Глава 29 Обыск на даче
Построили мы с моей женой Натальей Федоровной, точнее с Наталкой… Это не то, что пишут о Горьком: это у него была "друг Горького – Андреева". Даже фильм был такой. А у меня была моя родная Наталка, а еще Маркантония имя я ей дал такое. Мы построили замок. Двадцать лет его строили. Из камня, без помощи рабочих построили большой дом – 6 комнат, подземный гараж.
К тому времени у меня накопилось очень много писем от моих читателей. Очень мне дорогих писем, потому что они поддерживали меня в трудные дни. Их набралось так много, что я решил, сложив их аккуратно в большой короб, свезти на дачу, то есть в мой замок. Там в одной из комнат есть узенькое окошко, забранное стеклоблоками – комната планировалась под мастерскую. Там я и расположил короб с письмами. А дальше, как всегда со мной, последовала некая история. Письма исчезли…
Когда в деревне, в поселке живет человек, о котором газеты говорят, что это сволочь и приспешник, естественно, находятся такие граждане, которые так и смотрят, как бы этого приспешника поймать за руку в тот момент, когда он подает сигналы летящему где-то самолету У-2, в котором сидит Пауэрс и шпионит за Советским Союзом… И вот мы с Наталкой строим дом, возводим стены. А мимо ходит старушка, рядом жила. Такая, как кочерга, под прямым углом согнута. Такая вот, вроде ведьмы. Плаксивая, хнычущая и с ядом. Она идет, останавливается – то да се, – а сама прямо в люк заглядывает, что в подвал ведет: что мы там делаем такое? И разговаривает, как, примерно, волк с Красной Шапочкой. "И что это вы строите? И для чего вы это делаете?" Ну а Красная Шапочка доверчиво отвечает. Проходит время. Зима. Однажды приезжаем зимой, я смотрю – что такое? Ворота – а ворота у меня из металлического уголка сварены и затянуты металлической сеткой, смотрю, ворота погнуты, как будто их ломали железным ломом. Криво так погнуты… И дальше… видно, их открыли все-таки… следы в снегу. Ведут туда, в подвал, где гараж подземный. Смекаю: приходили какие-то люди и лазили туда. Кинулся в дом. Смотрю: все на месте, а короба с письмами нет.
Искали у меня подпольную типографию, а письма прихватили заодно. Как я узнал про типографию? Как-то я поехал в поселковый совет по каким-то делам. Председатель, женщина такая безликая, сказала мне: "Владимир Дмитриевич, хорошо, что зашли. У меня к вам разговор. Вы знаете, до нас дошло, что вы какое-то странное сооружение строите. С каким-то подвальным помещением. Даже было высказано товарищами такое мнение, что там у вас подпольная типография". – "Да что вы, – говорю, – не может быть! Да вы бы проверили, трудно, что ли?" – "А мы и проверяли". Вот кто погнул ворота. Один пьяница сосед, он мне все начинал: "Ты, Владимир Дмитриевич, простой человек. Я тебе как член партии не могу сказать… но ты – простой человек…" Чувствую, что он был понятым, а может, и ворота ломать помогал. Я ему говорю: так-то и так-то, какая-то сволочь ворота погнула, правда, ничего не взяла, только следы были. А он в ответ: "Ты, Владимир Дмитриевич, простой человек, ты простой человек"… Вот так. О письмах так ничего и не удалось выяснить. Бедные мои, прекрасные письма хороших людей. Может быть, понятой разжигал ими печку… Кто знает…
А председательница эта погорела вскоре на разных там взятках. Нашли у нее будто бы банку полулитровую с какими-то золотыми кольцами. Не знаю, сам не видел… люди говорили. Вот такая история – еще одна кроха к моему опыту жизни.
Глава 30 Замысел романа "Белые одежды". Биологи
Один из первых толчков к созданию нового романа, и толчков весьма ощутимых, я получил от Симонова. Да-да, от Константина Михайловича! Он вышел на трибуну на известном пленуме писателей – и убил меня… Я упал, сраженный его безжалостным приговором. Упал – в буквальном смысле этого слова. Об этом я уже рассказывал в главе о пленуме, созванном в мою честь. И он же, Симонов, вернул меня к жизни – подарил концепцию нового романа, концепцию "неизвестного солдата", мудрого тактика, воюющего против Зла и применяющего против Зла его же оружие для того, чтобы в конце концов победили силы Добра.
Некоторое время я пребывал, можно сказать, в шоке после той обличительной речи Симонова. Но многократно обдумав и переосмыслив все, происходящее тогда, я пришел к заключению, что у меня не должно быть, да и нет никаких претензий к Симонову. Симонов – я в этом убежден – именно так и должен был себя вести в этой ситуации. С этой его речи, с осмысления этого случая начала складываться моя концепция "неизвестного солдата", воюющего против Зла. В первом варианте роман так и был назван: "Неизвестный солдат".
Впервые так вплотную столкнувшись с таким явлением, я начал внимательно наблюдать за теми отдельными проявлениями подобной концепции, которые, как оказалось, были не так уж редки, и все больше убеждался в том, как необходимо посеять в обществе эту идею – использования оружия Зла против него самого. Отсюда и проистекают основы моего романа "Белые одежды".
Отталкиваясь от примера с Симоновым, я могу ответить и тем, кто высказывает свое недоумение по поводу того, что я, Дудинцев, вроде бы поборник Добра, предлагаю им те же методы борьбы, которыми пользуется ненавистное нам всем Зло.
Я отвечаю на это так: такие методы – не мое изобретение. Это великая Мать-природа испокон веку посеяла среди всех живых существ, а более всего среди существ мыслящих, и мыслящих именно нравственным мышлением, – посеяла среди них такую вот тактику борьбы Добра против Зла. Уже в Библии и в житиях святых мы находим множество примеров подобной тактики. Именно св. Себастьян был одним из таких интерпретаторов доктрины применения против Зла его же тактических средств для того, чтобы Зло было захвачено врасплох, поражено и в конце концов – побеждено, к полному торжеству Добра.
Я думаю, хватит нам с вами уступать свои позиции во имя чистоты наших рук. Чистота рук нужна лишь там, где добрый человек имеет дело с таким же добрым человеком. Зло не принимает правил чистой игры. Оно коварно, оно издевается над нами чуть ли не открыто. А все почему? Да потому, что привыкло к нашей щепетильности и, видя в нас всего лишь морских свинок для собственных опытов, использует частенько нас же, людей, приверженных Добру, в качестве оружия для своей борьбы с Добром, и побеждает его.
Вот, например, много говорят об отмене смертной казни. Да, мы не имеем права отнимать жизнь. Допустим, перед судьей преступник – насильник страшный, убийца. Судья видит ужасные фотографии жертв; родственники в зале плачут, он сопереживает пострадавшим, но говорит: я не имею права отнимать жизнь, жизнь отнимает Зло – и приговаривает негодяя, допустим, к 15 годам. Если бы это происходило на необитаемом острове, он был бы прав. Сохраняя чистоту своих рук, чистоту мундира, он бы рисковал только своей жизнью. А тут?.. А так он заранее обрекает на смерть новые жертвы, людей, которые ничего еще не подозревают, работают себе, учатся, гуляют… Ведь через какое-то время преступник окажется на свободе! И снова – фотографии жертв, плач родных… И ответьте мне, кто невидимо ликовал, когда судья произносил тот приговор: Бог или Дьявол?
Я стал много читать философов, трактующих вопросы о Добре и Зле: Владимира Соловьёва, Шопенгауэра, Шпенглера, Канта… История и философия стали моим любимым чтивом… Особенно углублялся я в "Основы морали" Шопенгауэра, в "Богословско-политический трактат" Спинозы. Эта книги помогли мне поставить разум на путь анализа. Я много размышлял, а если попадался подходящий собеседник, склонял разговор на "больную" тему.
И вот тут провидение, не иначе, подкинуло мне подарок. С легкой руки моих гонителей-бюрократов мое имя стало широко известно, да еще с определенным критическим знаком. И тут пришли ко мне люди замечательные, люди, подарившие свой опыт сражений со Злом, можно сказать, – свою жизнь. Это были биологи. Генетики. Народ высокоинтеллигентный, рафинированная настоящая глубокая интеллигенция – все хорошие, простые, одаренные люди. Я среди них просто дышал новым воздухом, который и перешел в роман "Белые одежды".
Они находились в то время под тяжким прессом преследований со стороны академика Лысенко – об этой личности необходимо сказать несколько слов. Академик Лысенко был псевдоученым, этакий знахарь, в плохом понимании этого слова. Он называл себя мичуринцем, пропустив мичуринское учение через "центрифугу" и оставив то, что считал нужным. Под сталинским пригревом, злоупотребляя его доверием, особым вниманием и поощряемый его "компетентными" похвалами, – потому что Сталин подавался народу этаким знатоком всего, что у нас ни происходило: в науке, в искусстве, в жизни везде его слово было экспертным приговором, – Лысенко, поощряемый сталинскими безапелляционными суждениями, закусив удила, начал преследовать классическую генетику. Начались доносы на этих ученых, многих посадили, а иных и расстреляли. Его стараниями погиб в саратовской тюрьме величайший ученый – Н. И. Вавилов. Под дудку того же Лысенко был составлен знаменитый, так называемый "кафтановский приказ" – приказ тогдашнего министра высшего образования Кафтанова, которым более трех тысяч ученых-профессионалов и крупных преподавателей, исследователей, были изгнаны с мест их работы без права заниматься биологической наукой, и они вынуждены были переквалифицироваться на какие-то другие дела: один из них, я знаю, устроился в зоопарке ухаживать за животными, другой сделался фармацевтом, третий пошел в школу преподавать химию… Гонения эти продолжались и при Хрущеве. Ему Лысенко сумел затуманить мозги, обещав в короткий срок завалить страну хлебом.
Вот таким образом ученые-биологи испытывали тяжелые дни в своей жизни, подвергнувшись террору бюрократии. И вот, прочитав мой роман "Не хлебом единым", эти люди почуяли во мне того человека, который может им посочувствовать, возможно, даже и принять участие в обсуждении их судьбы, посоветовать что-либо дельное.
Поэтому – как в свое время изобретатели – теперь биологи устремились ко мне: начали рассказывать о своих бедах, о тяжких невзгодах из собственной жизни, показывали и даже дарили мне различные документы, дневники. Я снова, как и перед первым романом, записывал свои с ними беседы – и в результате всего этого у меня в том же картонном коробе накопился целый ворох записей и документов. Это был новый социальный заказ.
Я вновь почувствовал, что у меня сам собой, без чьей-то рекомендации, набрался материал к новому большому роману. Разложив эти документы и осмыслив их как бы воедино, я понял основную структуру романа, которая уже сложилась к тому времени.
Повторялся весь процесс подготовки к написанию романа: я стал собирать недостающий материал, изучать какие-то необходимые, новые для меня отрасли знаний. Я познакомился с ученым-селекционером Ниной Александровной Лебедевой, которая ввела меня в азы селекции: она устраивала для меня нечто вроде практикума по биологии. Под ее руководством я делал препараты для микроскопирования, считал хромосомы, собирал пыльцу с цветков, опылял картошку…
В поселке Ново-Мелково, где мы с женой строили дом и где у нас были сад и огород, я высадил некоторые растения, и в летнее время, находясь там на даче, я занимался всякими генетическими и ботаническими экспериментами, потому что я убежден: то, о чем собираешься писать, сперва надо как бы подержать в руках, чтобы в сознание вошло не только то, что есть в учебниках, а также и то, что дано только художнику: внешний вид, какие-то особенности, которые ученому покажутся второстепенными, тогда как читателю, некомпетентному наблюдателю, они как раз и будут особенно интересны.
Это – сбор материала – длилось довольно долго, начиная с шестидесятых годов. И однажды я понял, что у меня уже достаточно материала. Понял, когда у меня появилось такое непередаваемое нетерпение: "Пора, пора!..", что для меня является верным признаком того, что роман готов: когда начинаю бояться умереть, не осуществив своего замысла, начинаю опасаться полетов на самолете или езды в автомобиле, – значит, курочка должна сесть на гнездо и снести яичко. А как только напишу роман, все страхи моментально отваливаются. Сейчас, например, я спокойно летаю на самолетах в разные места, даже за границу, – и не испытываю от этого ничего, кроме удовольствия.
Итак, дорогая бюрократия подарила мне новый роман. И я благодарен ей: она обогатила мой опыт достоверностью. Узнавание противника – это победа над ним.
Глава 31 Нина Александровна Лебедева
Лысенко торжествовал победу. В горном Прикарпатье, куда отправился в свою последнюю экспедицию Н. И. Вавилов, его настигло ГПУ…
Начался безудержный разгром генетики и генетиков. Из институтов выгоняют профессоров, сжигают учебники. Пылают костры и в Ленинградском университете. Студентка-активистка, лысенковка, ходила, собирала подписи. Письмо с этими подписями было опубликовано в газете. Был изгнан профессор Карпетченко, заведующий одной из кафедр биологического факультета. В биологии воцарился Лысенко. В эти годы в Ленинградском университете училась миловидная молодая девушка, Нина…
…Она была настоящей комсомолкой, хотя формально в рядах комсомола не состояла, но я хотел бы видеть всех комсомольцев такими, какой была она. Она была человеком очень сознательным.
Что же такое сознательность, с моей точки зрения? Я позволю себе сформулировать. Это можно очень точно определить, хотя многие, употребляя это слово, не дают себе труда подумать, что это такое точно. Сознательный поступок – это такой поступок, когда человек предвидит последствия своих действий. Если же человек не предвидит последствий того, что он совершает, то он совершает поступок несознательно. Вот я кручу какую-то ручку на заводе и толком не знаю, для чего это делается, но я отлично знаю, что за 24 оборота получу рубль, значит, в этом отношении действую сознательно.
Еще один важный момент. Нужно не только предвидеть, но и желать наступления последствий. Если вы предвидите и относитесь индифферентно, то ваш поступок несознательный.
Нина Александровна Лебедева была настоящим сознательным человеком: она размышляла над своими поступками и предвидела их последствия. И была человеком неравнодушным. Поэтому она не могла спокойно воспринимать сожжение учебников во дворе университета и поход на профессора Карпетченко и других преподавателей. Она отказалась подписать бумагу, за которую агитировала лысенковка. И не только отказалась – вслух высказала свои возражения.
(Жена. Эту картину могут представить себе лишь те, кто встречался с Ниной Александровной. Видел ее ясное лицо, слышал женственный, грудной, певучий голос. А в те давние годы… Думаю, что тогда ее устами в защиту генетики говорила сама весна…)
Что же касается сжигания учебников, то она глубоко задумалась над этим фактом. Она подумала примерно так: не зря я проходила марксизм-ленинизм. Видно, я проходила его, чтобы он стал не просто отметкой в зачетке, а инструментом анализа. Поэтому, поскольку я достаточно тверда в своих познаниях, я вполне могу разобраться в этих учебниках, которые сжигают. И если я увижу, что вейсманизм-морганизм действительно вредная наука, идеализм и прочее, то что, буду обязана принять активное участие в сжигании этих книжек? Нет, и в этом случае их не следовало бы сжигать, это был бы прекрасный материал для критического разбора. Ведь сжигает тот, кто боится. А если у меня будет иная точка зрения?.. И она стала приносить запрещенные книжки к себе домой, в Мучной переулок, и читать их, и проходить всю эту науку для того, чтобы получить твердое убеждение в ее нужности или вредности. И пришла к выводу, что сжигается, уничтожается наука настоящая, которая приближает нас к материальной истине, что сжигается наука, целиком основанная на экспериментах, на познании окружающей действительности, подтвержденная в теории и практике.
А что ей, этой науке, противостоит? А ей противостоит какая-то странная, я бы сказал, вульгарно-идеалистическая помесь социологии с какими-то средневековыми представлениями о живой природе.
Обо всем этом я говорю опять-таки из желания разобраться. В самом деле, мы с Лебедевой очень много беседовали по этому вопросу и пришли к такой точке зрения: в самом деле, вейсманизм-морганизм, который критиковал Лысенко, оперирует понятиями о веществе на современном уровне. Он говорит о молекулах, об атомах, клетках, хромосомах и т. д. И он стремится еще дальше разобраться, войти вглубь этих материальных структур, чтобы понять закономерности. Это первое.
Второе – вейсманизм-морганизм – сплошное движение. Усилиями чешского монаха Иоганна-Грегора Менделя (Грегором его нарекли в монастыре) были открыты некоторые материальные закономерности, на основе которых он построил свои выводы.
Я считаю, говорит Лебедева, – и я с ней согласен, – что можно простить менделистам их заблуждения, когда они отсекали сому от наследственного вещества, потому что в их руках не было материальных фактов, позволявших объединить эти два элемента живого тела, а поскольку наука в то время стояла на определенном уровне и не было столь требовательных ученых, как Трофим Денисович Лысенко, никто не удержал их, и они, не зная того, что последует, в форме гипотезы говорили об отсечении сомы тела от наследственного вещества. Они поступили, как викинги, которые открыли Америку до Колумба за 300 лет и нарекли Америку островом, но они коснулись материка и нанесли его на карту. А то, что они назвали его островом, мы не можем поставить им в вину. Для мореплавательских средств того времени они сделали колоссальное открытие, и мы можем им только поклониться за их огромное мужество и пытливость, за то, что они смогли преодолеть бушующий океан и господствующие в обществе предрассудки, и устремиться на край света, и открыть эту новую сушу.
Наука, которую называли вейсманизм-морганизм, – сплошное движение, сплошная серия новых открытий, отказов от каких-то старых ошибок. Они все время открывают, сами себя поправляя, отказываются от старого и по-настоящему научно подходят к реальным фактам, по-настоящему проявляя осторожность в вынесении последнего приговора. Меня удивляет, как Лысенко мог объявить науку, основанную на эксперименте, на исследовании вещества, идеалистической, а науку, отрицающую вещество как носителя наследственности, – материалистической, оперируя применительно к веществу таким термином, как крупинка, как говорят о лимонной кислоте, панировочных сухарях или черной икре. Крупинки, – он говорил. Я это слышал сам. Так бабки, знахари говорили: болезнь кинулась на печень. Говоря о жирности молока, он заявлял, что у этой коровы наследственность пошла по отцовской линии, а у этой – по материнской. А как она пошла? Это все равно, как болезнь кинулась на печень. Или он говорил: в живом теле зарождаются крупинки другого живого тела и начинают развиваться диалектически, скачкообразно, – и все. Я слушал его лекции и был потрясен. Ведь его слушали люди в академических шапочках, и никто не возражал. Вот что было.
Вы скажете: все это в прошлом, но следы долго еще будут проявляться, мешать истине. С "оборотнем" Лысенко покончено в биологической науке. Но навсегда ли? К сожалению, наше сознание всегда готово скорее воспринять байку, чем научный факт. Стоит только почитать объявления в газетах: "Госпожа Лика восстановит семейное счастье", "Приворожу с гарантией" ужас!