доводилось видеть их вместе, в фойе ли театра, на концерте или на улице, с удивлением отмечали, как они поразительно подходят, гармонически дополняют друг друга. Особенно это было явно, когда Блок и Дельмас выступали вдвоем со сцены. Так было, например, на литературном вечере, состоявшемся в годовщину их знакомства, – Блок читал свои стихи, она пела романсы на его слова, – и в зале Тенишевского училища, где они присутствовали на первом представлении "Балаганчика" и "Незнакомки". Она тогда была особенно ослепительна в своем открытом лиловом вечернем платье. "Как сияли ее мраморные плечи! – вспоминала современница. – Какой мягкой рыже-красной бронзой отливали и рдели ее волосы! Как задумчиво смотрел он в ее близкое-близкое лицо! Как доверчиво покоился ее белый локоть на черном рукаве его сюртука". Казалось, вот оно, его счастье, которое нашел однажды в Таврическом саду, где они вместе выискивали на ветках сирени "счастливые" пятиконечные звездочки цветков.
Любовь Дмитриевна довольно спокойно приняла этот роман, возможно, почувствовав за ним нечто большее, чем мимолетную интимную связь, каких раньше у ее мужа случалось великое множество. Она по-женски завидовала своей молодой и красивой сопернице и образам, которые та навевала влюбленному поэту. Они наконец окончательно разъехались. И теперь Дельмас могла спокойно приходить к Блоку когда ей вздумается. Но эта любовь была слишком красивой и поэтичной, чтобы продолжаться вечно. Роман Александра Блока и Любови Дельмас отчасти похож на другие любовные истории XX века: люди так быстро уставали от счастья и душевной гармонии, что начинали искать любой предлог для мучительного разрыва. Какой – было совсем неважно. Может быть, это происходило потому, что разделенная любовь воспринималась как личная несвобода и основная помеха для творчества. А может, напротив, пугала, словно тень грядущего несчастья…
В случае с Блоком и Дельмас все обстояло именно так. Они мучительно и надрывно пытались расстаться, придумывая себе разные оправдания: "мы очень разные", "мы недостойны друг друга", наконец, "мы расстаемся потому, что должны"… На деле причина скрывалась в ином: их страсть постоянно мешала работе. Невозможно писать стихи, когда сходишь с ума от желания, когда все мысли только об одном – о ней и о том, что он может "потерять свою жемчужину" навсегда. Но вот парадокс – именно к этому поэт и стремился. Любовь, делая его счастливым, одновременно разрушала его как личность, как поэта. С этим он никак не мог примириться. Более того, эта любовь, столь непохожая на его прежние увлечения, открыла Блоку грустную истину – молодость кончилась. И вскоре… Безумная страсть превратилась в преданную дружбу, а его восторженные стихи очень гармонично стали уживаться с тихими прогулками по городу, уютными домашними вечерами, проведенными с Дельмас. Ведь Любовь Андреевна как никто другой понимала всю мучительную сложность Блока.
В ящике письменного стола поэт хранил все, что как-то было связано с Дельмас: письма, засушенные цветы, ее заколки и ленты. После разрыва он с трудом заставил себя разобрать эту символическую могилу любви: "….Боже мой, какое безумие, что все проходит, ничто не вечно. Сколько у меня было счастья (счастья, да) с этой женщиной. Слов от нее почти не останется. Останется эта груда лепестков, всяких сухих цветов, роз, верб, ячменных колосьев, резеды, каких-то больших лепестков и листьев. Все это шелестит под руками…."
Глава 14
Блок и Ахматова
Лето 1914 года оправдало все дурные предчувствия Блока. Началась война. Это печальное событие застало поэта в любимом Шахматове, где он занимался перестройкой имения. Но, как ни странно, известие о вступлении России в военные действия против Германии не повергло Блока в депрессию, как того можно было ожидать. Скорее для него это было досадной нелепостью. Именно нелепостью, а не трагедией. Блок не верил в настоящую вражду между двумя странами. Возможно потому, что сам очень любил Германию. Ее литературу, философию, университеты, весь уклад жизни. Он искренне не понимал, почему два народа, у которых столько всего общего, должны воевать друг с другом в угоду своим правителям.
В то же время отношения с Любовью Дмитриевной зашли в совершенный тупик. Его роман с Дельмас Люба переживала мучительно. Настолько, что они даже разъехались и теперь "гишпанская принцесса" могла запросто приходить к Блоку домой. Любовь Дмитриевна терзалась. Уж не погорячилась ли она? Впервые над ее браком нависла столь явная угроза. Что теперь будет? Неужели их отношения с Блоком закончились? Что же ей делать? Может потому, что ответа на этот вопрос она так и не нашла, Любовь Дмитриевна по-своему решила вставшую перед ней дилемму. А именно в духе того времени. Она записалась санитаркой на фронт. Впрочем, ее патриотическое настроение в отличие от мужа разделяла почти вся страна. Более того, везде царило некое сплочение и даже воодушевление. Женщины шли санитарками в госпитали, мужчины рвались в окопы. Добрый приятель Блока – Михаил Терещенко и вовсе перестал заниматься литературной деятельностью, считая, что когда грохочут пушки, музы могут и помолчать.
Москва и Петербург очень сильно меняются в эти военные месяцы. Идут разговоры о мобилизации сверстников Блока, везде раздаются патриотические вирши, и Блока это очень раздражает. Он чувствует, как в воздухе разливается удушье. И хотя он кричит по телефону Гиппиус, что "война – это прежде всего весело", Люба уже уехала и теперь шлет оттуда корреспонденции, которые печатаются под рубрикой "Из писем сестры милосердия". И уж совсем удивительно, что Блок посылал ей в действующую армию свежие журналы мод. "Зачем ей там моды?" – изумилась Веригина. На что мать поэта ответила: "Саша знает, что она это любит, – ее немного развлечет…"
Блок пишет жене нежные и теплые письма, а еще рассказывает, что сейчас в Петербурге как никогда сильны акмеисты с их лидером Николаем Гумилевым. Мы подошли, пожалуй, к одной из самых загадочных страниц в жизни Блока. А именно – к его отношениям с Анной Ахматовой.
Была ли любовь? Может, все придумано? Гумилев был уверен в последнем. Конечно, это можно было бы объяснить иллюзией мужа, не желавшего верить в чувства жены к другому мужчине. Или упрямством, столь свойственным Гумилеву, не желавшему признавать неумолимых фактов. Тем более что и сами отношения Гумилева с Ахматовой были весьма непростыми. Действительно, они давали друг другу свободу, характерную для того времени, и старались быть выше мимолетных романов с одной и с другой стороны. Гумилев мирился со многими увлечениями Ахматовой, но не мог простить ей платонического чувства к Блоку. Хотя речь о физической близости не заходила никогда. Возможно, именно тщательно скрываемая и загоняемая как можно глубже ревность породила сложное отношение Гумилева к Блоку. Однажды он признался Ирине Одоевцевой: "Только не подумайте, что я хочу хоть как-то умалить Блока. Я отлично понимаю, какой это огромный талант. Возможно, лучший поэт нашего века. Он, а не как большинству кажется, Сологуб. Ни у кого со времен Лермонтова "звуки небес" не звучали так явственно.