Прямота и искренность - разные вещи. За внешним чистосердечием у княгини обнаруживалась определенная цель. Екатерина II подчеркивала, что подруга не сдерживала себя, публично заявляя о пристрастии к императрице: "Вследствие подобного поведения… несколько офицеров, не имея возможности говорить с Екатериною, обращались к княгине Дашковой, чтобы уверить императрицу в их преданности… считая последнюю более близкой к ней". В данном случае декларируемая преданность позволила юной заговорщице выглядеть "более близкой" к государыне и разговаривать с той от лица офицеров. А с ними - от лица царицы.
В начале XIX века Кэтрин Уилмот писала родителям: "Княгине никогда не приходит в голову скрывать от кого-либо свои чувства - можете представить, в каком привилегированном положении она находится. Независимо оттого, приятна правда или нет, княгиня говорит ее всем в глаза". Таким поведением Дашкова подчеркивала, что "она первая по званию, положению, уму в любом обществе", и требовала "по дворцовой привычке" "почтительного отношения к себе". Ведь говорить "правду" всякому в лицо и не слышать возражений от нижестоящих - действительно привилегия.
При этом "правда" всегда оказывалась неприятной. "Свобода языка, доходящая до угроз", которая годом позже, во время заговора Хитрово, возмутит императрицу, была для Екатерины Романовны не целью, а средством. Благодаря названному качеству наша героиня решала поставленные задачи. О Петре III крестница говорила тоже не ложь, а неприятную правду. Хрестоматиен ее отзыв: "Поутру быть первым капралом на вахтпараде, затем плотно пообедать, выпить хорошего бургундского вина, провести вечер со своими шутами и несколькими женщинами и исполнять приказания прусского короля - вот, что составляло счастье Петра III… Он как бы намеренно облегчал нам нашу задачу свергнуть его с престола".
Нет оснований утверждать, будто Дашкова рисовала на императора карикатуру. Дипломатические донесения полны куда более резких отзывов. Так, прусский министр Карл фон Финкенштейн, которому по статусу полагалось симпатизировать Петру Федоровичу, писал: "Не блещет он ни умом, ни характером; ребячлив без меры, говорит без умолку, и разговор его детский, великого Государя не достойный… привержен он решительно делу военному, но знает из оного одни лишь мелочи… Слушает он первого же, кто с доносом к нему является, и доносу верит… Нация его не любит, да при таком поведении любви и ожидать странно".
А вот слова известного русского ученого А.Т. Болотова - в тот момент полицейского чиновника в Петербурге, часто бывавшего во дворце: "Редко стали уже мы заставать государя трезвым и в полном уме… а чаще уже до обеда несколько бутылок аглицкого пива… опорожнившим… Он говаривал такой вздор и такие нескладицы, что при слушании оных обливалось даже сердце кровью от стыда перед иностранными министрами".
По страницам мемуаров Дашковой разбросано множество анекдотов про Петра III. Пересказывая их, княгиня осуществляла пропаганду. Однако нас интересуют не только произнесенные слова, но и те, что остались за рамками мемуаров. О чем княгиня умолчала? Прежде всего о реформах императора - пусть неудачных, скомканных, начатых кое-как, но все-таки являвшихся предметом живого обсуждения в обществе.
"Записки" хранят глубокое молчание по поводу Манифеста о вольности дворянства. Названным документом было начато "раскрепощение" русского благородного сословия: дворяне получили право не служить. Одним из вдохновителей манифеста был отец Дашковой - Роман Илларионович. Возможно, княгиня промолчала, чтобы не касаться его имени. Ведь она утверждала, будто ее батюшка при Петре III "был нулем".
Однако в умолчании был и идейный подтекст. Манифест выбивал одно из звеньев вековой цепи, сковывавшей престол с дворянством, а дворянство с крепостными. Пока дворянин служил царю, крестьяне служили дворянину, а земля мыслилась как награда за ратный труд. Если барин становился свободен, то отпустить следовало и холопов. Сама Дашкова только с серьезными оговорками соглашалась на возможность освобождения крестьян. В беседе с Дидро в 1770 году она сказала: "Если бы самодержец, разбивая несколько звеньев, связывающих крестьян с помещиком, одновременно разбил бы звенья, приковывающие помещиков к воле самодержавных государей, я с радостью и хоть бы своею кровью подписалась бы под этой мерой".
К тому времени "звенья", соединявшие дворянина с царем, были уже восемь лет как разбиты. Ф.В. Ростопчин не зря писал об уже старой Дашковой: "Она… не хочет убедиться, что изменения и новизны приносятся самим временем". Точное выражение. Княгиня не хотела убеждаться. И в мемуарах создала особый мир, свое личное пространство, куда не могло попасть даже упоминание о манифесте.
"Рыдая, как женщина"
Еще в начале июня Дашковой казалось, что переворот "отстоит… несколькими годами вперед". Но события развивались стремительно. Узел противоречий, затянувшийся вокруг августейшей семьи, невозможно было распутать. И нетерпеливый император решил разрубить его. Арестовать ненавистную жену, а официальной любовнице вручить орден Святой Екатерины - как залог ее будущих прав. Иными словами: обнаружить намерения жениться во второй раз.
Ссора с супругой на торжественном обеде 9 июня подтолкнула его к действиям. Вечером Петр, по обыкновению, напился и отдал роковой приказ об аресте, а на "Романовну" возложил красную ленту семейного ордена русских государей. Согласно "Запискам", к Дашковой с известием о награждении сестры прибежал Репнин. Кроме того, княгиня указала, что Петр захмелел на ужине в Летнем дворце. Создается впечатление, что Репнин с места вечеринки явился в дом кузины. Между тем всё происходило под гостеприимной кровлей канцлера, где в тот момент находилась и племянница. Как в классической пьесе, было соблюдено единство времени, места и действия.
Решение арестовать жену - пусть и желанное в течение многих лет - далось Петру III непросто.
Екатерина Алексеевна обладала огромной популярностью в народе, на нее смотрели как "на последнюю надежду". Каждое появление императрицы на улице встречали волной ликования. "Были минуты, когда восклицания толпы разражались энтузиазмом, - писала она подруге. - …Я часто провожала покойную императрицу в подобных случаях, но никогда не видела такого выражения народной любви".
Сочинялись фольклорные плачи от имени императрицы, в которых покинутая жена жаловалась на мужа и соперницу:
Они думают крепку думушку,
Крепку думушку заединое.
Что хотят они меня срубить-сгубить.
Безымянным песельникам из толпы вторили и известные авторы, такие как Алексей Ржевский:
Друзья, сошедшись со друзьями,
Залившись горькими слезами,
Вещают: гибнем, что начать?
Пойдем, пойдем Ее спасать.
В таких условиях императрица, по ее собственному признанию, не слишком боялась ареста.
А вот Петр III - внешне сильный и всевластный - нуждался в поддержке, в помощи, в преданных людях. Поэтому он отправился в дом канцлера Михаила Воронцова, где чаял найти сторонников. За помощь клана император платил дорогую цену: брал "Романовну" в жены. Воронцовы становились новой августейшей семьей.
Однако были и недовольные - немецкая родня государя, привезенная им из Голштинии. "В тот самый вечер, когда возложена была на графиню Екатерининская лента, - вспоминала государыня, - [Петр III] приказал адъютанту своему, князю Барятинскому, арестовать императрицу в ее покоях". Испуганный Барятинский поспешил к принцу Георгу Голштинскому, дяде государя, рассказал ему, в чем дело, а тот, в свою очередь, "побежал к императору, бросился перед ним на колени и насилу уговорил отменить приказание".
А вот как происшествие описано у Дашковой. В рассказе нет ни сестры, ни екатерининской ленты, зато показана ссора с принцем Георгом. "Император посетил еще раз моего дядю, государственного канцлера, в сопровождении обоих Голштинских принцев и обычной свиты… Каково было мое удивление, когда я узнала, что государь и его дядя принц Георгий, как настоящие прусские офицеры, из-за различия мнений в разговоре обнажили шпаги и уже собирались было драться, но старый барон Корф… бросился на колени перед ними и, рыдая, как женщина, объявил, что он не позволит им драться, пока они не проткнут шпагой его тело".
Сцена, описанная Дашковой, очень любопытно расположена в мемуарах. Сразу после рассказа об отъезде мужа из Петербурга "в феврале месяце" княгиня поместила историю с оскорблением императрицы во время торжественного обеда, но не назвала даты, а следом вставила эпизод с посещением Петром III дома канцлера, подчеркивая, что дядя был еще болен и лежал. Таким образом, все события сдвигаются к зиме.
Следует помнить, что внутри "Записок" существует свой хронотоп, не совпадающий с реальным. Пожилая Дашкова могла кое-что забыть, а могла, напротив, рассказывать именно так, как события выстроились в ее голове. После истории со шпагами она, "не теряя времени, старалась утвердить в надлежащих принципах друзей мужа". А после случая с лентой Святой Екатерины "решила открыться графу Панину". При этом мемуаристка не пояснила, что имелся в виду один и тот же вечер в доме канцлера, состоявшийся после 9 июня.
Отнеся первые разговоры с будущими мятежниками к зиме, княгиня "врастала" себя в заговор на раннем этапе. В реальности ее активность относилась к последним девятнадцати дням до переворота. Что совпадает с обидным отзывом Екатерины II в письме Понятовскому.
Глава четвертая.
ТРИУМФ
Наступил "день трепета и счастья", как сама Екатерина Романовна назвала петербургскую "революцию". "Ей все кажется, что она живет в 1762 году", - много позже заметил язвительный Ф.В. Ростопчин. Вернее было бы сказать: в 28 июня 1762 года. Переворот отбросил длинный солнечный луч на всю "темную и бедную жизнь" княгини. После страхов и волнений сердце Дашковой осыпало золотой пыльцой. А уже на следующий день - 29-го - в него ворвались чувства обиды и обмана. Наша героиня перестала ощущать себя единственной.
Летний сочельник
У каждого праздника есть свой канун. 28 июня, ставшее при Екатерине II официальным торжеством, родилось из страха и паники, едва прикрытой лихорадочным возбуждением. Заговорщики рассчитывали на другое число - 4 июля, - когда император намеревался покинуть столицу и отправиться в поход против Дании. Как вдруг во фракции Дашковой произошел провал.
Был арестован Петр Богданович Пассек. Императрица не зря опасалась молодости и неопытности подруги: связанные с той офицеры действовали наименее умело. Среди солдат распространился слух, будто "Матушка" уже арестована, и они начали донимать командиров: "Пойдем, пойдем ее спасать". 26 июня капитаны Пассек и Бредихин посетили Дашкову, чтобы узнать последние известия от государыни. Они пожаловались, что им трудно сдерживать служивых, чья горячность может разоблачить заговор.
"Я поняла, что эти господа слегка трусят, - писала княгиня, - и, желая доказать, что не боюсь разделить с ними опасность, попросила их передать солдатам от моего имени, что я только что получила известие от императрицы, которая спокойно живет себе в Петергофе, и что советую им держать себя смирно, так как минута действовать не будет упущена". "Пассек и Бредихин немедленно отправились в казармы с моим поручением".
Будучи на деле посредницей между императрицей и некоторыми офицерами, Екатерина Романовна чувствовала себя командиром. Отдавала приказы, распоряжалась нижними чинами и, судя по "Запискам", свято верила, что солдаты видят в ней главу заговора: "Их офицерам стоило большого труда их удержать, и им это, пожалуй, не удалось бы, если бы я не разрешила им сказать солдатам, что государыня жива-здорова".
Однако Дашкова сама нуждалась в посредниках, способных говорить с рядовыми. Получалось что-то вроде испорченного телефона. Неудивительно, что гвардейцы мало цены давали подобным заверениям. Для них княгиня была товаркой "Матушки" - не более. Поэтому увещевания Пассека, де успокойтесь, "та, за которую нам следует собою пожертвовать, находится вовсе не в такой беде, как вам наговорили, и мы сегодня имели о том известие", - не произвели впечатления. Один недоверчивый капрал направился со своими страхами к поручику П.И. Измайлову, который, на беду, не состоял в заговоре. Тот донес майору П.П. Воейкову, последний - полковнику Ф.И. Ушакову. Сообщение направили императору в Ораниенбаум, а пока, от греха подальше, посадили изобличенного Пассека под арест.
Вскоре после переворота княгиня писала старому знакомцу своего дяди-канцлера русскому послу в Варшаве графу Г. Кейзерлингу: "Император… почел это извещение безделицею и пренебрег нужною в таком деле скоростью. Пассека сторожили двенадцать солдат с обнаженными тесаками; но он радовался, слушая, как солдаты говорили, что окно открыто, уйти можно, что они готовы сделать все, что он им скажет, и пойдут за ним, куда ему угодно… Но он не внял их предложению и остался героем в своем заключении… Он основательно расчел, что, поспешив выйти на волю, он только умножит смущение и тревогу, прежде чем мы успеем распорядиться оказанием ему помощи".
Однако, судя по дальнейшим действиям заговорщиков, помощь арестованному товарищу - последнее, о чем они помышляли. Началась гонка с препятствиями, в которой главный приз выиграл бы тот, кто раньше сумел доставить императрицу в Петербург.
Пассека взяли под стражу около восьми вечера. Узнав об этом, Григорий Орлов отправился оповестить Панина и нашел его у Дашковой. Екатерина Романовна, правда, утверждала, что Орлов искал именно ее и застал в гостях Никиту Ивановича. В послании Кейзерлингу княгиня не смогла даже написать ненавистное имя фаворита, настолько Григорий Григорьевич вызывал ее ярость и презрение: "Было уже около 11-ти часов вечера, когда один офицер пришел сказать нам, что арестован Пассек… перед тем только что ушедший от меня. Судите, как мы были поражены очевидностью нашей общей опасности!" А вот в мемуарах, когда страсти отшумели и виновник несчастий давно умер, он назван прямо: "Григорий Орлов пришел сообщить мне об аресте".
По прошествии сорока с лишним лет главным врагом стал "цареубийца" Алексей Орлов. В письме Кейзерлингу княгиня еще не стеснялась знакомства с ним: "Как скоро от меня разошлись, я отправилась пешком к Синему Мосту и там оставалась в надежде, не повстречается ли мне кто-нибудь из моих. И действительно, я увидела Алексея Орлова, который, по его словам, шел ко мне, обсудить, что им делать".
После гибели Петра III даже факт знакомства с такой личностью, как Алексей, мог бросить тень на Екатерину Романовну. Поэтому в "Записках" встреча со вторым из братьев выглядит случайной: "Не прошла я и половины дороги, как увидела, что какой-то всадник галопом несется по улице. Меня осенило вдохновение, подсказавшее мне, что это один из Орловых. Из них я видела и знала одного только Григория… Я крикнула: "Орлов!" …Он остановился".
Благодаря метаморфозе с братьями - кого упоминать, а от кого открещиваться - следует сделать вывод, что письмо Кейзерлингу появилось сразу после переворота, еще до убийства Петра III.
Но это не единственная загадка текста. В письме сказано: "Около 11-ти часов вечера". В воспоминаниях: "После полудня". Специалисты по-разному объясняют это разночтение. Одни - ошибкой Марты Уилмот, которая при переписывании текста французское слово "minui" - полночь - неверно перевела как английское полдень - "midi". Другие - волей самой Дашковой-мемуаристки, которая, зная, что молва приписывает ей любовную связь с Паниным, не захотела давать сплетникам карты в руки. Ведь Никита Иванович находился у молодой женщины ночью. А муж тем временем оставался в отъезде.
В письме Кейзерлингу княгиня ни слова не говорит о своем костюме, который играет такую важную роль в воспоминаниях: "Я, не теряя ни минуты, накинула на себя мужскую шинель и направилась пешком к улице, где жили Рославлевы". Знаковый шаг. Играя в мужские игры, следует выглядеть, как мужчина. Во время верховой езды или скрытых посещений императрицы Дашкова часто переодевалась кавалером. Заговор являлся как бы продолжением этого сценического пространства. И здесь шинель казалась уместной, хотя выглядела княгиня очень нелепо: в длинной и широкой мужниной форме. Ведь Михаил Иванович отличался высоким ростом.
Есть в поступке Дашковой и иная символика. Она надела шинель супруга, который на начальном этапе принадлежал к заговору. Его друзей княгиня "унаследовала" для того, чтобы использовать в перевороте. Таким образом, Екатерина Романовна словно подменила собой уехавшего, приняла на себя его функции. И - дурной знак - как бы заранее похоронила.