Однажды во время Литургии приехал к нам в обитель известнейший в городе Лебедяни, благочестивый и ревностный к благолепию храмов и благороднейший из дворян – некто Лука Алексеевич Федотов, более известный в городе по прозвищу "Сибиряк". Пришел он прямо по приезде в храм и стал ставить налепки и свечи к святым иконам. Ставя свечу в Успенском приделе перед иконой Покрова Божией Матери, он заметил, что на паникадиле, висевшем перед иконой, одна из трех цепочек связана мочальной веревочкой. Это его тронуло до слез. Тут к нему подошел отец игумен, случайно подошел и я – поставить поданные богомольцами свечи. Разговаривая с отцом игуменом, Лука Алексеевич обратился вдруг ко мне и сказал:
– Отец Федор, что это такое? Вы уж мочалом стали связывать цепи паникадила?
Я почувствовал, что его замечание относится не столько ко мне, сколько к отцу игумену, здесь присутствовавшему, и, признаюсь, втайне радовался. Лука Алексеевич между тем продолжал:
– Ай да ктитор! Вот так молодец – мочалом исхитрился паять!
Я воспользовался столь удобным случаем и поспешил высказать ему про наши беды:
– Вот то-то и есть: всю вину вы на ктитора возлагаете, а где ему взять? Ишь, вот вы и богаче других, а привезли из экономии своих свечей – а что бы купить их в храме? Поневоле будешь связывать мочалом… Вон, видите, как иконостас-то ветх: чем нас-то укорять, – вы имеете средства, возьмите-ка да обрадуйте нас – возобновите-ка его, и покров Преблагословенной осенит дни жизни вашей и, если не здесь, то за гробом вы получите свою мзду, а Святая Церковь будет за вас вечно молиться словами заамвонной молитвы: "Освяти любящих благолепие дому Твоего".
Видно, во благовремении были сказаны мною эти слова, и не остались они без плода: после Литургии подошел ко мне Лука Алексеевич и сказал:
– Прошу вас, отец Федор, наймите резчика и позолотчика и возобновите Успенский иконостас, а что будет стоить, – беру расходы на себя. Но имейте в виду, что так будет, если вы сами наймете, а если – отец игумен, то пусть сам он и платит.
Предупреждал он неспроста, потому что последние дни бедный отец игумен пребывал в периоде своей роковой болезни и пил почти, что называется, "вмертвую", и было это Луке Алексеевичу хорошо известно.
По слову благодетеля, Успенский иконостас был отделан заново, только и внимание благотворителя ко мне, недостойному, не прошло даром.
XLVIII
Зашел я однажды вечером в келью отца казначея – попросить для освещения сальных свечей. У казначея в это время были гости – фельдшер градской больницы и один монастырский послушник, известный своим особо безнравственным поведением (впоследствии он был сдан в рекруты). На столе стоял самовар и огромный графин с "очищенной". Получив благословение, я объяснил казначею цель своего прихода…
– А, свечей тебе надобно, свечей?… Да, свечей!.. Да вот, любезный, позволь-ка тебя спросить: какими это ты правилами руководствуешься, что каждую неделю приобщаешься Святых Тайн? А? Что ты мне на это ответишь?
Это была правда: со дня поступления в обитель и с благословения своего духовного отца, отца игумена, я каждую неделю – в вечерню пятницы, или за утренней в субботу – исповедовался и в субботний же день причащался Святых Тайн, что неуклонно исполняется мною и доселе…
– Иль тебе неизвестно, – продолжал наступать несколько подвыпивший казначей, – что правила Церкви советуют мирянину приобщаться только четыре раза в год? Понимаешь ли ты, любезный, к чему приступаешь? А?… Ведь это Таинство страшное – как же ты дозволяешь себе приступать так часто? А? Ты не имеешь в себе таких и добродетелей, чтобы быть достойным столь частого общения со Христом… Ты, должно быть, сектант какой-нибудь! Ты – молокан!.. Наверное, молокан, а иначе ты не дозволил бы себе подобную дерзость. Какая это у тебя цель? Сознайся – это для того, чтобы люди видели твое лживое благочестие? Сознайся: ты – молокан? А? Ну, говори!
Хоть и поразило меня внезапное нападение, я твердо ответил отцу казначею, не смущаясь присутствием его гостей, невольных свидетелей:
– Если вы, батюшка, желаете знать Символ моей веры, то прошу вас его выслушать от начала до конца.
– Говори! Я слушаю.
И я, осенив себя крестным знамением, начал читать: "Верую во Единого Бога Отца…" и кончил: "Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь".
– Вот, – сказал я, – батюшка, мое исповедание веры. А что я приобщаюсь каждую неделю, то не по особым каким-либо достоинствам, которых не имею, а потому что сознаю себя более других грешным и больным. Потому-то и приступаю к Могущему спасти погибшего. Вы знаете, что не здравии требуют врача, а болящие, и из них первый есмь аз. Не смею я допустить даже и мысли той, чтобы я когда-либо мог быть от дел достоин приобщения сей Святыне, нет, а приступаю, сознавая себя крайне недостойным, но только верую: по благодати Господа и Спаса нашего Иисуса Христа и за молитвы Преблагословенной и всех святых я освящаюсь, причащаясь… Что же касается моих сердечных чувств, то предоставьте их ведать Богу.
Лишь головой качал отец казначей… Помолчав немного, он грубо спросил меня:
– Ты кто?
– Послушник Феодор, – отвечал я.
– Хорошо – это мы сейчас узнаем, оправдаешь ли ты степень звания своего делом…
При этих словах он налил полный стакан "очищенной" и, указывая перстом на стакан, повелительно сказал мне:
– Пей! Я тебе приказываю.
Богу одному известно, как тяжела была для меня вся эта сцена… Скрепя сердце, чтобы не дать излиться закипевшему чувству гнева, я со смирением отвечал:
– Простите, батюшка! Я этого исполнить не могу.
– Как так? Это – почему?
– Да потому, – сказал я, – что меня и без того страсти тревожат и кишат в моем сердце, как черви, а святой апостол Павел пишет, чтобы не упиваться вином, в нем же есть блуд…
– Так я, стало быть, по твоему заключению, блудник? А? Как смел ты мне это сказать? А?
И при этом казначей настолько вышел из себя, что выражался площадными словами, всячески ругая и понося меня.
– Прекрасно! Благодарю!.. Так я блудник! Ах ты… – кричал он, все ближе и ближе на меня наступая…
Я пробовал его успокоить, но напрасно… Тогда я поклонился и пошел из кельи, впрочем, мне пришлось уж не идти, а бежать, так как казначей кинулся, было, за мной, чтобы в сенях меня схватить и избить, но я предварил его намерение бегством. Долго я потом плакал, скорбя за казначея, который был только орудием, на силу диавольскую, которая в обители со слабым управлением творила бесчиние, как хотела.
XLIX
За работу по устройству и отделке моей кельи в саду не было еще уплачено благодетелю моему, Николаю Васильевичу Чурилину. Очень меня это беспокоило, хотя Чурилин ни словом, ни делом не намекал мне, что пора бы произвести ему уплату. Довольно крупная сумма, данная мне тестем брата перед поступлением в монастырь, от которой у меня уже ни гроша не оставалось, лишила меня возможности вновь обратиться к нему за помощью, а в долгу оставаться не хотелось. И очень я скорбел духом.
Как-то раз иду я от своего послушания к себе в келью, и неотступно преследует меня моя скорбная дума: как и чем рассчитаюсь я с Чурилиным? Вот подходит ко мне на монастырском дворе одна из известных своим благочестием горожанок города Лебедяни и совершенно неожиданно спрашивает:
– Не имеете ли вы в чем нужды?
Меня очень тронул ее участливый тон, но стараясь строго исполнять советы святых отцов, не благословляющих монаху иметь дело с женским полом, я скрыл от нее свою нужду.
Спустя немного времени приблизился день памяти моего во блаженном успении старца, иеросхимонаха Макария, скончавшегося о Господе седьмого сентября 1860 года. Мне хотелось почтить память блаженного старца особенным угощением братии, но, за неимением средств, сделать это представлялось крайне затруднительным. С верой и слезами помолился я Пречистой, прося Ее помочь мне и осуществить мое усердное желание. За несколько дней до дня кончины отца Макария опять подошла ко мне та же раба Божия и говорит:
– Отец Феодор! Вы скрываете от меня нужды ваши, тогда как я наверно знаю, что вы крайне нуждаетесь: я видела во сне Ту, Ей же от Архангела было принесено с небесе приветствие – "Радуйся, Обрадованная", и от Нее Самой я получила повеление в словах: "Помоги ему". Теперь, даже и стали бы вы отказываться, я не отойду, пока вы не примете от меня на нужды ваши.
Что оставалось мне делать после этих слов?!..
От этой боголюбивой жены я получил столько, что хватило и на расплату с Чурилиным, и на помин святой души праведного старца Макария Опта некого.
И невыразимо радовался я изливаемым на меня, недостойного, милостям Преблагословенной, и плакал в грешной своей молитве ко Господу.
Я умолчу о имени той особы, через которую я получил благодеяние, имея от нее заповедь не открывать ее имени во все дни жизни, а если не будет особой надобности, то и после смерти.
Каких только скорбей не в силах перенести верующая душа человеческая при одном таком знамении с неба!
Буди имя Господне благословенно от ныне и до века!..
L
Однажды в праздничный день отец игумен отсутствовал за трапезой. Были отец казначей и, конечно, братия. Меня назначили в этот день читать за трапезой Четьи-Минеи. Во время трапезы братия, пользуясь послаблением со стороны казначея, до того забылась, что смехом, громкими разговорами и разными бесчинными действиями окончательно заглушила чтение. Я остановился читать и умолк. Молчал я довольно-таки долго, пока не заметил этого отец казначей и не обратился ко мне с вопросом:
– Это что еще такое значит? Почему ты замолчал?
– Да чтобы не мешать общему вашему разговору, – отозвался я.
– Читай! – прикрикнул на меня казначей. – Читай, мальчишка!
Я повиновался и начал читать. Но казначей с братией, как бы нарочно, заговорили громче прежнего, а некоторые стали между собою ругаться, толкая друг друга в бока.
Грустно мне стало смотреть на допущенное бесчинство: дух мой возмутился до слез, а сердце, будто пламенем, охватила по Бозе ревность, и я громко призвал:
– Отцы святые и братия! Ради Преблагословенной Девы, Матери Бога нашего, именем всех святых, а наипаче преподобных отец, писавших уставы чиноположения для обители, ради Антония и Феодосия и всех святых Печерских, умоляю вас умолкнуть и слушать чтение! Или уж благословите мне замолчать, и тогда продолжайте свои разговоры. Только прежде обратите внимание на свое бесчиние: сообразно ли оно с местом, временем и долгом степени вашего звания?
Боже мой! Что тут поделалось и с казначеем, и со всей частью единомышленной ему братии! Рекой полились на меня укоризны, ругательства – словом, в трапезной воцарился полный хаос…
– Вот явился в наш век ревностный преподобный! Ах ты, мальчишка! – раздавались гневные восклицания. – Кто ты? Начальник, что ли, наш? Из молодых, брат, да хочешь быть ранним!..
– Яйца, что ли, кур учат? – кричал на меня казначей. – Нас учить вздумал! Да как ты смел это сказать всей братии при мне?
Я воспользовался мгновением затишья в их ярости и громко сказал:
– Вы слышали, что я сказал и как сказал. Теперь мое дело – молчать, а ваше – или исполнить мою просьбу, или держаться своих правил…
Опять поднялась против меня буря, но я уж молчал – до самого конца трапезы – и ото всего сердца молился за них Богу.
Даром мне это не прошло, вскоре ризничий донес отцу игумену, будто бы он неоднократно замечал, как я, оставаясь один в алтаре, становлюсь против престола на священническом месте, преклоняю колени, целую престол, беру с престола Крест и Евангелие, целую их и потом якобы касаюсь святого ковчега и беру из него для целования в руки Святое Тело и Кровь Господню. Отец игумен призвал меня и взялся строго мне выговаривать при ризничем, который и в моем присутствии не постеснялся подтвердить взведенную на меня клевету.
– Не смею я много оправдываться и уверять вас, отец игумен, в своей невинности, – сказал я, – но попрошу вас, отец игумен, приказать ризничему пойти со мной в Троицкой храм и подтвердить свои слова перед иконой Одигитрии; если его не постигнет тотчас суд Божий, тогда признайте меня виновным.
Но отец игумен велел мне оставить это дело без последствий, а спустя некоторое время, убедившись каким-то образом, что я был оклеветан, сам просил у меня прощения в том, что поверил клевете, по злобе на меня взведенной.
LI
Перед постригом моим в рясофор, не зная о том, что в сердце отца игумена уже созрело это решение, я в тонком сне имел такое видение: будто стою у свечного ящика в Успенской половине храма и вдруг слышу чей-то незнакомый голос, который зовет меня в алтарь:
– Феодор! Взойди сюда! – И так – до трех раз.
Удивляясь дивному голосу, я вошел в Успенский алтарь, совершил поклонение святому престолу и увидал, что у угла к востоку, близ престола, стоит вроде как отец игумен, а на престоле рядом с крестом лежит серебряный корчик, полный чистой воды, и над ним поднимается пар. Я подошел к отцу игумену, поклонился ему в ноги, и он, благословив меня, указал на корчик:
– Возьми и пей!
Считая себя недостойным взять что-либо с престола неосвященными руками, я, не двигаясь с места, стоял в страхе.
Отец игумен повторил:
– Возьми и пей! Это нужно было пить вон кому, – прибавил он, указывая рукой по направлению к царским вратам…
Я почему-то в эту минуту не оглянулся на царские врата, взял в руки корчик и, осенив себя крестным знамением, стал пить из корчика воду, которая оказалась прохладной и необыкновенно на вкус приятной… И сколько я ни пил этой воды, в корчике не убывало будто. Я силился выпить ее всю, но корчик делался полнее. А я все пил. Казалось, вода дошла до самого горла. Я напряг последние силы, глотнул еще раз и вдруг выпил из корчика всю воду… Тут я взглянул на царские врата и увидал нагого младенца, сидящего на кругленьком аналойчике, вроде столика. И младенец этот, не спуская с меня глаз, зорко смотрел на меня, и был он так красив, что глаз не оторвать. Глядя на меня, младенец ангельски улыбался. И заметил я, что он был весь мокрый, как будто его только что вынули из воды, и вода струилась с него чистыми, как алмаз, каплями по всему лицу и телу его, – и это придавало ему еще большую красоту. Сидел этот дивный младенец с ножками на аналойчике, и по чреслам покрыт он был белым полотном, такое же полотно было подостлано под ним. Позади младенца стоял монах, как будто отец казначей, чистым полотенцем он отирал покрывавшие тело младенца капли чистой воды. И вдруг увидел я, что по лицу младенца возле уха потекла грязная вода, как бы с пылью растворенная.
Дивясь красоте младенца, я спросил отца игумена:
– Кто этот младенец?
И чей-то голос ответил:
– Это ты!
А отец игумен сказал:
– Я хочу, чтобы ты был моим сыном.
После того я услышал прежний голос, звавший меня в алтарь:
– Ну, видел ты себя? Теперь вставай и иди к утрени.
Тут я проснулся, и в это самое мгновенье ударили в колокол к заутрени, и я встал и пошел, дивясь бывшему.
Вскоре после этого видения я был пострижен в рясофор в Ильинском храме на день Одигитрии, то есть двадцать восьмого июля. Постригал меня за Литургией сам отец игумен. Одежда моя с вечеру была положена на аналойчике перед образом Богоматери, а наутро, к удивлению пономаря и ризничего, аналой с одеждой оказался переставленным к местной иконе Илии пророка. Удивлялись они потому, что, кроме них, в храме никого не было, а они аналоя не переставляли, и храм до Литургии был заперт.
При постриге в рясофор имени мне изменено не было, и я был наречен паки Феодором.
LII
Спустя некоторое время после великого и знаменательного для меня дня пострижения в рясофор, но еще до пострижения в мантию, пришел ко мне в келью отец игумен и в разговоре неожиданно обращается ко мне с такими словами:
– Ты сам видишь, что казначей у меня человек окончательно неспособный, бесхозяйственный да, к несчастью, еще и выпить любит… Ну, это-то хоть туда-сюда; совсем плохо, что, замечаю я, в нем не только монашества, но и просто христианского – и тени нет. Так вот, прошу тебя, не откажись заменить его, а я уж буду лично просить об этом преосвященного.
Казалось бы, такое отличие должно было меня обрадовать, меня же оно испугало – так ясно представился весь ужас того положения, в которое я неминуемо попал бы, приняв лестное предложение отца игумена. Я знал несчастную слабость своего настоятеля, которая заставляла его относиться снисходительно к порокам подчиненных, и назначение меня казначеем при себе равносильно было бы тому, как если бы он мне сказал: ты видишь мои действия, ни в чем несообразные с уставами святых отец, основателей монастырских общежитий, будь казначеем и молчи, ни в чем мне не препятствуй, а я буду по-прежнему и примером своим, и управлением окончательно искоренять из своего монастыря и благочиние, и благочестие… Оборони, Господи! Да не будет!
Выслушал я игуменское предложение, встал перед иконой Преблагословенной и сказал настоятелю тихо и кротко, но твердо:
– Спаси вас, Господи, батюшка, за ваше внимание ко мне, недостойному, но позвольте и мне быть откровенным и высказать вам и чувства мои, и мои мысли не как перед начальством, а как перед отцом. Нас, батюшка, здесь в келье только двое, и пусть Матерь Божия будет меж нами Свидетельницей. Вы предлагаете, стало быть, мне должность или послушание казначейское?
– Да, – ответил игумен, – желаю даже.
Я поклонился ему в ноги и благодарил, но, вставши, продолжал:
– Ах, батюшка, не поняли вы доселе меня, иначе вы и не стали бы мне предлагать этой должности… – тут я опять поклонился ему в ноги… – Только вот что, батюшка: молю я вас и прошу – не думайте и просить обо мне владыку, ведь если вы все-таки на своем настоите, то я, несмотря на то, что вы игумен, будучи казначеем, таких от вас реформ потребую, о каких вы и не думали.
– Каких реформ? – удивленно спросил меня игумен.