- А вот так! - Семен Семеныч показал на лежавший перед ним лист бумаги. - Бухгалтер дал. Пятьсот рубликов за тобой. Когда заплатишь?
Долго молчал Василий Федорович. Всего он мог ждать от Семена, но только не этого. Неужели дошел до такой подлости?
- Тут мне платить нечего, - сказал он наконец.
Белесые брови председателя выгнулись в вопросительные знаки:
- Как так? Ты что, голубок, - сдурел?
- А чего ради мне платить? Гость-то ведь ваш был - вы и платите.
Взгляды их скрестились. Решимость Василия Федоровича проступала так отчетливо, что Семен Семеныч отвел глаза первым.
- Гость? Во-он что! Теперь вспомнил - еще на березе повис, дурень.
С минуту длилось тяжелое молчание.
- Так-то оно так - гость. А все-таки… Ну, а как быть? Ты мне это скажи, завхоз!
Василий Федорович ничего не ответил. Откуда ему знать - как быть? Об этом раньше надо было думать.
- Ты, голубок, может, авансовый отчет оформишь? - спросил Семен Семеныч и оживился, обрадованный тем, что нашел выход из положения. - Нет, верно, а? Накатай авансовый отчет, а я подмахну. Ты - завхоз, должен знать, как делается это самое… - Он пощелкал пальцами, отыскивая слово, которым можно было бы назвать такую операцию. Ничего подходящего не нашел и договорил: - …чики-брики. А я твое чики-брики подпишу - порядок. Не свои же платить за такого борова, в самом-то деле!
Василий Федорович сморщился и взялся за голову.
- Эк тебя карежит! - поджал губы Семен Семеныч. - А ты не трусь - мне, может, похуже твоего приходится, да я не унываю. Ты тоже не нервная барышня, а завхоз, снабженец. Ступай, делай свое чики-брики, не откладывай - бухгалтер ругается…
Когда завхоз ушел, Семен Семеныч оторвал свое тяжелое тело от глубокого покойного кресла, грузно пошагал по кабинету, остановился у окна и оглядел величественную панораму работающего завода. Светясь тысячами огней, вздымались громадные корпуса, над трубами вились пересыпанные искрами седые дымы, жемчужными цепями висели над главной магистралью гирлянды плафонов. Раньше его волновал вид завода. Помнится, он даже с какой-то гордостью показывал его посетителям. А теперь… Теперь все умерло, потускнело, примелькалось, ко всему он стал равнодушен. Больше думалось о себе, о том, как выпутаться из неприятностей, которые обступили со всех сторон.
- Чики-брики! - сказал он вслух. - Вот словцо, а?
Ему нравилось придуманное слово. Оно придавало юмористический оттенок всей истории, и от этого не так скверно было на душе. Чики-брики! А что еще оставалось делать? Васька не заплатит - окладишко маленький, семья большая. И не заставишь - смирен-то смирен, а прижмешь - такой шум поднимет, не рад будешь. Самому платить? С какой стати? И где уж там!
Семен Семеныч покосился на стол: в списке дебиторов и у его фамилии значилась изрядная сумма. Надо еще придумать, как ее с шеи снять.
…Чем дальше уезжала полуторка от завкома, чем больше распалялся Василий Федорович. Сердился на себя, что волей-неволей приходится сочинять фальшивый авансовый отчет; ненавидел Семена Семеныча, который заставляет это сделать, а в случае ревизии, конечно, останется в стороне; поминал недобрым словом высокопоставленного гостя, который, надо полагать, никакого удовольствия от пикника не получил, только костюм свой дорогой пожег; негодовал на директора, он пил вместе с ними, а теперь даже не знает, что ему, завхозу, приходится идти на преступление. И чем все кончится - неизвестно!
А в доме отдыха, в своей крохотной квартире, ему и совсем горько стало. Почему все считают, что если ты - завхоз, снабженец, то обязан делать всякие пакости? А ведь ему тоже хочется жить просто, честно, по-советски, как все люди живут!
Разгорячась, он мысленно обратился к Семену Семенычу: "Да знаешь ли ты, хомяк, чем это пахнет, когда ты меня на такое дело склоняешь? Да с твоей черной руки я теперь десятки таких отчетов настряпаю, и ты пикнуть не посмеешь, потому что мы теперь с тобой одной грязной веревкой связаны! Тоже мне придумал - чики-брики! Какое там чики-брики: воровство, так прямо и скажем! И нас, мелкоту, за собой тянешь - воровать… А вот не выйдет! Хочешь, я про все прокурору напишу, хочешь?"
Василий Федорович встал с постели, включил свет и пошел искать у сына-школьника ручку, чернила и чистую тетрадь. Сын спал, подложив руку под ухо. На его лицо падал косой свет стосвечовой лампочки, и длинные тени ресниц легли на щеки. Рядом на спинке стула, точно крылатая красная птица, распростерся аккуратно расправленный пионерский галстук. Под подушку была засунута книга. "Повесть о настоящем человеке", - прочел Василий Федорович.
"О настоящем человеке", - повторил про себя Василий Федорович, положил книгу на стол и погладил шелковистую ткань галстука. В глубине души шевельнулось что-то теплое, доброе, шевельнулось и поднялось от сердца к горлу. "Ради тебя, сынок! - шептал он. - Чтобы ты никогда не стыдился отца. Чтобы тебя эта грязь не касалась. Расти, сынок, настоящим человеком!"
Он сел к столу и начал писать: "Городскому прокурору товарищу Селезневу…".
Закончив писать, Василий Федорович отнес на место ручку и чернила. Поправил одеяло на сыне, еще раз погладил пионерский галстук. Удовлетворенный всем тем, что он сделал, улегся спать.
ДВЕНАДЦАТЬ ВЕДУЩИХ
I
Двери сборочного цеха широко раскрываются. Поматывая головой, выходит запряженный в телегу битюг. В телеге лежит письменный стол и широкое полумягкое кресло. На столе перевернутая вверх дном плетеная корзинка для бумаг.
Рядом со всем этим канцелярским имуществом шагает девушка в фетровой шляпе причудливой формы. Она несет в руках настольную лампу и телефонный аппарат. Шнуры свесились, волочатся по полу, штепсели позвякивают на чугунных плитах, которыми выстлан цех.
Сборщики, оторвавшись от работы, изумленно смотрят на необыкновенное шествие.
- Явление первое! - энергично разводит руками кудреватый слесарь Витя Червоненко, считающий своей непременной обязанностью острить над любым жизненным явлением. - Красавица, ошибку мало-мало даете: здесь цех, а не канцелярия!
Девушка молча наблюдает за разгрузкой.
Рабочие устанавливают стол, кресло и корзинку недалеко от головного участка конвейера. Девушка водружает на стол лампу и телефон. Начинают орудовать монтеры, подключая провода.
- Ребята, не ломайте ваши головы: пригодятся! - кричит неугомонный Витя. - Я уже догадался - перед нами станок усовершенствованной конструкции. Теперь сборка пойдет, только держись! Премиальные нам обеспечены.
Девушка не обращает внимания на насмешки и уходит в заводоуправление доложить начальнику производства Школяру, что его приказание выполнено, обстановка кабинета доставлена в цех.
Школяр, собрав в папку диспетчерские сводки, отправляется на новое место работы. Он сбрасывает кожаное пальто на спинку кресла, берется за край стола, чтобы убедиться, что он поставлен прочно. Затем усаживается, раскрывает папку и погружается в изучение сводок.
Школяр - круглолицый и румяный человек лет тридцати пяти, не по возрасту располневший. У него такие округлые щеки, что студенисто вздрагивают при каждом резком движении. Он умеет доброжелательно, ласково улыбаться и расположить к себе людей, с неизменным добродушием мирит мастеров и контролеров, если они ссорятся в его присутствии.
Миротворческие способности Школяра были известны в заводоуправлении. И когда полгода тому назад надо было решить, кого назначить начальником производства, то назначили Школяра, рядового технолога инструментального цеха, хотя имелись и другие кандидатуры. Бывший директор завода, да и все в заводоуправлении почему-то были убеждены, что Школяр сумеет руководить людьми и уж во всяком случае не допустит конфликтов и столкновений, которые то и дело создавал его предшественник и в которых, откровенно сказать, всем надоело разбираться.
Понятно, что на новом и таком ответственном посту Школяру хотелось показать свои способности во всем блеске, придумать что-нибудь такое оригинальное, необычное, что сразу выделило бы его. И совершенно неожиданно вчера пришла в голову мысль перевести свой письменный стол из уютного кабинета в цех - она ему необычайно понравилась. "То, что надо!" - сказал он сам себе и на другой же день осуществил идею. Даже не сказал ни слова об этом директору: так был уверен, что такая мера понравится и принесет пользу производству.
Когда прошли первые минуты и улеглась некоторая взволнованность, вызванная осуществлением плана, Школяр заметил, что сборщики посматривают на него с удивлением и любопытством. Он встает и подходит к ним:
- Приветствую, товарищи! Как идут делишки?
- Дела как сажа бела, Семен Яковлевич, - хмуро отвечает один из пожилых сборщиков.
- А что такое? - тревожится Школяр.
- Ведущие на исходе, - отвечают ему. - Если не подвезут дюжину - смену не кончим…
- Пустяки! Сейчас разберемся. Будут и ведущие, и все, что нужно, - уверенно обещает Школяр и говорит о том, ради чего подошел, о чем ему думается все это время и чем он все еще взволнован: - Вот я и переехал к вам. Как находите идею? Свежа, а?
Рабочие переглядываются и ничего не отвечают.
- Что же молчите? Одобряете? - еще раз спрашивает Школяр, и по тону чувствуется, что он готов обидеться.
Витя Червоненко улыбается простодушной улыбкой:
- Как же не одобрить-то, Семен Яковлевич? У меня, например, часто не бывает спичек - буду к вам бегать прикуривать.
- Неуместная шутка! - сердито хмурится Школяр и собирается строго прикрикнуть на сорванца. Но не хочется портить себе настроение, и он назидательно произносит: - Производство не место для шуток, товарищи. Продолжайте работу!
Школяр возвращается к столу и углубляется в сводки.
Немножко неприятно, что сборщики так и не высказали своего мнения. Нельзя будет рассказать о том, как одобрительно встретил новую меру рабочий класс. Но, в конце концов, сборщики ничего не решают. Нечего сомневаться, что директор будет доволен, как только увидит его в цехе…
Озаренный мягким светом настольной лампы, массивный письменный стол виден издалека, из всех уголков громадного цеха. Отсвечивает преждевременная лысина на голове склонившегося к папке Школяра. Что и говорить: не очень-то привычная картина в суровой и шумной обстановке. Воздух насыщен запахами металла, ацетона, горячего масла, под потолком раскатывают краны и подъемники, со всех сторон несется визг электродрелей и гайковертов, клекот пневматических молотков, треск испытываемых агрегатов. А тут - стол и зеленый абажур настольной лампы…
Трудовое напряжение на конвейере велико. Идут последние дни месяца, и, как обычно, из конца в конец бегут диспетчеры и мастера с встревоженными и усталыми лицами, с красными от бессонницы глазами. Точно ошпаренный, пронзительно сигналя, мчится кургузый электрокар - везет дефицитные детали на второй участок. Побрякивая инструментом, торопятся озабоченные ремонтники - что-то случилось с прессом на клепке.
Вдали показывается вереница чисто, даже нарядно одетых девушек. На плече у каждой - увесистая железная коробка со сверкающими серебром крепежными материалами: болтами, гайками, шайбами. Они идут друг за другом и очень похожи на черкешенок, возвращающихся с родника с кувшинами воды на плечах.
Школяр оглядывает процессию и одобрительно усмехается: "Выкручиваешься, Сюдайкин? Понял, кто у тебя на конвейере сидит? То-то же! Правильно сделал, так и надо: выгнать всех девчонок из канцелярии, пусть хоть нормали потаскают…" Он тут же решает похвалить начальника цеха Сюдайкина за инициативу на ближайшем совещании.
Но довольство исчезает с чисто выбритого лица Школяра, когда он взглядывает на конвейер. Сборка остановлена, конвейер неподвижен. На тележках чернеют полусобранные агрегаты. Школяр чувствует досаду: дернул же черт кого-то остановить конвейер как раз в тот момент, когда он перебазировался в цех! Что у них там случилось? Почему Сюдайкин не докладывает?
Высокую фигуру Сюдайкина Школяр замечает вдали, на другом конце цеха. Тот медленно идет вдоль конвейера, поминутно останавливаясь и разговаривая с рабочими. Длинные руки то и дело взлетают вверх, как крылья мельницы: так горячо он втолковывает что-то людям.
"Чего он там развоевался?" Школяр нетерпеливо ждет, постукивая пальцами по краю стола. А пока ждет, на его глазах происходит невероятное: конвейерные тележки начинают двигаться обратно. Это похоже на насмешку: он, Школяр, здесь, непосредственно на производстве, а кто-то осмелился не только остановить конвейер, а еще и дать ему обратный ход. Нет, он никому не позволит над собой издеваться!
Школяр хочет бежать к Сюдайкину, но в это время пронзительно звонит телефон, только что подключенный монтером, и Семен Яковлевич машинально хватается за трубку.
- Начальник производства Школяр слушает.
У телефона директор Невзоров. Он сейчас спросит о ходе сборки, а что ему отвечать? Полусобранные агрегаты медленно ползут обратно, Школяру даже кажется, что рабочие начали их разбирать, а почему они это делают - понять невозможно.
- Я вас слушаю, Иван Трофимыч, - стараясь говорить спокойно отвечает Школяр, с тревогой ожидая вопросов.
- Почему долго не отвечали? - Признак нехороший - директор говорит в повышенном тоне. Школяр хочет сказать, что телефон был выключен по случаю его переезда в цех, но не успевает. Из телефона несутся уже другие вопросы: как идет сборка, сколько сняли после обеда, на конвейере все нормально?
Да, директор зол, нервничает. Что ему ответить? Широкими взмахами руки Школяр пытается подозвать к себе Сюдайкина: может быть, удастся передать горячую трубку этому верзиле. Но Сюдайкин стоит спиной и ничего не видит, а кричать бесполезно и уже некогда. Школяр слышит тяжелое дыхание директора, ожидающего ответа. Нерешительным голосом произносит:
- Не совсем нормально, Иван Трофимыч…
Видимо, Невзоров наклонился к микрофону совсем близко - таким напряженным и звенящим стал его голос:
- Что? Остановились? Да отвечайте же, черт возьми!
- Обратно пошел, - чуть ли не шепотом произносит Школяр.
- Что? Кто обратно пошел?
- Конвейер обратно пошел… - еле выговаривает Школяр.
- Ну, знаете! Положите трубку! Я сейчас приду.
Школяр послушно кладет трубку и оглядывается: в цехе, все так же ярко освещенном, словно потемнело, все выглядит мрачно, как в подземелье. Сюдайкин все еще машет руками, и Школяр бежит к нему.
- Какого черта! - кричит он, задыхаясь. - Прекратите это безобразие!
Сюдайкин оборачивается, узнает Школяра и молчит: случилось что-то серьезное, если всегда добродушный и ласковый Семен Яковлевич даже побледнел от гнева. Сюдайкин - работник молодой, старательный, но на редкость тугодум. Он не умеет быстро и находчиво ответить, когда ему задают неожиданный и не совсем понятный вопрос. Какое безобразие надо прекратить? Что так рассердило Школяра? Сюдайкин оторопело и молча смотрит на сочные губы начальника производства.
- Почему у вас конвейер пошел обратно? - спрашивают эти губы.
- Мы прогнали вперед, Семен Яковлевич, чтобы… - выдавливает из себя Сюдайкин. - Чтобы, значит, снять, которые готовые. Которые, значит, неготовые мы теперь обратно гоним… То есть на место ставим: сначала туда, потом сюда. Ведущих нету, Семен Яковлевич…
Сюдайкин мямлит еще. А Школяр уже досадует: "Боже, как глупо получилось!"
- Туда - сюда, туда - сюда! Недаром вы Сюдайкин! - раздраженно бросает он и идет обратно к столу.
Вот до чего доводит штурмовщина - ум за разум заходит, человек перестает понимать самые простые вещи. Ведь все ясно, прогнали конвейер вперед, чтобы снять собранные агрегаты, а потом те, которым не хватило ведущих шестерен, вернули обратно. Только и всего. А ему померещилась разная чертовщина, закатил истерику. А как глупо ответил Ивану Трофимовичу! Он идет сюда. Что теперь будет? Почему нет ведущих? Термический цех выдал 72 штуки - вот она, сводка. Должно хватить на весь дневной график, а поработали только полсмены…
II
Первым обнаружил нехватку ведущих шестерен мастер механического цеха Михаил Фомич Горюнов. Горюнов - многоопытный производственник, тертый и перетертый разными цеховыми неурядицами, но и у него захолонуло сердце, когда он установил, что на сборку отправлено только 60 ведущих из 72, полученных из термички.
Он водружает на нос старенькие очки со спаянными оглобельками и еще раз просматривает документы. Михаилу Фомичу лет за пятьдесят, виски густо затянуты сединой. Седые усы шевелятся, как у таракана, - старик нервно жует губами, он по-настоящему и глубока встревожен. Так и есть - в одной из бумажек в графе "Задержано ОТК" стоит цифра 12.
"Опять!" - с тоской думает Горюнов и смотрит вдоль пролета туда, где виднеется стол контролера. Предстоит ругань, а больше всего на свете Михаил Фомич не любит ссориться, по характеру он человек добрый и покладистый. Уступит, сдастся, лишь бы только избежать перебранки. Но тут дело такое, что разговора с контролером никак не избежать…
Тяжело вздохнув, Горюнов снимает очки. Протирает их долго, тщательно, оттягивая неприятную минуту и, еще раз вздохнув, мелкими шагами семенит к контрольному столу.
Григорий Силачев сидит на большом железном ящике, закрытом на замок, - изоляторе брака. Он видит Горюнова и устало усмехается: ну, этот-то не больно страшен, разговаривать долго не придется! Горюнов - ровня, мастер, выстоять против его натиска - пустяковое дело. Вот когда прибегут товарищи чином повыше, вот тогда собирай нервы в кулак и держись! А они прибегут, непременно прибегут, Горюнов - их первый вестник…
- Фокусничаешь? - спрашивает Горюнов, боком становясь против Силачева и заталкивая руки поглубже в карманы.
- Добрый день, Михаил Фомич, - здоровается Силачев. - Прекрасная сегодня погода, не правда ли?
- Ты смехулечки оставь! Оставь, говорю! - сердится Горюнов.
- Пожалуйста. С удовольствием! - соглашается Григорий.
Несколько мгновений они молча смотрят в разные стороны. Силачев со скукой ждет, что еще скажет старик. Горюнов уныло завидует контролеру: сидит, как идол, на своем престоле-изоляторе и горюшка ему мало. Ни просить, ни кланяться! Вот жизнь у человека!
Вздохнув, Горюнов с укором спрашивает:
- Сердце у тебя есть, Алеша?
- Я не Алексей, а Григорий. Григорий Алексеевич, - наставительно поправляет Силачев.
Не мудрено и спутаться: у Силачева в цехе много прозвищ. Девчата зовут его Алексеем Ивановым - уж очень похож он на артиста, исполнявшего главную роль в картине "Падение Берлина". Такой же высокий, плечистый, с могучей шеей, с широким крупным и таким же курносым лицом. Одно отличает его от артиста - у Силачева нет левой руки. Потерял он ее в боях на Курской дуге. Поэтому-то он, большой и сильный, вынужден работать на сравнительно легкой должности технического контролера.
Те, кому приходится сталкиваться с Григорием по служебным делам, зовут его иначе: каменным идолом. Силачев непоколебим, когда приходится из потоков, текущих к сборочному конвейеру, удалять бракованные детали. Вырвать из его большой руки дефектную зубчатку труднее, чем, положим, слону пролезть в игольное ушко.
Горюнову это хорошо известно, но другого выхода у него нет, и он продолжает попытку:
- Ладно, Григорий, так Григорий. Сердце у тебя есть, Григорий Алексеевич?
- Неужели потерял? - Григорий озабоченно щупает левую сторону груди. - Нет, кажется, тут еще…