Враги его торжествовали – и не без основания. Влияние трибуна потерпело сильный удар, и народ уже начал сомневаться в своем идоле. А сенат между тем не дремал. Пока Гай в течение 60 дней на месте приводил в порядок дела новой колонии Юнонии, его противник М. Ливий Друз, один из самых богатых римлян того времени, по поручению сената, начал против него столь же искусный, сколько бесчестный поход, убедившись на примере М. Октавия, что право veto – оружие обоюдоострое, и видя,что влияние Гая все еще очень велико, сенат уклонился от явной и открытой борьбы с ним и предпочел недостойную хитрость. Решили победить демагога его же оружием: Ливий взялся огромными, явно нелепыми обещаниями и грубой лестью отвлечь народ от Гракха и привлечь его через свое посредство к сенату. Во время отсутствия Гая он предложил грандиозный план: основать – и притом в самой Италии, а не вне ее, как Гракх, – двенадцать колоний и в каждую из них послать 3 тыс. бедных граждан.
Ловушка была поразительно грубой, и неспособность народа понять, в чем дело, лучше всего доказывает, до какой степени народные собрания с расширением подвергавшихся их разрешению задач утрачивали политическое чутье, сознание того, что необходимо им самим и всему государству. Народ попался на удочку и принял закон, хотя ни один знакомый с положением Италии человек не мог сомневаться, что нет в ней свободной земли для основания 12 огромных колоний. Если считать на каждого из 36 тыс. колонистов хотя бы только по 5 югеров, а в последнее время наделы обыкновенно были значительно больше, все-таки потребовалось бы пространство в 180 тыс. югеров, или около 45 тыс. десятин (ок. 430 кв. верст), а между тем государственные земли были истощены до последней степени разделами триумвиров. Быстрый рост населения от цензуры 132 до цензуры 125 года – на 76 тыс. человек – доказывает, как велико было число участков, розданных комиссией. Неудивительно поэтому, что уж Гай был принужден основывать свои колонии отчасти на отдававшихся до сих пор в откуп и поэтому не подвергавшихся разделу италийских землях, а отчасти даже вне Италии, в Африке. Очевидно, других земель в распоряжении не было, или, по крайней мере, они были очень незначительны. И вдруг предлагается основать в Италии еще двенадцать колоний, и народ, которому побуждения Гая, разумеется, были известны, соглашается и восхваляет автора этого мудрого закона как своего друга и покровителя.
Ободренный успехом Ливий пошел дальше и предложил другую, не менее популярную и ловкую меру, способную, казалось бы, значительно облегчить положение народа, хотя истинной целью ее и было упразднить все наиболее плодотворные результаты реформы. Дело в том, что Ливий предложил отменить те важные и полезные ограничения права собственности на наделы, которыми Тиберий, а после него Гай старались обеспечить новых поселенцев от злоупотреблений капитала, – и увлеченный либеральными фразами народ не замедлил принять и этот закон.
Наконец Ливий выступил и в роли защитника и покровителя союзников. Тогда как Гай, несмотря на все свои обещания и старания, не мог добиться ни одной меры в их пользу, Ливию, поддерживаемому сенатом, ничего не стоило провести закон, которым римские власти лишались права применять телесное наказание к союзникам не только в мирное, но и в военное время. Разумеется, нечего было и думать, что союзники на этом успокоятся или что сенат согласится исполнить все их требования, но, во всяком случае, можно было рассчитывать на благоприятное впечатление от уступчивости и предупредительности сената. Казалось, незачем было ожидать от Гракха того, что можно было испросить у его врагов.
Сенат благодаря стараниям своего клеврета Ливия рисовался народу в розовом освещении, в виде заботливого покровителя народа и грозного защитника его свободы от революционно-монархической агитации честолюбивого трибуна.
Вопрос, стремился ли Гай Гракх действительно к монархической власти, возбуждался довольно часто и составлял предмет оживленных споров, но, к сожалению, он едва ли разрешим вследствие крайней скудости наших сведений о мотивах и стремлениях реформатора. Есть кое-какие указания, позволяющие думать, что он надеялся упрочить за собою то влияние, которое успел приобрести в первый год своего трибуната, но упрочить именно в том роде, как некогда Перикл, фактически благодаря добровольному решению народа, а не законодательным путем или путем насильственного переворота и установления тирании. Как бы то ни было, деятельность его, несомненно, в значительной степени отличалась монархическим характером. Как некогда Перикл, установив своими законами полное народовластие, на деле руководил всеми делами, так и Гракх правил Римом так же неограниченно, как любой монарх. Это все было прекрасно, пока народ видел в нем своего единственного героя, защитника и вождя, но стоило его популярности пошатнуться – и в этом характере его деятельности тотчас же открывался богатейший материал для обвинений и клеветы.
Ненависть к царской власти всегда была поразительно сильна в Риме, и трудно было выдумать более опасное обвинение, чем обвинение в стремлении к ней. Неудивительно поэтому, что ошеломленная первыми ударами аристократия, видя, что ей приходится бороться уже не за часть только своих владений, но за все свое веками установившееся положение в государстве, не замедлила воспользоваться этим обвинением. Это было тем более опасно, что влияние аристократии на массы еще не успело исчезнуть из привычек общества и что главная опора ее могущества, таким образом, все еще продолжала существовать, несмотря на все старания Гракха искоренить ее. Устраненная почти вполне от дел аристократия была сильна силою преданий и привычек, сильна и личным влиянием своих членов на толпу: среди демократической партии, кроме Гракха и его друга Фульвия Флакка, не было никого, кто бы мог поспорить происхождением, почестями, громкими заслугами с теми бывшими и настоящими преторами, консулами, цензорами, которых было так много среди ее врагов.
Ливий очень ловко воспользовался народной враждой к монархическому началу: между тем как Гай назначал себя членом всех комиссий, учреждавшихся для исполнения его законов, и старался сконцентрировать все государственные дела в своих руках, Ливий, напротив, всегда настаивал на том, чтобы исполнение его законов поручалось не ему, а другим. Это кажущееся бескорыстие, по-видимому, выгодно отличало его направленную исключительно на общую пользу деятельность от честолюбивого поведения Гая, популярность которого быстро стала падать.
Несвоевременное отсутствие Гая значительно облегчило Ливию исполнение его плана: целых два месяца, как уже было сказано, Гай провел на развалинах Карфагена, занимаясь основанием и устройством колонии Юнония, и лишь тревожные известия о неспособности Флакка бороться с сенатской интригой заставили его поспешить в Рим. Но уже было поздно: вскоре он убедился, что его популярность значительно ослабла. Положение было более чем опасно: провалившийся в прошлом году при консульских выборах (на 122 год) завоеватель Фрегелл, чистокровный оптимат Луций Опимий снова выставил свою кандидатуру на консулат и на этот раз, казалось, мог спокойно рассчитывать на успех. А его избрание, несомненно, было бы сигналом для сената накинуться на законы и на саму личность Гая.
В борьбе с возрастающим влиянием врагов трибуну пришлось прибегнуть к средствам, лучше всего доказывающим, как ясно он понял, что этот народ неспособен оценить его истинных целей, что чем грубее лесть, чем грубее популярничание, тем они успешней. Так, он переселился по возвращении из Африки с Палатинского холма к Форуму, центру беднейших слоев общества. Так, когда эдилы по обыкновению построили на время игр трибуны, места на которых продавались, Гай потребовал их устранения, чтобы дать и народу возможность присутствовать на зрелищах: эдилы отказались, а Гракх нанял рабочих и, устранив ночью леса, предоставил освободившееся таким образом место народу.
Но уже было поздно: масса народа отшатнулась от него, и на выборах (121 год) Л. Опимий был избран консулом, а сам Гракх провалился. Доказав своему врагу, что он рано торжествовал, сенат немедленно обратился против его законов. Прежде всего нападению подвергся закон об основании колонии Юнония. Трибун Минуций от имени сената предложил упразднить его; он доказывал, что место, где стоял Карфаген, было навеки проклято, и что, следовательно, построить здесь город – значит оскорбить богов, и рассказывал при этом о разных чудесных предзнаменованиях, случившихся при закладке колонии. А суеверная толпа, которой вдобавок обещали колонии в Италии, очевидно, была готова согласиться с благочестивым трибуном.
Хотя основание колонии в Африке само по себе и не составляло одного из существенных пунктов его законодательства, Гракх и его друзья, а среди них особенно Фульвий Флакк, тем не менее решили всеми силами отстаивать колонию. Они поняли, что, победивши в этом пункте, враги не замедлят обратиться и против остальных. В городе это знали, и распространились слухи, что сторонники Гая не остановятся и перед насилием и что мать его, Корнелия, даже прислала ему в Рим переодетых крестьянами наемников.
В день голосования о предложении Минуция Капитолий рано был занят сторонниками обеих партий. Консул совершал жертвоприношение, а Фульвий между тем обратился с страстной речью к народу, тогда как Гай и некоторые из его ближайших друзей молча стояли на стороне и поджидали время голосования. Тут к ним подошел один из ликторов консула, Антиллий, и, крикнув: "Прочь, дурные граждане! Давайте место хорошим!" – угрожая, поднял руку. Он был убит, народ перепугался и обратился в бегство, несмотря на увещевания Гая, укорявшего своих друзей за то, что они дали его врагам повод прибегнуть к экстренным мерам.
Он верно понял положение дел. Консул тотчас же доложил сенату о случившемся и был облечен чрезвычайными полномочиями – ему поручили "защитить республику". Пользуясь ими, он велел сенаторам и всадникам – по примеру народа изменившим Гракху – явиться на другой день, каждый в сопровождении двух вооруженных рабов, на Капитолий; сюда же были отправлены и критские стрелки.
Видя опасные приготовления консула, и Флакк старался организовать и ободрить своих сторонников и всю ночь пил с буйной толпой. Иначе Гракх. Положение его действительно теперь было таково, что он мог обратиться к народу с восклицанием: "Куда я, несчастный, теперь брошусь? Куда обращусь? На Капитолий? Но он полон крови моего брата. В дом свой? Для того, чтобы увидеть свою несчастную, рыдающую и униженную мать?" Цицерон, у которого мы находим этот отрывок, говорит, что это было сказано с таким выражением, что даже враги трибуна не могли удержаться от слез.
Гай не рассчитывал более на благоприятный исход и не думал о вооруженном сопротивлении. Рассказывают, что раньше, чем возвратиться домой, он остановился пред памятником своего отца и молча, со слезами на глазах смотрел на него. Больше всяких речей Фульвия это возбудило в народе и раскаяние, и стыд, и любовь к своему защитнику и вождю; огромная толпа провожала его и всю ночь молча окружала его дом.
На другой день Фульвий поспешил вооружить своих сторонников и занять Авентин, древний центр плебеев, откуда они уже угрожали однажды патрициям, собравшимся на Капитолии. Но тогда на Авентине собрался воинственный народ, а теперь это была полупьяная толпа голодного пролетариата. Видя, что на ее храбрость и выдержку рассчитывать нечего, Фульвий послал своего младшего сына к сенату с поручением вступить в переговоры с Опимием. Большинство сената, по-видимому, было согласно, но Опимий заявил, что сенат не должен вступать в переговоры с мятежниками; пусть они сами явятся и отдадут себя суду. Когда Гай, пришедший на Авентин без оружия, получил такой ответ, он заявил, что сам отправится в сенат и переговорит с консулом, но всеобщий протест его сторонников принудил его отказаться от своего намерения. Вместо него сын Фульвия вторично отправился на Капитолий, но консул не пожелал его выслушать и, велев его схватить, встал во главе собравшейся вокруг него вооруженной толпы и двинулся на Авентин, посылая вперед стрелков.
Сопротивление не было продолжительным, и скоро оказалось, что победа должна остаться за сенатом. Тем не менее погибло около 3 тыс. человек, так как аристократия решила воспользоваться случаем, чтобы устранить самую опасную и решительную часть своих врагов. Толпа, которой консул обещал амнистию, немедленно разбежалась, а рабы, которых Фульвий и Гракх будто бы призвали к оружию, обещая им свободу, не последовали этому приглашению, если только оно было произнесено. Фульвий вместе со старшим сыном сначала спрятались, но потом были найдены и убиты; младшего его сына, 18-летнего ни в чем не повинного юношу, казнили, когда восстание было подавлено и началась оргия олигархической реакции.
Сам Гракх, видя дело своей жизни погубленным и оскверненным этим кровопролитием, хотел покончить с собою в храме Дианы Авентинской, но верные друзья его, Помпоний и Леторий, не дали ему исполнить свое намерение и побудили его к бегству. Тщетно мы бы спросили: куда? с какой целью? с какими надеждами? – источники молчат, и историки не решаются делать предположения. Быть может, ему советовали обратиться с воззванием к тем поселенцам, которые были обязаны своими наделами братьям-трибунам, или к союзникам, видевшим в Гае свою единственную надежду и защиту? Мы этого не знаем, но, во всяком случае, считаем это более вероятным, чем предположение, будто Гракх просто думал о своей жизни и больше ни о чем. Это невероятно уже потому, что, если консул объявил, что будет оценивать головы заговорщиков на вес золота, нечего было ожидать пощады от сената, как бы чисты ни были намерения опального.
Как бы то ни было, Гракх обратился в бегство, а друзья его старались задержать врагов, один отстаивая проход через porta Trigemina, другой, занявши, как некогда Гораций Коклес, пост на единственном мосту, перекинутом через Тибр. Но их сопротивление, разумеется, не могло быть продолжительно, и скоро враги стали настигать вывихнувшего себе ногу Гая, тщетно просившего у смотревшего на его бегство народа доставить ему коня: все боялись навлечь на себя гнев победителя. Так он добежал до посвященной Фуриям рощи: здесь враги нашли тела Гая и его верного раба Филократа, который убил сначала своего господина, а потом и себя.
Нашелся человек, отрубивший трибуну голову, чтобы принести ее консулу, некий Септимулей. Рассказывали, что он вынул из нее мозг и наполнил ее оловом, так что она оказалась весом в семнадцать фунтов золота. Тела Гая, Фульвия и 3 тыс. убитых пролетариев были брошены в Тибр, как некогда тела Тиберия и его сторонников; имущество их было конфисковано, а дома вождей отданы на разграбление жадной и неблагодарной толпе. На деньги, вырученные из продажи конфискованных имуществ убитых, консул Опимий построил храм – богине Согласия!
Народ, разумеется, и с Гаем скоро поступил точно так же, как десять лет тому назад с его братом: дав его убить, он затем стал носиться с его образом. Братьям были поставлены памятники; места, где их убили, были посвящены им, и ежедневно сюда стекались приносить жертвы и взывать к погибшим.
Корнелия пережила своих сыновей и еще увидела эту перемену в настроении народа. Говоря о тех священных местах, где были убиты ее дети, она замечала, что теперь покойные имеют достойные их могилы. Она еще долго жила в своей вилле около Мизенума, недалеко от Неаполя, и все иностранцы считали долгом побывать у дочери великого Сципиона, у матери Гракхов, о которых она с эпическим спокойствием рассказывала удивленным слушателям.
Впоследствии и ей был поставлен памятник с знаменательной надписью: "Корнелии, матери Гракхов".
Заключение
Остается сказать несколько слов о значении реформы братьев-трибунов и о характере их деятельности...
В чем же, собственно, состояла основная причина гибели братьев и их дела? В самом характере их реформы или в их образе действий, или, наконец, в каких-нибудь других причинах? Может быть, то, что они предлагали, было утопией, фантазерством, вредным именно в силу этого своего характера; может быть, они хотели и произвести огромную революцию, потрясти основы римского государства и поставить его на новый неверный базис, и этим вызвали такое ожесточенное сопротивление мудрых и опытных государственных людей? Ведь было же их имя для древних писателей синонимом революции. "Кто бы спокойно стал слушать Гракхов, жалующихся на восстания?" – восклицает в этом смысле римский сатирик.
Но стоит лишь вспомнить, до какой степени эти писатели находились под влиянием аристократических традиций, чтобы понять, что их суждение о Гракхах не могло быть беспристрастным. Рассматривая и излагая всю римскую историю с точки зрения аристократии, они теряли из виду, что интересы правящих классов отнюдь не всегда совпадают с интересами народа и государства, что политика, преследующая революционные, с их точки зрения, цели, тем не менее может быть вполне консервативна в более обширном смысле этого слова. Центром реформы трибунов, как мы уже указывали, было восстановление потрясенного беспрестанными войнами народного хозяйства, восстановление экономической и гражданской независимости народа от аристократии, – цель как нельзя более консервативная.
Но, конечно, она требовала немало самоотверженности, немало сознания своего общественного долга и общегосударственных интересов, немало сознательных уступок как от правящего класса, так и от народа. Такая крупная цель могла быть достигнута лишь материальными жертвами оптиматов, лишь готовностью народа отказаться от дешевых удобств и выгод праздной столичной жизни, – словом, лишь нравственным подъемом всего народа. Ошибка, коренная и непоправимая ошибка братьев, повлекшая за собою их гибель, состояла в том, что они верили и, несмотря на все разочарования, продолжали верить, что весь народ одушевлен тем высоким идеализмом, который наполнял их собственную грудь. Правда, уже Тиберий увидел, что нечего рассчитывать на уступки и самопожертвование со стороны аристократии; правда, на гибели брата Гай мог убедиться в изменчивости и ненадежности народного настроения, но все же он считал возможным, что этот народ, если не из глубокого сознания необходимости такого шага, то из благодарности и уверенности в своем вожде, будет способен отказаться от несправедливой эксплуатации союзников. Оказалось, однако, что он оценил эту толпу слишком высоко, что если аристократы не желали пожертвовать своими удобствами ради народа, народ не лучше относился к союзникам. Эгоизм правящих классов и эгоизм народа – вот те подводные камни, о которые разбились все идеалы братьев. Конечно, народ не виноват в том, что он не был иным, как не виновата в этом и аристократия; конечно, наказание, постигшее его за то, что он не поддержал своих последних бескорыстных защитников, – окончательное превращение в голодную и развращенную толпу прислужников аристократии, – было ужасным, но все же нам становится понятным то горькое разочарование в своем деле и в своем народе, которое заставило Гая обратиться к Авентинской Диане с просьбой наказать неблагодарную толпу вечным рабством.