О колебаниях позиции Дашковой много говорят ее действия в роковой момент. Панин решил, что торопиться некуда. Надо разузнать, не совершил ли капитан какого-нибудь служебного проступка. С этим он и отправил Орлова восвояси. К немалому огорчению племянницы, горевшей жаждой деятельности. "Щадя меня, Панин старался скрыть, как велика беда, которой я заодно с ним подвергалась. Он показывал вид, будто вовсе не встревожен этим случаем, и говорил, что нечего принимать какие-либо меры до завтрашнего утра… На мой взгляд, дело принимало такой важный оборот, что время было слишком дорого… Поэтому я притворилась, что устала и хочу спать". Как только Никита Иванович удалился, племянница вышла на Синий мост ловить "своих".
Тут ей повстречался Алексей Орлов. Кейзерлингу княгиня просто передает суть разговора: послать Рославлева к гетману Разумовскому, а самому ехать за Екатериной в Петергоф. В мемуарах маленький фельдмаршал произносит, стоя на обочине, целый монолог: "Скажите Рославлеву, Ласунскому, Черткову и Бредихину, чтобы они сию же минуту отправлялись в Измайловский полк и оставались при своих постах с целью принять императрицу в окрестностях города. Потом вы или один из ваших братьев молнией летите в Петергоф и от меня просите государыню немедленно сесть в почтовую повозку, которая уже приготовлена для нее, и явиться в лагеря измайловских гвардейцев: они готовы провозгласить ее главой империи и проводить в столицу".
Представим себе, как это выглядело. Женщина в длинной, метущей мостовую шинели на ночной улице. Недаром Алексей Орлов сразу предложил проводить княгиню домой. Однако Дашкова отвергла всякое притязание сильного пола на покровительство. Она отдавала распоряжения. Он должен был подчиниться.
Обратим внимание: в мемуарах Екатерина II названа "правительницей" или "главой империи". Кейзерлингу же по горячим следам сказано: "…провозглашена Государыней". Сразу после переворота не имело смысла отрицать очевидное. Другое дело в начале нового, XIX века, когда само желание ограничить монархию вызывало у читателей сочувственный интерес.
"Может быть, я сама приеду и встречу ее, - продолжала княгиня в разговоре с Орловым. - Скажите ей, что дело такой важности, что я даже не имела времени зайти домой и известить ее письменно".
Клод Рюльер ставил Алексею Орлову в вину то, что он не передал императрице записки от Дашковой: "Означенный Орлов… разбудил свою государыню и, думая присвоить своей фамилии честь революции, имел дерзкую хитрость утаить записку княгини Дашковой".
Странный упрек, ведь княгиня сама признавала, что не писала подруге. Стало быть, после переворота разговоры о записке велись в окружении Дашковой. Но почему княгиня в действительности не написала ни слова? Ее горячий энтузиазм имел пределы. Будь посыльный схвачен вместе с письмом, и княгине не удалось бы отпереться от участия в заговоре.
Рассказывая о том, как каждый из заговорщиков намеревался поступить в случае провала, Рюльер замечал: "Княгиня не приготовила себе ничего и думала о казни равнодушно". В реальности Екатерина Романовна провела тревожную ночь: "Я предалась самому печальному раздумью. Мысль боролась с отчаянием… Воображение без устали работало, рисуя по временам торжество императрицы и счастье России. Но эти сладкие видения сменялись другими страшными мечтами… Екатерина, идеал моей фантазии, представлялась бледной, обезображенной… умирающей… Моим единственным утешением было то, что я также буду предана смерти".
"Канальи"
Стоило княгине задремать, как раздался "страшный стук в ворота". Это явился Федор Орлов с вопросом, не рано ли посылать за государыней. По словам мемуаристки, она "остолбенела". "Я была вне себя от гнева и тревоги… и выразилась очень резко насчет дерзости его братьев, медливших с исполнением моего приказания… Лучше, чтоб ее привезли сюда в обмороке или без чувств, чем, оставив ее в Петергофе, подвергать риску… взойти вместе с нами на эшафот".
Из рассказа Дашковой видно, что промедление случилось по вине Орловых, которым пришлось два раза повторять приказ. Того же мнения держался и Панин, три года спустя поведавший свою версию Ассебургу. Узнав об аресте Пассека, он вызвал к себе Алексея Орлова, "гвардейского офицера, посвященного в тайну", и приказал ему предупредить четырех капитанов своего полка, чтобы они были готовы к следующему утру. После чего Алексей должен был отправиться в резиденцию и привезти императрицу в возке, находившемся у камер-юнгферы Шкуриной. Никита Иванович уверял, что "отправил в Петергоф… наемную карету в шесть лошадей". В столице Екатерине надлежало ехать в казармы "кавалергардского полка для принятия от него присяги, оттуда… в полки Измайловский, Преображенский, Семеновский и во главе этих четырех полков" явиться "в новый дворец, остановившись на пути у Казанского собора, чтобы там дождаться великого князя, которого Панин привезет к ней".
Обратим внимание, что воспитатель царевича намеревался доставить мальчика в Казанский собор, где производилась присяга. В этом случае крест поцеловали бы маленькому Павлу, а его матери только в качестве регентши - "главы империи". Кроме того, бросается в глаза, что привезти императрицу, по рекомендации Панина, следовало не в Измайловский, а в Конногвардейский полк. Как показали дальнейшие события, среди измайловцев оказалось много сторонников самодержавного правления Екатерины.
Об этих распоряжениях дяди Дашкова или не знала, или умалчивала. Зато оба в один голос заверяли, что в промедлении виновны Орловы. "По его расчету, - писал датский посланник о Панине, - Алексей Орлов в четыре часа должен был быть в Петергофе, а государыня после пяти чесов утра в Петербурге. Каждая минута была дорога и каждая рассчитана… Пробило пять часов, и никакого известия не приходило; пробило шесть, а известий все нет. Алексей Орлов пал духом, вместо того, чтобы ехать тотчас в Петергоф, он в четыре часа утра еще раз явился к княгине Дашковой узнать - не последует ли какой перемены в решении, и уехал, наконец, только тогда, когда княгиня приказала ему немедленно отправиться в путь".
Как видим, при разнице некоторых деталей главное в показаниях княгини и воспитателя совпадает - Орловы проявили колебания и потеряли время.
Со своей стороны Екатерина II была убеждена, что главы вельможной группировки отговаривали гвардейских заводил от скоропалительных решений. Орловы поспешили в Петергоф вопреки их желанию. После ареста Пассека, писала она, "трое братьев Орловых… немедленно приступили к действиям. Гетман [К.Г. Разумовский] и тайный советник Панин сказали им, что это слишком рано; но они по собственному побуждению послали своего второго брата в карете в Петергоф".
Верить в данном случае следует императрице, поскольку именно при таком развитии событий картина первых часов переворота приобретает логичность. Многочисленные приходы того или другого из братьев на квартиру к главам вельможной группировки были попытками поторопить: не пора ли ехать за "Матушкой"? Наконец, около четырех утра на свой страх и риск Орловы решились.
В таком случае объяснимо отсутствие записки от Дашковой - Екатерина Романовна просто не знала, что Алексей Орлов уже поскакал в Петергоф. Это вовсе не исключает разговора на улице, но ставит под вопрос его содержание. Становится понятно, почему княгиня не поспешила встретить императрицу за городом. Ссылка на жмущий мужской костюм, якобы "приковавший" юную героиню "к постели", выглядит неуклюже. А вот неведение о реальном ходе событий вполне понятно: Дашкова, как и Панин, проспала начало "революции". Когда она открыла глаза, всё важное уже совершилось. "Эта потрясающая ночь, в которую я выстрадала за целую жизнь, наконец, прошла; и с каким невыразимым восторгом я встретила счастливое утро, когда узнала, что государыня вошла в столицу и провозглашена главой империи".
Что касается Никиты Ивановича, то он прилег у кровати воспитанника в Летнем дворце, а наутро обнаружил, что присяга уже совершена. Без великого князя. В пользу императрицы. И кого, собственно, было винить? Только Орловых.
У победы много отцов… Мемуаристы редко предполагают, что, помимо их свидетельств, позднейшие исследователи будут обращаться к солидному кругу источников. Например, наша героиня обошла молчанием судьбу восемнадцатилетнего брата Семена, как если бы он сам не оставил воспоминаний. Длинное письмо-исповедь пожилого посла появилось в 1796 году и было адресовано другу Ф.В. Ростопчину. Через восемь лет Ростопчин близко общался с княгиней. Говорил ли он ей о мемуарах брата? Давал ли читать? Во всяком случае, на текст "Записок" они не оказали влияния.
По словам Екатерины Романовны, единодушие войск, расквартированных в Петербурге, было полным. Это не так. Наиболее преданным императрице считался Измайловский полк. Однако измайловцы уступали старшинство двум первым созданным в России гвардейским полкам - Семеновскому и Преображенскому. Между ними неизбежно должно было начаться соперничество.
Сама Екатерина так описывает присягу Преображенского полка. "Мы направились к Казанской церкви, где я вышла из кареты. Туда прибыл Преображенский полк… Солдаты окружили меня со словами:
- Извините, что мы прибыли последними, наши офицеры арестовали нас, но мы прихватили четверых из них с собой, чтобы доказать вам наше усердие!"
Этими офицерами были С.Р. Воронцов, брат Дашковой, П.И. Измайлов, П.П. Воейков и И.И. Черкасов. Семен служил поручиком в первой гренадерской роте и был любим Петром III за "неодолимый порыв к военному ремеслу". Накануне переворота он испросил разрешения отправиться "охотником" в армию П.А. Румянцева, уже выступившую в поход против Дании, и получил согласие государя. Но не успел покинуть столицу. Воронцов уже садился в дорожную карету, когда ему сообщили, "что императрица находится в Измайловском полку, который шумно окружает ее с радостными кликами, провозглашая Государыней".
Характерами брат и сестра напоминали друг друга. "Я был нетерпелив, как француз, и вспыльчив, как сицилиец, - писал о себе Семен Романович. - Я пришел в невыразимую ярость при этом известии". Воронцов прискакал в свой полк. Преображенцы уже выстроились перед казармами и готовились выступать. Возле своей роты он встретил несколько офицеров, среди которых были Бредихин, Баскаков и князь Федор Барятинский. "Я… высказываю им о поступке мятежников все, что крайняя раздражительность моего характера внушает мне в эту минуту, причем выражаю уверенность, что они, и вместе с ними весь наш полк, мы подадим пример верности прочим войскам". Трое заговорщиков ничего не ответили ему, "бледные, расстроенные".
"Я принял их только за трусов… Отвернувшись от них, я поспешил обнять моего капитана, Петра Ивановича Измайлова, одного из храбрейших и вернейших слуг нашего несчастного государя… Он надеялся, так же как и я, что полк не увлечется". Вместе они начали обходить ряды гренадер, увещевая тех, "что лучше умереть честно, верным подданным воином, чем присоединиться к изменникам, которые будут побеждены". Им навстречу проскакал секунд-майор Петр Петрович Воейков, восклицая: "Ребята, не забывайте вашу присягу!" Вместе они склонили гренадер на сторону императора, и те даже закричали: "Умрем за него!"
Воейков повел солдат к Казанскому собору, чтобы воспротивиться приносимой там присяге. "Мы надеялись… что, по первом выстреле на нас со стороны мятежников… ударим на них в штыки всей тяжестью нашей колонны, сомнем их и уничтожим: ибо они толпились в расстройстве, без рядов и линий, как мужики, собранные случайно и большей частью в пьяном виде; мы же были в стройном порядке".
Если бы преображенцы послушались офицеров, приверженцев Петра III, произошло бы кровопролитие. Но, на счастье заговорщиков, сзади к колонне гренадер присоединился премьер-майор князь А.А. Меншиков и крикнул им в спины: "Vivat императрица Екатерина Алексеевна, наша самодержица!" И вдруг вся колонна повторила этот призыв. "Это было электрическим ударом". Воейков бросил шпагу со словами: "Ступайте к черту, канальи, е. м., изменники! Я с вами не буду!" - повернул лошадь и ускакал. "Я не знаю, как и почему случилось, что нас не убили", - признавал Воронцов. Он кинулся к реке искать лодку, чтобы плыть в Ораниенбаум, предупредить императора, но был схвачен. Арестованных офицеров преображенцы притащили к собору, как доказательство своей преданности новой самодержице. Об этом позоре Семен Романович умолчал.
Затем пленных посадили на гауптвахту Зимнего дворца. Семен оставался под арестом 11 дней и был выпущен только 8 июля, спустя несколько суток "после кончины императора".
Как Екатерина Романовна не упомянула о брате, так и Семен Романович не назвал имени сестры. С "ужасного и мерзостного дня" их отношения были испорчены. Почему Дашкова не попросила за младшего брата - в сущности, еще мальчишку? Забыла? Закрутилась в вихре событий? Не захотела выслушивать упреки? "Прибывши в наш дом, - заключал Воронцов, - я нашел в нем множество солдат, ибо мой отец и моя сестра [Елизавета] были тоже арестованы".
Мундир
Дашкова попала в Летний дворец очень поздно, когда присяга уже закончилась. Переворот фактически совершился, и Екатерину Романовну могли разве что раздавить ликующие толпы. Княгиня едва пробилась через них, изрядно помяв платье. Однако в ее собственных глазах этот эпизод стал триумфом. "Перо мое бессильно описать, как я до нее (до императрицы. - О. Е.) добралась. Все войска, находившиеся в Петербурге, присоединились к гвардии, окружили дворец, запрудив площадь и все прилегающие улицы. Я вышла из кареты и хотела пешком пойти через площадь; но я была узнана несколькими солдатами и офицерами, и народ меня понес через площадь высоко над головами. Меня называли самыми лестными именами, обращались ко мне с умилением, трогательными словами и провожали меня благословениями… вплоть до приемной императрицы, где и оставили меня, как потерянную манжету. Платье мое было помято, прическа растрепалась, но своим кипучим воображением я видела в беспорядке моей одежды только лишнее доказательство моего триумфа".
Дамы кинулись "друг другу в объятья" со словами: "Слава Богу! Слава Богу!" И рассказали, как провели разделявшие их часы: бегство императрицы из Петергофа, тоскливое бездействие Дашковой. "Мы еще раз обнялись, и я никогда так искренно, так полно не была счастлива, как в этот момент!" Признание в любви? Прямое и пылкое. Огромный спектакль переворота сузился до одной сцены, где осталось место только для двоих. Но уже в следующую минуту декорации снова раздвинулись. Императрица нужна была всем. Подругу смывало прибойной волной царедворцев и заговорщиков.
Если обратить внимание, сколько раз за день 28 июня Дашкова переезжала из дворца домой и обратно, возвращалась к Екатерине II, напоминала о себе яркими театральными жестами, то становится ясно: княгиня нарочно старалась заполнить чем-то время. "Заметив, что императрица была украшена лентой св. Екатерины и еще не надела Андреевской - высшего государственного отличия - … я подбежала к Панину, сняла с его плеч голубую ленту и надела ее на императрицу, а ее Екатерининскую, согласно с желанием ее, положила в свой карман". Этой алой ленте, надетой на черное платье, в котором в дни траура по Елизавете Петровне петербуржцы привыкли видеть новую императрицу, вскоре суждено было сыграть важную роль.
"Государыня предложила двинуться во главе войск на Петергоф и пригласила меня сопутствовать ей, - продолжает рассказ Екатерина Романовна. - …Желая переодеться в гвардейский мундир, она взяла его у капитана Талызина, а я, следуя ее примеру, у лейтенанта Пушкина". На эти мундиры стоит обратить внимание. Императрица облачилась в семеновский. Если бы преображенцы поспешили с присягой, она непременно предпочла бы форму первого из русских гвардейских полков. Но служивые промедлили, в том числе и благодаря стараниям брата Дашковой. Его поведение, с точки зрения княгини, не могло считаться патриотичным. И Екатерина Романовна как бы исправляет ситуацию, одеваясь в форму поручика Преображенского полка Михаила Ивановича Пушкина, близкого друга семьи. Она точно подменяет собой брата, как прежде подменяла мужа. Слабая женщина выполняет их, мужские, функции.
Самой княгине такой поступок казался едва ли не геройством. Но для традиционного сознания он был поруганием военной формы. Чин следовало заслужить. В мундире приносили присягу. Все его атрибуты от офицерского знака на шее до шпаги с темляком и трехцветного пояса-шарфа были в глазах дворянина овеяны святостью религиозного ритуала и повседневного ратного риска. Мундир не мог фигурировать на театральной сцене, так же как и церковное облачение. Его, в отличие от простой мужской одежды, не использовали в маскарадах. Срывая с новых "прусских" мундиров Петра III офицерские знаки и нацепляя их на собак, участники переворота, уже облаченные в старые "елизаветинские" кафтаны, совершали осознанный акт глумления над "вражеской" формой.
Надев такой же, как у брата мундир, сестра попыталась символически занять его место среди офицеров. Этого унижения и этого издевательства щепетильный Семен не смог ей простить. В 1764 году, сожалея о смерти зятя, Семен Романович напишет, что князь Дашков не участвовал в "бешенствах и неистовствах жены своей". Публичное облачение в гвардейский мундир и ношение его, подобно маскарадному костюму, были в глазах тогдашних офицеров именно "неистовством". Перед походом на Петергоф Екатерина Романовна попросила одного из своих родственников, В.С. Нарышкина, служившего в Измайловском полку, одолжить ей шляпу. Но тот отказал со словами: "Ишь, бабе вздумалось нарядиться шутихой, да давай ей еще и шляпу, а сам стой с открытой головой!"
Этот эпизод показывает, что наша героиня не понимала знаковую недопустимость собственных действий: ей всё казалось, что она на маскараде, ведь офицерская шляпа Измайловского полка не могла быть надета с мундиром Преображенского. Окружающие чувствовали театральную подмену и сердились на Дашкову.
Казалось бы, подруги совершали одно и то же кощунство. Но действия одной приветствовались, а второй осуждались. Значит, имелись важные различия. Участники переворота жаждали увидеть Екатерину II в гвардейской форме - облачение в мундир означало, что государыня принимает одну из важных функций императора - командование полками. Действие было сугубо сакральным. Но в отношении княгини начинал работать принцип: что позволено Юпитеру, не позволено быку Юпитера.