Он повел старика в свое пристанище - небольшую комнатку в одном из бараков. С первого взгляда было видно, что живет в ней холостяк, кочевник-строитель. Посреди комнаты на табурете стоял открытый потрепанный чемодан, как будто ждал, что сейчас придет хозяин, захлопнет его, перетянет ремнями для прочности и повезет в дальние края. На столе лежали обрывки газеты и пергамента, куски хлеба и колбасы. На подоконнике громоздилась посуда, преимущественно стеклянная тара из-под консервов. Новенький плащ висел на фрамуге и, вероятно, служил шторкой в тот час, когда хозяин раздевался, ложась спать.
Барсуков переставил чемодан с табурета на постель, усадил Захарыча и стыдливо сказал:
- Не успел утром прибраться, осудишь теперь…
- Будет тебе!
- Ладно! Обожди меня, Захарыч, я сейчас.
Минут десять Захарыч сидел один и осматривал комнату. Хорош человек Тимофей, на машине - хозяин, лучше не надо, а живет, смотри-ка, в каком неряшестве. Женить парня надо! Вот, бог даст, утрясется дело с самородком - будет к свадьбе подарочек…
Он еще посидел, но терпения не хватило: встал и начал прибирать - закрыл и поставил чемодан под кровать, консервные банки отнес в дальний угол и сложил горкой, плащ повесил на гвоздь…
Скоро вернулся Тимофей и объявил, что все устроилось как нельзя лучше: сосед по бараку дал на весь вечер мотоцикл. Медлить не стали: Барсуков сел за руль, Захарыч с берданкой взгромоздился на заднее седло. Поехали.
Первую половину пути, пока двигались по укатанному грунтовому тракту, Захарыч стойко переносил тряску. Но когда свернули на проселок и мотоцикл занырял по ухабам, старик взмолился:
- Обожди, Тимоша! Невмоготу мне стало. Пока совсем не рассыпался, давай передохнем.
В березовом колке за обочиной Захарыч сполз с машины и пластом повалился на траву. Помутившимися глазами глядя на мотоцикл, от которого несло сухим жарком, он пробормотал с удивленным огорчением:
- Смотри-ка ты, тряский какой! Со стороны глянуть - птица птицей плывет, а попробуй усиди!
В глубине колка неустанно тиньтенькала неизвестная птица, точно кто-то неумелый короткими взмахами водил смычком по одной струне.
- Твоя правда, Тимоша: не то времечко, не то! Летим мы, два дурня, сломя голову самородок сдавать. И надоедно нам, и хлопотно. А допрежь разве так было бы? Только покажи краешек золотинки - охотников купить, услужить набежит видимо-невидимо. С полным удовольствием твое золото устроят…
Старик перевернулся на спину и стал глядеть в небо. Трудно было понять, сожалеет он или радуется тому, что у золота не стало былой силы, померкли его власть и величие. Ощупью сорвал былинку и сунул в рот. Кусал деснами, стараясь подсунуть травинку под желтые клыки, да все не угадывал, и былинка попадала то по одну, то по другую сторону зубов.
Отбросив травинку, Захарыч посмотрел на Тимофея. Тот сидел рядом, обхватив колени руками, и скучал.
- Бывальщина одна мне на ум пришла. Хочешь - расскажу?
- А может, отдохнул? Поедем?
- Обожди ты, не торопись! Дай сердцу отойти! Вот слушай: в малолетстве жил я на прииске и был там башкирин один, Абдуллой звали. Сынишка у него пастушеством занимался, а сам Абдулла неведомо чем промышлял. Гнал раз башкиренок стадо по-над старым отвалом, и вдруг вывернись у самой ноги самородок. Вроде как твой, только весом не чета ему - больше пуда тянул. Сунул его башкиренок в торбу, а к вечеру домой приволок: получай, батя! Абдулла прибежал к нам: так и так, суседи, сын богатимое золото принес, что делать? Пошли мы с отцом к башкиру в избу, поглядели самородок. Отец затылок почесал: "Счастье привалило тебе, Абдулла. Только гляди, как бы боком тебе не вышло". Абдулла ног не чует, пляшучи ходит: "Моя теперь богатый - конь куплю, овца куплю, все куплю!" Отец ему и так, и этак толкует, а он все свое: "Закон моя сторона, моя самородка, сынка нашел…" Недолго порадовался. Прознали бывалые люди и все башкирово семейство в одну ночь порешили. Никто живой не остался.
Захарыч замолчал, покосился на Тимофея. Одетый в телогрейку, озаренный блеклыми лучами предвечернего солнца, экскаваторщик казался особенно крупным. Крепкое загорелое лицо было неподвижно, на нем лежали мелкие тени березовой листвы. Ничего не поймешь по лицу, а слушать, видать, слушает, и Захарыч досказал:
- Пошли мы с отцом глядеть покойников. Так и лежат все, где кого смерть настигла. Абдулла, видно, встречал ночных гостей - у порога навзничь опрокинулся, грудь ножом пропорота. Жена-апайка у нар валяется - сонных детишек заслонить хотела, голова проломлена. Старшой башкиренок, который золото сыскал, у окошка прилег, затылок топором разворочен. А махоньких, так тех подушкой придушили. Еще и жизни не видали, а их уж нету…
Барсуков дрогнул, шевельнулся, отвернул лицо. Ему стало не по себе: будто из прошлого протянулась черная, костлявая рука, схватила за сердце, жмет и давит, не дает дышать…
- Такое из сердца-памяти никогда не уходит, Тимоша… С той поры боюсь я золота, душа неспокойна! - Захарыч горько усмехнулся. - Вот и бердану с собой таскаю…
- Поехали, поехали! - не слушая, торопил Барсуков. - Немного осталось - дотерпишь.
Первой приметой района золотодобычи явились отвалы чистых, до белизны промытых песков. Песчаные гряды тянулись несколько километров, а потом внезапно среди степных увалов возникла красавица-драга - белое суденышко, плавающее в небольшом прудке.
Проезжая мимо, Барсуков остановил мотоцикл и долго смотрел на это странное сухопутное судно. Притянутая к берегу двумя толстыми стальными тросами драга работала: непрерывная вереница черпаков, погрохатывая, поднималась со дна прудка и ползла по массивной раме, унося внутрь драги золотоносные пески. Там, внутри, свершалось таинство извлечения золота.
- Знакомое дело! - одобрительно заключил осмотр Барсуков. - Тот же экскаватор, только на воде плавает. А машина хороша!
- Силу людскую бережет - тем и хороша.
Дорога становилась все хуже, колдобины следовали одна за другой, мотоцикл бросало вверх и вниз. Барсуков ждал, что вот-вот старик опять запросит пощады, велит свернуть на обочину на отдых, но вместо этого Захарыч оживленно и бурно провозгласил:
- Вот он, Пудовый! Доехали, слава тебе, господи! Правой руки держись, Тимоша, - контора там будет.
Прииск возник неожиданно, отодвинув в стороны вековой непроходимый лес, в котором сосны росли вперемежку с березой и ольхой. Проезжая по пустынным каменистым улицам без признаков мостовой и тротуаров, Барсуков почувствовал легкое разочарование: не таким ему представлялся прииск. Не было ни труб, ни фабричных корпусов, ни грохота двигателей и машин - всего того, что определяет рабочий поселок. Прииск мало отличался от деревень, какие им пришлось проезжать на пути. Такие же маленькие на два-три окна домики со скворечнями и антеннами на крышах; такие же заросшие густой зеленью громадные огороды на задворках и палисадники с черемухой и сиренью вдоль фасадов; а сквозь рокот мотоцикла доносилось совсем уж сельское петушиное пение и лай собак.
Деревня деревней! Только и отличало Пудовое от обычного уральского села, что там и тут торчали над шахтами невысокие дощатые копры, да около конторы тянулся рядок домов-коттеджей казенной стройки. Почти рядом с конторой, среди домов и огородов, вдруг открылся широкий и глубокий, метров на тридцать, песчаный карьер. По его откосу дочерна загорелые мальчишки, перекликаясь друг с другом, тихо и мирно понукали низкорослых башкирских лошаденок и в крохотных грабарках везли на промывку золотоносные пески.
Директор прииска Пудового был чем-то озабочен и принял прибывших неприветливо: поднялся из-за стола, пожал руки и тут же бросил сухое обычное:
- Я вас слушаю, товарищи.
- Петр Алексеевич, неужто не признал? Да ведь это я, Захарыч! Вот он, весь тут перед тобой! Не думал я тебя застать. Слух промеж нас прошел, что ты в совнархозу угадал, на повышение… - Он сообщнически мигнул Барсукову: - Башка человек! На сажень в глубь земли видит!
Как ни была груба лесть старика, но подействовала она в лучшую сторону. Директор присмотрелся к Захарычу, и его длинное желтое лицо осветилось вялой улыбкой:
- Все в совнархоз уйдем - кто здесь останется? Ты сбежал, я сбегу, а золото-то государству надо? Где теперь обитаешь?
- Природу караулю, Петр Алексеич, в заповедник со старухой определился. Невмоготу стало на золоте, непосильно. В грудях теснит, поясницу ломит, ноги не ходят. Как к ненастью, так смерть моя…
Он долго распространялся о своих болезнях, пока директору не удалось вклиниться в стариковский говорок:
- Так каким ветром тебя к нам занесло, Захарыч? Выкладывай!
Захарыч опять подмигнул Барсукову, предлагая восхититься деловитостью директора:
- Силен мужик! Лишнего лясы не поточишь - знай, дело требует. - Захарыч с хитрым видом потер руки и сказал: - А теперь, Алексеич ты мой дорогой, поглядим, какое у тебя выражение в глазах станет. Выкладывай, Тимоша!
Однако самородок не произвел такого впечатления, на которое рассчитывал старик. Петр Алексеич осмотрел золото, подбросил в руке и положил на край стола.
- Что? Хорош? - широчайше осклабясь, спросил Захарыч.
- Видали и лучше, - невозмутимо ответил директор. - Вешал? Сот семь?
Коричневый налет, рубашкой обволакивавший самородок, уже немного пообтерся, и теперь на всех сторонах явственно проступали желтые искринки.
- Малость поболе будет - семьсот тридцать четыре.
- Так и думал. Где взяли?
- Обскажи ему, Тимоша. У тебя толковее получится.
Директор отметил точку, указанную Тимофеем, на геологической карте района Южного Урала и несколько минут размышлял, уперев карандаш в подбородок. Не оборачиваясь, он слушал рассказ Барсукова об обстоятельствах, при которых был найден самородок.
- Н-да! - сказал он, вернувшись к столу. - Коренное месторождение лежит где-то выше, на территории заповедника. Нечего рассчитывать, чтобы нас туда пустили. Что ж, спасибо и на этом! - Он нажал кнопку звонка и приказал заглянувшей рассыльной: - Вызови-ка нам кассира!
- Иван Степаныч домой ушли. У них флюс… - ответила посыльная, топчась у порога.
- Вызови из квартиры. Скажи - важное дело, самородок. Моментально прибежит.
Пока ждали кассира, директор расхаживал по кабинету.
- Затирают нас, золотопромышленников, товарищ Барсуков, - жаловался он Тимофею, так как Захарыч, не таясь, клевал носом, примостившись в уютном кресле. - Металла в наших местах много, но с каждым днем становится труднее его брать. И знаете - почему? Психология людей очень переменилась, народ совсем растерял уважение к золоту. Умом, рассудком понимают, что государству золото нужно, пока существует капиталистическое общество, а сердцем - не принимают. Абсолютное равнодушие! Даже среди руководителей встречаются такие. Положим, нужно нам свезти сто кубов леса, чтобы открыть жилу, - так еще походишь, пока разрешат рубить лес.
Он засмеялся и продолжал:
- Честное слово, иной раз в Москву, в Совет Министров пишем и доказываем, что наш металл дороже сотни кубометров плах. А ведь раньше мы могли снести любое здание, лишь бы под ним были обнаружены приметы металла. На золотоносных местах построены фабрики, заводы - попробуй подступись! Там, где вы ставите подстанцию, наверняка есть еще самородки, вероятно, можно найти рассыпное месторождение, но - хлопочи не хлопочи, а едва ли чего добьешься. Никого не заинтересуешь, никто не поддержит. Считается, что подстанция важнее…
В кабинете было душно. Барсукова тоже сильно клонило ко сну. Он вяло прислушивался к рассуждениям разговорившегося директора и едва нашел в себе силы пробормотать:
- А что? Может, так оно и есть - подстанция важнее?
- Да. Может быть. Ленин когда-то писал, что мы будем золотом украшать нужники. Вероятно, к этому и идем…
Наконец, прибежал запыхавшийся кассир. Щека у него была перевязана белым платком, все лицо перекошено набок. Он держался за щеку и выжидательно смотрел на директора.
- Пофартило нам, Иван Степанович. Прими! - Петр Алексеич кивнул на лежавший на столе самородок. - И выдай, что им там причитается, по старательской расценке.
- Слушаю, Петр Алексеич! - кривыми губами сказал кассир и взвесил золото на ладони. - Добрый самородок!
- В самую точку угадал, Степаныч, - добрый самородок! - сказал Захарыч. - Никому от него обиды не было…
- Ну, будьте здоровы, дорогие товарищи! - стал прощаться директор. - Еще найдете - тащите сюда, никак не откажемся…
По длинному, полутемному и очень узкому коридору кассир повел их в дальний, конец конторы, поставил перед зарешеченным стальными прутьями окном, а сам вошел в кассу. Пригнув головы, упираясь лбами в прутья, Барсуков и Захарыч смотрели за решетку и видели, как постанывающий от боли кассир ворочается в тесной клетушке. Он взвесил самородок, заполнил на него бланк паспорта, распахнул толстенную дверцу и уложил золото в сейф. Дверца закрылась, и самородок стал государственным достоянием.
- Добрый был самородок! - не без сожаления повторил Захарыч и вытер лицо подкладкой малахая.
Барсуков ничего не сказал, но и он в глубине души неизвестно почему почувствовал теплое и грустное сожаление: вот и кончилась вся эта занятная история. Вот и нету у него богатого дара недр земных, которым так щедро наделила его мать-природа. Но тут же возникло чувство облегчения и радости: закончено трудное дело, самородок теперь находится там, где ему надлежит быть, и о нем можно больше не беспокоиться.
ПОСЛЕ СОБРАНИЯ
К собранию готовились давно. Три дня молодой мастер плавильного пролета Сомов - его в цехе звали просто Юрой - толковал с рабочими и от каждого заручился согласием выступить и поддержать его. Перед обеденным перерывом Юра позвонил секретарю партийного бюро Котову, рассказал о подготовке, и тот обещал прийти на собрание.
И вот он пришел, но не один, как ожидал Юра, а в сопровождении пяти человек. В шляпах, в разноцветных макинтошах, они выглядели так нарядно и непривычно в суровой и мрачноватой обстановке литейного цеха, что почти все рабочие отрывались от дела и долго смотрели им вслед.
- Принимай, Юрка! Гости пожаловали! - сказал Котов. Отвернувшись от тех, кого он привел, Котов подмигнул Юре и усмехнулся, но все равно мастер заметил на его лице растерянность, точно и Котов не знал, что придется идти в плавильный пролет в таком сопровождении.
Мужчины окружили Юрия и храбро пожимали его грязную руку, которую он едва успел обтереть схваченной с формовочного станка замасленной ветошью. Прибывшие бормотали свои фамилии, Юра бормотал в ответ: "Очень приятно!" и исподлобья разглядывал одного за другим.
Он знал только щуплого, похожего на мальчишку паренька с палкой - сотрудника заводской многотиражки. Об остальных можно было догадываться, кто они такие. Один, несомненно, был фотографом - аппарат с большим диском лампы-вспышки болтался у него на груди. Другой поставил у ног увесистый чемодан - вероятно, магнитофон. Два других, глубоко засунув руки в карманы макинтошей, ходили и взирали на вагранки с таким сосредоточенным видом, точно хотели навеки запомнить все то, что приходится им сейчас видеть.
- Сделаем так, Юра, - пригнувшись к уху мастера, сказал Котов. - Соберешь ребят, и я им - сообщение. Потом берешь слово ты и читаешь обязательство. Этим товарищам поможешь, если что понадобится.
- Кто такие? - спросил Юра.
- Областная и городская пресса, радио, фото. Партком прислал. Так что проследи, чтобы поменьше чумазых было. Пусть умоются, что ли… Не забудь оповестить еще раз!
Юра ушел в пролет к рабочим, а когда вернулся минут за десять до обеденного перерыва, его осадили фотограф и радиорепортер. Фотограф, кипя нетерпением, требовал предоставить в его распоряжение мостовой кран для какой-то "верхней точки", радиорепортер уныло жаловался, что не может найти ни одной осветительной розетки.
- Мостовой кран дать не могу, им не командую. Осветительная розетка есть в конторке мастера, пройдите туда!
Областной и городской очеркисты обступили шихтовщика колошниковой площадки Казымова. Они о чем-то его расспрашивали, а так как в цехе было шумно, то выслушивали его ответы, приставив уши к самому казымовскому рту. Скосив глаза, писали в блокнотах, пристроив их тут же на широкой груди шихтаря.
Юрий от души посмеялся - интервью нелегко давалось мешковатому Казымову. Красный, с остекленевшими глазами, он широко открывал рот, выдавливая из себя ответы.
Многотиражник бедным родственником стоял в сторонке и с любопытством наблюдал за старшими по чину товарищами. Котов прислонился к колонне и перебирал пачку бумаг.
Собрались плавильщики в темной, без единого окна, конторке сменного мастера - склепанной из стальных листов будке у подножия трех вагранок. Набилась полна коробочка. Сидели плотно, плечом к плечу. Лица у всех были чумазые, белозубые.
Очеркисты и многотиражник уселись в дальнем углу и тотчас распахнули блокноты. Радиорепортер копался в магнитофоне. Фоторепортер, наступая на ноги и непрерывно извиняясь, ходил среди рабочих и нацеливал объектив то на одну, то на другую группу. Вспышки его лампы на мгновения заливали полутемную комнату ослепительным синеватым светом.
- Прекратим на минуточку, товарищ фотограф! - сказал Котов. - Потом поснимаете, на рабочих местах.
- Мне нужно собрание, а не рабочие места… Вот эту курносую попробую и все! - жизнерадостно воскликнул фотограф и наставил объектив на крановщицу колошниковой площадки Катю Солодовникову.
Та потянулась было поправлять косынку, но… молнией мелькнула вспышка, и все было кончено.
- Бес какой-то, а не фотограф! - недовольно сказала Катя.
- Шпокойно! Шнимаю! Шпортил! - засмеялся сидевший рядом Саша Кулдыбаев, цеховой остряк.
Взмокший, с каплями пота, падающими с кончика носа, фотограф долго пробирался к выходу. Иногда застревал в тесных рядах, и тогда плавильщики продвигали его вперед доброжелательными, но тем не менее чувствительными толчками.
- Так вот, товарищи, - сказал Котов, когда фотограф, наконец, выбрался. - Посовещались мы в треугольнике и решили оказать плавильной бригаде большую честь. Показатели у вас приличные, коллектив дружный, даем вам инициативу - начинайте!
- Что начинать-то? - нетерпеливо спросила Катя, раздраженная тем, что не удалось поправить косынку и снимок, вероятно, получится никудышный.
- Не торопись, Катюша, обо всем узнаем по порядку, - спокойно сказал Котов. - Всем вам уже известно, что советский народ взялся сейчас за выполнение семилетнего плана. Сегодня я хочу вам рассказать о семилетке нашего родного завода - чего мы должны достигнуть в ближайшие семь лет…
Юра внимательно следил за лицами плавильщиков - слушали с интересом. Правда, Саша Кулдыбаев, корчивший из себя все познавшего человека и любую речь считавший "пропагандой", пытался вступить в игривую беседу с Катей, но… ощутительный толчок в ребра мог бы повергнуть его навзничь, если бы была хоть малейшая возможность протянуть ноги. Саша шипел и извивался в разные стороны. Юра услышал, как соседка с другой стороны нежно прошептала парню на ухо:
- Сашенька, медиков не позвать?
- Ладно тебе! - проворчал Саша.
- Разговорчики, Кулдыбаев! - строго сказал Юра, и Саша притих.