6
Вот, я думаю, горько ему было услышать от меня насчет наших отношений с Зойкой, а после того каждый день видеть и ее, и меня, и то, как она с моего рабочего места мусор быстренько уберет, и то, как старается поближе ко мне пристроиться во время перерыва. Может, здесь еще он виду не подавал или забывался в работе, но дома страдал, наверно, жутко. И все же относительно своего решения не отпускать меня из бригады он не имел никаких сомнений и колебаний, в этом я уверен, голову могу дать наотрез.
Да и насчет его страданий, может, я преувеличиваю, потому что он, наоборот, вроде веселее стал. Мы получили новый аккордно-премиальный наряд. Миша поставил Чубурова рядом со мной. Вообще в смысле знания технической документации и как людей расставить - он был умница. Чубуров не прогуливал, Зойка вела себя смирно, вообще дело шло. Объем работы у нас был, правда, небольшой - сделать опалубку под фундамент водопроводного тоннеля, что-то около тыщи квадратов; на яму для окалин послали не нас, а бригаду Зайникаева - им делать было почти три тыщи квадратов; но когда мы управились с тоннелем, нам поручили небольшую часть фундамента ямы.
Недели через три работы подошли к концу, так, пустяки оставались, и в один прекрасный день появились на стене телевизионщики. К этому моменту наша бригада как раз закончила работу и поднялась наверх, а ребята Зайникаева копошились еще внизу. И налетели телевизионщики на нас. Один там, юркий шибко, вертится, как заводной, упрел, бедняга, пальто скинул и нам кричит:
- Снимайте фуфайки!
Ну, стягиваем мы ватники, погода нормальная, да и горячие мы еще от работы, тот, юркий, хватает каждого руками и ставит как ему хочется. Тут он медаль увидел на пиджаке у Миши.
- Медаль за домну? - спрашивает юркий.
Миша смущенно отвечает:
- Да, за седьмую домну.
А снизу ребята Зайникаева видят такое шевеление наверху, выбираться стали по одному.
- Слушайте, - говорит Зайникаев, - нам почести чихать, но имейте совесть: мы три тыщи квадратов сделали, а вы едва до тыщи дотянули.
И это слышат все, в том числе юркий, но он будто и не слышит, все вертится, как заводной. Миша слышит, но молчит, только рукой как-то странно двигает, будто медаль, что ли, прикрыть хочет. А вообще стоит и не возражает.
- Ну их к чертям, Миша, - говорю я, - отойдем.
Он вроде и слышит меня, и понимает все, но не двигается, будто ноги у него примерзли к земле. Телевизионщики видят, что неладное намечается, тогда тот, юркий, кричит ребятам Зайникаева:
- Вашей работы никто у вас не отнимает, а нам лучше показать бригаду Борейкина! Эта бригада на седьмой домне прославилась! Бригадир - орденоносец, его вся область знает!..
Уже камера застрекотала, Миша ни звука не произнес и не двинулся, камера стрекочет. Вдруг Миша закричал:
- Зойка!
Зойка, смотрим, вышла из домика с полным ведром. Идет Зойка, изгибается боком, красиво помахивает незанятой рукой, шарфик от плеча вьется.
- Зойка, живей! - кричит Миша. - Живей, говорю!
Она поставила ведро, из него на снег выплеснулась черная вода. Побежала Зойка к нам, добежала и стала рядом с Мишей… Стрекочет камера, бригада наша молчит в сторонке стоят ребята Зайникаева и плюются.
Тьфу, кончилось наконец это мероприятие!
Увалили мы с площадки, ребята в котлован спустились инструменты собрать, мы с Мишей в домик вошли.
- На хрена нам такая слава, Миша? - говорю.
- Ты меня хорошо знаешь, за славой я не гонюсь.
Мне отвечать нечего. Правда это, за славой он не гнался никогда. Я молчу, он продолжает:
- Не гонюсь я, Толя, за славой. Только, я думаю, ребят это может сильно подтянуть.
Ах, черт возьми, все ли ты в этих ребятах понимаешь, дорогой мой товарищ? Ведь в Зойке, например, ты не увидел того, что в ней сидит, а если бы увидел, то, наверно, первым делом эту пакость стал бы из нее изгонять, а не школить ее, как ты школишь.
- Ребята тоже разные, - сказал я, однако, осторожно. - Иных подтянет, а других… Все может быть, Миша.
Он с тревогой на меня поглядел, потом видит, что ничего конкретного я не имею в виду, спокойно отвечает:
- Да не должно, бригада-то у нас хорошая. - Он помолчал. - Ты только не думай, за личной славой я никогда не гонялся.
Шумно растворилась дверца, вошла Зойка, в руках у нее пустое ведро, шарфик повис на плече. Она поглядела на нас не то чтобы равнодушно, а очень спокойно, будто не властны мы ни задобрить этого ее взгляда, ни обозлить, спокойно уронила ведро и пинком закатила его в угол.
С минуту она смотрела на Мишу, и в лице ее, в позе заключался вызов, какой-то очень веселый и очень злой, но она (могу ручаться) не намерена была нападать, а готовилась обороняться. Это было тягостно - углубленное молчание Миши и то, что и она молчит и чего-то ждет от него такого, от чего бы она могла, хотела обороняться; и то тягостно, что я на нейтральной вроде полосе, меж двух людей, каждый из которых дорог мне по-своему. Бывало, оказавшись так вот меж двух огней, никак в общем-то для меня лично не опасных, я без лишних усилий мирил противников или (черт с ними!) оставлял их выяснять отношения… Если учитывать наши отношения с Зойкой, то я вроде мог бы скрутить, усмирить ее пока еще непонятный мне пыл, и она бы подчинилась, будучи даже правой - подчинилась бы, как, например, жена подчиняется мужу, но что-то больно уж непреклонна была она в своей позе.
Миша молчал, и она долго, терпеливо ждала от него чего-то такого, от чего она могла бы, хотела бы обороняться. Он все молчал, может, и вправду очень углубленный в свои думы, но, может, и кое-что смекая и осторожничая.
Она не выдержала напряжения, но не избыла его в крике и ругани, а будто растворила в себе и, ослабнув, обмякнув, сказала с укором:
- За какое только геройство… меня в кино? - и вышла из домика.
- За личной славой я никогда не гонялся, - так опять повторил Миша, очень глухо, отчужденным, точнее, к себе только обращенным голосом, и в нем не было ни горечи, ни обиды. Он смотрел в пространство обращенными в себя, в свою сокровенность глазами - он как будто один сидел и соображал, что еще сможет сделать для своих ребят. Он краснел за любые их промашки, он помогал выхлопотать жилье, советовал поступить в ШРМ, советовал, воспитывал, наконец, под объектив телекамеры поместил всю бригаду. И в глухой своей отрешенности он, может, соображал теперь, что же еще надо сделать для них, и, может, понимал это про себя, как понимал я, но не смог сказать словами Зойке в тот вечер…
Тут я услышал тихий смех и вздрогнул даже - так это было неожиданно, что Миша в этот момент смеется. А он, ей-богу, смеется, у глаз морщинки собрались.
- Слушай, - говорит он и смеется. - Слушай, как она, Зойка-то, а! Совестливая девушка, так я про нее всегда думал…
Тут я сказал твердо:
- Ошибочку ты сделал, Миша, что сгреб ребят и перед камерой поставил.
- Промашка, - соглашается он. - Но Зойка-то, а! Как она возмутилась!..
- Заело девку.
- Вот то-то! - говорит Миша и смеется, и плечи над столиком потряхиваются.
Вениамин Мальцев
РАССКАЗЫ
ЛАВА
Что такое лава?
Лава - шахтерский термин, горная выработка, очистной забой, место, где добывают каменный уголь. Лава - часть шахтного поля.
Необычно это подземное поле, перед которым каждый обязан стать на колени! Его не измеришь шагами, не пройдешь по нему во весь рост. Передвигаются здесь ползком. Низкое серое каменное небо так близко - трогай руками… Но неустойчив этот потолок, который шахтеры называют кровлей, и приходится подпирать каменные небеса лесом и металлом. По-хозяйски ползают горняки среди частокола крепления, перебрасываются шутками и - дают уголь.
Трудно и жарко работать в лаве, как в страдную пору на полях.
И не прекращается эта страда ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимою…
В лаве нет времен года, нет и времени суток. Там всегда - глухая ночь, и в лучах шахтерских лампочек, рассекающих тьму, как прожекторы ночное небо, уголь мерцает на изломах красными, синими, желтыми, зелеными драгоценными камнями, будто капли росы в лучах утреннего солнца.
И пахнет в лаве хвойным лесом и теплой крошкой-штыбом, разогретым зубками комбайна.
В лаве - как на переднем крае фронта. В ней не смолкает грохот боев за хлеб для промышленности - каменный уголь.
Каменные небеса шахтеры ежедневно обновляют. Для этого там, где угольный пласт изъят, убирается вся металлическая и деревянная крепь, и тогда грозно и напряженно повисает каменной тучей тяжелый потолок…
И вот там, в "пустоте", сначала падает, или, как выражаются горняки, "капает" породная мелочь, потом раскалывается вдруг каменное небо, по лаве проносится воздушный ураган, грохочет в ней каменный гром и камнепад…
В лаве никогда не бывает спокойно. В лаве бушуют подземные грозы. Их разбудили и управляют ими - шахтеры!
МАТЬ И СЫН
Старушка всю дорогу рассказывала о сыне, к которому ехала в гости, и когда стала в Валуйках собирать многочисленные узлы, ее провожал чуть ли не весь вагон. На перроне ей желали всего хорошего, она торопливо отвечала, а сама вся лучилась от предстоящей встречи и все искала глазами его, единственную свою кровиночку, сыночка, который обещал встретить на машине, "как самого министра"!
Мимо старой женщины проходили с чемоданами другие пассажиры, им навстречу бросались родственники, обнимались и целовались на глазах у старушки. Она добро улыбалась, и все крутила головой, искала его. Вот он сейчас тоже выскочит и крикнет на весь перрон:
- Мама!..
И качнется все, и враз ослабнут ноженьки, и он подхватит ее и зацелует мокрое от слез счастливое лицо: глядите, глядите люди, какой у меня сын!
Прошагал мимо деловитый медлительный человек, руки которого оттягивали ящики с золотистыми апельсинами, предназначенными, видимо, не для личного употребления. К нему тоже кинулся от стоявшей наготове машины какой-то здоровый молодой парняга, тоже они обнялись на радостях и заспешили к машине, а старушка все стояла среди своих узлов, и провожающие стали волноваться:
- Да где же ваш сын-то, бабушка?
Старушка стояла теперь тихая, опустив руки, будто просила простить сына: дескать, что-то, наверное, случилось, припоздал малость, сейчас должен появиться…
Поезд стоял двадцать минут. Давно уже разошлись-разъехались и прибывшие, и встречавшие, одна лишь старушка стояла пригорюнившись. Пассажиры расходились по местам, но все еще поглядывали в окна - не покажется ли сын?
Поезд тронулся. Старушка подняла голову, грустным взглядом провожая свой вагон. Ей кричали, ободряли, сочувствовали…
В вагоне долго молчали. Пожилая женщина, два года назад схоронившая своего сына, вдруг всхлипнула, поднесла к глазам платок:
- Вот уж мать-то встретила бы, не опоздала. Хоть камни с неба вались!.. На крыльях бы прилетела! Ползком бы приползла!..
ЛИСЬЯ СВАДЬБА
Удивительно ясным, тихим и солнечным было это зимнее донбасское утро на исходе января. В средней полосе России такое можно наблюдать лишь в марте… Снег в эту зиму выпал лишь недавно, а до этого даже на лыжах прокатиться было негде.
Хорошо в лесу. Можно бродить в любых направлениях не увязая. Под ногами то снежок скрипит, а где и сухая листва прошуршит.
В лесу полно стрекотух-сорок. Они уже завидели человека, и вот передают одна одной: "Идет человек. Без ружья. Так - праздный". И сорочий разговор тоже праздный - просто обмен информацией.
И вдруг метрах в трехстах от меня сороки увидели что-то весьма любопытное: заголосили, ринулись со всех сторон на крик - поглазеть, пошуметь. Бросился и я туда со всех ног: знаю, сороки поднимать зря гам не станут. А шум и гвалт - навстречу мне! Остановился я на краю полянки, и вот выскакивают на нее, в двадцати метрах от меня, три лисицы: самка и два лисовина. Лисья свадьба! Слышал о таких, а вот самому довелось увидеть впервые. И как ведь увлеклись - забыли всякую осторожность! Прогарцевали от меня в десяти метрах - самка впереди, а кавалеры - за нею. Один из них, который повыше ростом, попышнее, чуть притормозил, обернулся к сопернику, налетел на него - и пошла потасовка! Взвыл тот, что поменьше, от злобы и боли, завизжал так, будто его режут.
А самка уже скрылась. Тот, что побольше, опомнился и - за ней. Этот же, какой-то грязненький - по старым выработкам, видимо, прячется - взъерошенный, вдруг увидел меня, но не испугался, а будто гримасу состроил: только тебя, дескать, тут не хватало, и затрусил вдогонку за своей компанией.
А за всей этой свадьбой - сороки. Со всего леса! "Держи их! Лови их!… А та-та-та-та!.. А та-та-та-та! Ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха!.."
Веселой вышла свадьба. Да и ночь, вишь, коротка оказалась…
Сколько прекрасных минут и часов подарил мне лес! Даже такое вот вспомнишь, улыбнешься невольно и подобреет душа…
РОЗОВЫЙ СВЕТ…
Я припоздал. Знал, что дома беспокоятся, и все наддавал шагу. Лес отпускал меня неохотно, ветки цеплялись за одежду, за ружье, ударяли по лицу - куда, дескать, спешишь, человече? Остановись, оглянись, прислушайся, такое может и не повториться…
А я спешил. Лесная дорога была уже почти не видна, и я шел, где проваливаясь в мочажину, а где спотыкаясь на корнях, выступающих над землей и пересекающих тропинку. "Скоро двенадцать ночи. Отец, мать и жена не знают, наверное, что и подумать… Действительно, охота - пуще неволи. Зачем вот забрался в такую даль?" Я укорял себя, отлично зная, что, повторись все с начала, азарт охоты все равно загнал бы меня в эту глушь.
В лесу было так тихо, будто он затаился, и только мои шаги гулко отдавались под зелеными сводами сомкнувшихся надо мною деревьев, да еще слышался шорох о мои намокшие брюки отяжелевшей к ночи травы, да еще, когда тропинка выходила к самому берегу речушки, вдоль которой я шел вверх по течению, изредка с берега шлепалась в воду то ли ондатра, то ли водяная крыса. Над речкой стоял туман, от нее тянуло сыростью, и только когда тропинка отдалялась от воды и вступала в сосновый бор, становилось сразу и суше, и теплее.
И вдруг впереди, чуть в стороне от дороги, на поляне вспыхнул ночной костерок. Я обрадовался: не помешает немного обсушиться и перекинуться хотя бы двумя-тремя словами с живым человеком. Приятно, что ты не один в глухом лесу, а кто-то вот еще решил скоротать в нем ночь, не такую-то в сентябре и короткую…
Однако где же огонь? Только что был и - пропал. Странно… Я даже остановился и огляделся. Ага, вон он впереди снова появился. А вон также и слева… И справа… Да и сзади меня - такой же розовый свет! Что за наваждение?.. Стояла тишина, горели вокруг меня негреющие костры…
Э-э, да это же луна взошла! Осветила она каждую полянку своим волшебным светом, вот и кажется, что на каждой из них горит костерок. Погреться не погреешься, а полюбоваться можно. Постоял, полюбовался… Тишина… От стволов деревьев, от хвойных веток, от листьев, от травы - черные-черные тени, а сверху льется непрерывно мягкий, зыбкий розовый свет, завораживающий, успокаивающий, излечивающий. Немного похоже, как в купе вагона, когда включают синюю лампочку. И каждая полянка - будто большое купе, в котором несутся в просторах вселенной деревья, цветы, птицы, букашки, зверьки. Все они давно спят, один я нарушаю покой своими шагами.
Я полюбовался, и пошел дальше - как можно тише. Спите спокойно все, кто не промышляет ночной охотой. А я, как ночной сторож, буду оберегать ваш покой…
Степан Бугорков
НА МЕЛЬНИЦЕ
1
Долгие летние дни проводил я за учебниками, готовясь к вступительным экзаменам в лесной техникум, а когда спадала полуденная жара, с косой и мешком на плечах направлялся в Рамень за кормом для кроликов, которых в тот год у меня расплодилось видимо-невидимо.
- Съедят они тебя с потрохами, - шутил отец, наблюдая, как я каждый вечер приношу на себе мешок, туго набитый сочной травой. - И зачем ты только развел целое стадо? Хватило бы двух-трех для забавы…
Этот разговор всегда начинался за ужином, в палисаднике, когда мы усаживались за длинный, пахнущий струганными сосновыми досками стол.
На взгорье за селом медленно остывало и опускалось за горбатый холм закатное солнце. Позванивая бубенцами, с тяжелым ревом проходило по улице стадо коров. Взметенная копытами дорожная пыль поднималась неохотно и долго висела в воздухе желтым туманом.
К моему удивлению, в тот памятный вечер отец не завел разговора о кроликах. Он только что вернулся из амбара с лукошком муки и, поставив его на скамейке у крыльца, сказал:
- Сергуня! Придется тебе на время расстаться со своими косоглазыми. Завтра, пораньше, пойдете с дедушкой Трофимом на водяную мельницу, очередь на помол займете. Сходи после ужина к Сидоровым, договорись с дедом.
И, обращаясь к матери, добавил:
- Дуся, а ты харч ему на неделю сготовь, говорят, на мельнице очередь большая, люди со всего района съехались…
Дедушка Трофим жил от нас через три дома. Нашел я его в огороде, у бани. Он возился со щеколдой. Разглаживая клинистую калининскую бородку, он пристально посмотрел на меня из-под очков, привязанных к затылку цветной тесемочкой, и, гмыкнув, сказал:
- Выйдем, мил человек, по холодку, до коров… По росе и дышать легче, и шагать вольготнее. Харчи и удочки заготовь с вечера, а главное, раньше спать ложись… Понял?
- Так точно, дедуня, все в самый раз.
Перемахнув через низкий плетень огорода, я побежал через конопляники к себе. Отыскал во дворе удочки, наточил наждаком маленький топорик и рано завалился спать на сеновале.
В сумеречной предутренней тишине вышли мы с дедом из села. Мельница была от нас верст за двадцать, в балыковском лесу. Дорога вначале шла полем, потом свернула в луга, в подлесок. Пахло росой, дорожной пылью, цветущей липой. Впереди над лесом висел узенький серпик луны.
- Ущербный месяц, на дождь тянет, - сказал тихо дед, раскуривая свою носогрейку. - Быть нам, Сергуня, купаными…
- Дождь - не дубина, мы - не глина, - отшутился я.
Справа от нас, за лугом, серело ржаное поле, с луга тянуло сыростью. Холодок щекотал лицо, забирался за ворот рубахи. Величественная, предутренняя тишина царствовала над полем и лесом.
В лесу мрак был еще гуще. Мы пошли медленнее, нередко оступаясь в глубокие колеи.
- Липа буйно цветет, - заговорил опять дед, - пчелкам на радость…