Дашкова быстро поняла это и, со своей стороны, приложила к созданию персонального мифа не меньше сил, чем ее венценосная подруга. Она уже становилась легендой на страницах сочинений иностранных авторов. То же самое могло случиться и с отечественными, будь журналистская и салонная культура в России более развита. Но в 60-е годы XVIII века газеты печатали главным образом официальные сведения, толстые журналы едва-едва начинали торить дорогу, а разговоры в гостиных не имели широкого резонанса.
Однако княгиня попробовала. Часто встречавшийся с ней в Москве Рюльер писал, что Дашкова проводит время "в отборном обществе умнейших людей". Та действительно вращалась среди наиболее образованных вельмож и литераторов. Ее частым гостем был M.M. Херасков, вскоре муж представил ей И.Ф. Богдановича, своего старого протеже. Появилась идея издавать журнал. Им стало "Невинное упражнение", выходившее с января по июнь 1763 года. Было выпущено шесть номеров, большим для того времени тиражом - 200 экземпляров. Княгиня много переводила, а позднее писала сама. Участие в периодическом издании, поиск авторов, выбор текстов оказались той интеллектуальной отдушиной, в которой Дашкова так нуждалась, устав "толкаться в стаде придворных".
Княгиня обладала не только политическими, но и литературными амбициями. Надо сказать, весьма обоснованными. Ее стихотворные переводы отличает простой, понятный язык. А всё направление журнала, заданное именно Екатериной Романовной, - просвещенческое в широком плане, - обнаруживает свободно мыслящего человека.
Позднее княгиня много раз напишет о долгах мужа. При этом журнал издавался на средства покровительницы. "Невинное упражнение" стало ее дорогой игрушкой. Кто-то платит за наряды, кто-то за журналистику. Михаил Иванович не имел морального права возражать. Жена только выкупила его прежние векселя. Теперь мужу стоило промолчать, даже читая галантные мадригалы Богдановича. Это были вольные переводы из шеститомной французской антологии любовной лирики "Сокровища Парнаса".
Переложения Богдановича - лучшее в русской лирической поэзии той поры. Никто до него так смело и просто не обращался к предмету страсти:
Я буду жить затем, чтоб мне тебя любить;
А ты люби меня затем, чтоб мог я жить.
Кто был адресатом? Являясь переводами, стихи Богдановича не требовали персонификации образа прекрасной дамы. Но общение с Дашковой - супругой старого покровителя и теперь покровительницей, меценатом - не могло по канонам времени не вызывать галантных славословий.
Я все, что без тебя, Кларисса, ненавижу.
Я счастлив в те часы, когда тебя я вижу.
Современные читатели так привыкли к образу Дашковой - синего чулка, в 27 лет выглядевшей на 40, что с трудом представляют себе пленительную молодую даму, способную вызывать сильное чувство.
Всечасно страсть моя, Климена, возрастает,
Одна ты царствуешь в желаниях моих;
Но ах! В твоей душе любовь не обитает,
А только лишь она видна в глазах твоих.
Екатерина Романовна так старалась подчеркнуть верность мужу, чисто семейные отношения с Паниным, - что и здесь перегнула палку. Ее перестали воспринимать как женщину.
А ведь она вовсе не была "весталкой".
Без тебя, Темира,
Скучны все часы,
И в блаженствах мира
Нет нигде красы;
...
Придешь - оживляешь,
Взглянешь - наградишь,
Молвишь - восхищаешь,
Тронешь - жизнь даришь.
Вслушаемся в слова не расположенных к княгине английских дипломатов: "Д'Ашков, леди, чье имя, как она считает, будет, бесспорно, отмечено в истории, обладает замечательно хорошей фигурой и прекрасно подает себя. В те краткие моменты, когда ее пылкие страсти спят, выражение ее лица приятно, а манеры таковы, что вызывают чувства, ей самой едва ли известные".
Удивительно ли, что подобной даме могли посвящать стихи?
О, сильный бог любви,
Желал бы я, чтоб ты сказал моей прекрасной,
Какой безмерный жар я чувствую в крови,
И чтоб ты мне помог в моей любви несчастной.
Но трепещу, ее представя красоты…
Смело. Но поступки самой княгини были еще смелее.
От журналов Хераскова - "Полезное увеселение" и "Свободные часы" - "Невинное упражнение" сразу отличал налет оппозиционности. Княгиня начала борьбу, бросив перчатку в первом же номере. Ее старый знакомый Аполлос Епофродитович Мусин-Пушкин предложил перевод аллегории "Путешествие в микрокосм" из третьей книги швейцарского правоведа, философа и дипломата Эмера де Ваттеля "Полиэгрия".
Душа автора, покинув после смерти тело, посещает сначала голову мудреца, затем светской красавицы и, наконец, монарха. У последнего фаворитом было "Самолюбие", первым министром - "Воображение", но над всеми господствовала "Прихоть". Совет составляли "Суетность" и "Тщеславие". А вот министр по имени "Рассудок" пробыл при дворе всего один день, поскольку его не захотели слушать. В финале монарх поручил "Любви" командовать армией и осаждать крепость, в которой оборонялись "Разум" и "Опыт". Нетрудно догадаться, что войско было разбито.
Злободневность подобной аллегории очевидна. Читатели легко угадывали за "Любовью" намек на Орлова, за "Разумом" и "Опытом" - на Дашкову и Панина. Вместо "монарха" в русском переводе стояло "государыня".
Началась и публикация "Опыта эпической поэзии" Вольтера, где среди прочего подозрительно выглядела поэма Лукана "Фарсалия" о гражданской войне в Риме, отрывок из которой перевела Дашкова.
И что на это должна была сказать императрица?
Страх
"Как бы то ни было, но между ними до приезда в Москву не было ни малейшего разлада, - передавал со слов княгини Дидро. - Дашкова доселе постоянно была с Екатериной, а здесь без всякого объяснения разлучилась с ней". Так ли это?
Дипломаты в один голос вопияли об обратном. 7 июля, в самый разгар дела Хитрово, Сольмс писал: "Эта романтического ума женщина, которая хлопочет только о том, как бы создать себе имя в истории, и желала бы, чтобы ей при жизни воздвигали монументы, не могла перенести нанесенного ей оскорбления. Поведение императрицы в отношении ее она называет неблагодарностью, и, окруженная у себя дома людьми умными и льстецами, она принимает всех тех, кто имеет какой-нибудь повод к неудовольствию против двора".
На наш взгляд, справедливо мнение, согласно которому живая картина "Дискордия" ("Несогласие"), представленная в маскараде "Торжествующая Минерва" - большом красочном шествии по улицам Москвы 30 января и 1, 2 февраля, - намекала на разлад Дашковой и Орлова. Следовало бы сказать шире: двух враждующих партий. Артисты, наряженные "фуриями" и "кулачными бойцами" (удачные символы для обеих сторон), пели:
Все тело пропадает и обратится в тлен,
Когда противится один другому член.
Подобно общество в такой болезни страждет,
Коль ближний ближнего погибелию жаждет.
Последние строки оказались пророческими. В надвигавшемся деле Хитрово речь шла именно об убийстве Орловых. Пока же Екатерина II только намекала на свою осведомленность о разговорах подруги. Фурия с сердцем республиканки!
В то же время государыня умела и подчеркнуть высокое положение княгини. 21 ноября, в День святой Екатерины, - именины обеих героинь, а также орденский праздник, - императрица обедала за малым столом с еще тремя кавалерственными дамами: А.Е. Воронцовой, Е.И. Разумовской и Е.Р. Дашковой. Приглашение к малому столу - огромная честь - за праздничным ужином будет уже 250 персон, а на балу и того больше. Но княгиню выделили из всех.
Позднее Макартни писал, что приглашения княгини ко двору лишь подчеркивали, как ее боятся. Екатерина II действительно боялась, но не одной Дашковой, а всего того крыла недовольных, чье мнение озвучивала подруга. Бекингемшир тоже отмечал состояние страха у государыни: "Мне два раза случалось видеть ее сильно испуганною без причины… когда ей послышался легкий шум в передней".
Не кажется фантастичной и история Пиктэ: "Это было в год коронования, в доме графа Ивана Чернышева. Предполагалось, что сей последний принимал участие в каком-то заговоре, и Екатерина II, остерегавшаяся его, но не желавшая выдать своей боязни, отправилась, согласно приглашению, к нему на костюмированный бал, приказав всем сопровождавшим ее иметь оружие под их домино". Во время маскарадов на Масляной неделе императрица опасалась покушения либо на себя, либо на Орловых. Вот фон, на котором Дашкова позволяла себе журнальные колкости.
Еще 28 декабря 1762 года Екатерина II дала слабину и подписала подготовленный Паниным манифест о введении Императорского совета. Но потом, почувствовав, что раскол в стане вельмож очень значителен, отказалась его обнародовать. От документа была аккуратно оторвана подпись государыни. (История весьма напоминает надорванные Анной Иоанновной в 1730 году "Кондиции" верховников.)
Такие колебания свидетельствовали о политической неуверенности императрицы. В сложившихся условиях журнал с "Путешествием в микрокосм" и намеками на гражданскую войну был не менее действенным средством борьбы, чем кинжал под домино. 23 февраля 1763 года Бретейль передал слова Панина о Совете: "Времена ослепления и покорности, постыдной для человека, в России уже миновали". Племянница Никиты Ивановича вела себя так, как если бы это было правдой.
"Вот что значит женщины!"
Государыня отвергала проект Панина, опираясь на помощь Орловых. Но последние хотели слишком многого - брака Григория с августейшей возлюбленной. "Связанная взятыми на себя обязательствами, сознавая трудность своего положения и боясь опасностей… она не может пока освободиться от тех из окружающих ее лиц, к характеру и способностям которых должна относиться с презрением", - доносил в Лондон Бекингемшир. "Если бы императрица не боялась, а также и не любила, если бы она не думала, что для ее безопасности необходимо, чтобы Орловы находились в зависимости от ее милости, а вместе с тем, если бы она не опасалась их решимости в случае немилости, то она, быть может, сбросила бы иго, тяжесть которого она по временам чувствует".
При горячем темпераменте Екатерина II имела холодную голову. Она сознавала опасность, которой подвергалась, оказавшись между Сциллой и Харибдой - Паниным с его идеей законодательного совета и Орловым, предлагавшим счастливую семейную жизнь на троне. Обоим были даны обязательства, от которых предстояло уклониться, что императрица и сделала, противопоставив друг другу враждующие партии. Но игра минутами становилась очень опасной.
Идею брака подсказал Орловым вернувшийся из ссылки Бестужев. Вот как дело описано у Дашковой: "Зима прошла среди общего веселья. В это время граф Бестужев… прочел некоторым лицам вздорную челобитную на имя императрицы, в которой ее всеподданнейше… просили избрать себе супруга ввиду слабого здоровья великого князя. Несколько вельмож подписали ее, но когда он явился с этой челобитной к моему дяде канцлеру, эта безумная и опасная затея была навсегда уничтожена мужественным его поведением". Воронцов отказался слушать челобитную и немедленно поехал во дворец. "Он рассказал императрице… что народ не пожелает видеть Орлова ее супругом".
Ни слова о Панине. Ни слова о себе. Дашкова писала, что ее дядя "почти никого не видел по болезни". Но примерно в это же время, 19 января, канцлер встречался с Бекингемширом и намекал на вспомоществование, за что обязывался помогать заключению торгового договора между Англией и Россией на британских условиях. "Гипокрит, какого не бывало, - с возмущением писала о Михаиле Илларионовиче императрица, - вот кто продавался первому покупщику; не было двора, который бы не содержал его на жалованье". Посол доносил в Лондон: "Если его величеству угодно будет повелеть произвести эту оплату, то, судя по тону, в котором говорил проситель, я полагаю, что уплата эта будет сочтена за большое одолжение". По мнению посла, канцлер был "человек слабый, боязливый, честный лишь наполовину". Какой контраст с "Записками" Дашковой!
И вот такой вельможа настоял на аудиенции, немедленно получил ее и разговаривал с государыней в назидательном тоне: "Императрица… сказала, что не забудет откровенного и благородного образа действий дяди… Дядя ответил, что он исполнил только свой долг и предоставляет теперь ей самой подумать над этим, и удалился". Что ж, княгиня так видела. В разговоре с Дидро она даже вложила в уста дяди упрек Бестужеву, читавшему челобитную: "Чем я заслужил такое унизительное доверие с вашей стороны?"
Однако реальность прорвалась у княгини во фразе: "Бестужев вообразил, что дядя столь решительно отверг его проект, опираясь на могущественную партию". В другой редакции дана иная трактовка: "Бестужев приписал твердость со стороны канцлера предварительному согласию с императрицей, которая будто бы хотела с помощью этого протеста отделаться от настойчивости Орлова".
Самое удивительное, что обе версии верны.
Страх потерять должность под нажимом Бестужева, за которым стояли Орловы, заставил канцлера сблизиться с Паниным. Это сближение оказалось настолько серьезным, что уже после отъезда из России, в декабре 1763 года, Михаил Илларионович советовал племяннику Александру по всем служебным делам прямо адресоваться к Панину.
Разговор канцлера с Екатериной II явно имел место, но не в таких выражениях, как описала Дашкова. С Дидро она была менее сдержанна на язык: "Канцлер… побежал к императрице… советуя ей, если угодно удержать Орлова как любовника, осыпать его богатствами и почестями, но отнюдь не думать о бракосочетании с ним".
Бестужев знал, что у его бывшего покровителя Алексея Разумовского в доме хранятся документы, подтверждающие факт венчания с Елизаветой Петровной. По совету бывшего канцлера Орлов испросил у императрицы проект указа об официальном признании Разумовского супругом покойной государыни и возведении его в достоинство императорского высочества. Таким образом, создавался официальный прецедент для брака.
Екатерина прямо не отказала фавориту. Но к Разумовскому послала канцлера Воронцова - противника идеи брака. Показав графу проект указа, Воронцов попросил бумаги, подтверждающие факт венчания. Вместо ответа Алексей Григорьевич достал из ларца черного дерева пожелтевшие листы, завернутые в розовый атлас. Внимательно перечитал их и бросил в камин. "Я не был ничем более как верным рабом ее величества, - произнес он. - …Никогда не забывал я, из какой доли и на какую степень возведен я десницею ее… Если бы было некогда то, о чем вы говорите со мною, то поверьте, граф, что я не имел бы суетности признать случай, помрачающий незабвенную память монархини, моей благодетельницы".
От Разумовского Воронцов вернулся к Екатерине и донес ей о случившемся. Государыня протянула канцлеру руку для поцелуя со словами: "Мы друг друга понимаем". О дальнейших событиях сообщает Пиктэ: "Брак Григория Орлова с императрицею был окончательно решен. Был изготовлен указ, объявлявший его князем империи; помимо этого его ожидал чин генералиссимуса, и все это ко времени свадьбы. Между тем образовалась партия, противная Орлову, к которой принадлежали граф Панин, канцлер Воронцов и граф Захар Чернышев. Невзирая ни на что, был назначен день и час, когда упомянутые лица должны были быть удалены в свои поместья; кареты были поданы… Все принадлежавшие к партии прибыли около одиннадцати часов вечера ко двору. Императрица с взволнованным видом прохаживалась большими шагами по своему покою, переговариваясь от времени до времени с Орловым, который стоял, облокотившись на камин. Прошло два часа. Кареты, ожидавшие приказания, велено отложить, императрица удалилась в свои покои… Григорий стоял на пороге брака с одной из могущественнейших монархинь… уже был определен его штат, состоявший из хранителей, пажей и камергеров… И вдруг один разговор наедине императрицы с Воронцовым разрушил все планы и надежды. Кто мог бы ожидать, что этот слабый и бесхарактерный человек сумеет подчинить своему влиянию Екатерину II? Вот что значит женщины!"
Свидетельства современников, как кусочки мозаики, складываются в картину, дополняя друг друга. Надо полагать, что канцлер прибыл с известием о сожжении бумаг Разумовского. Это и остановило обнародование проекта.
"Нарушители покоя"
В разгар описанного противостояния Екатерина II взяла паузу. 12 мая 1763 года она отправилась в Ростов Великий, чтобы присутствовать в Воскресенском монастыре при освящении мощей святителя Дмитрия Ростовского в новой серебряной раке. Дашкова не сопровождала государыню. 12 мая, день в день с отъездом подруги, она родила сына Павла.
События, разворачивавшиеся в Москве, своей суетностью резко контрастировали с внутренним покоем религиозного шествия. Стоило Екатерине II покинуть старую столицу, как мигом распространились слухи, будто она отправилась в Воскресенский монастырь венчаться с Орловым. "Тайна брака обнаружилась, - рассказывала княгиня Дидро, - негодующий народ сорвал один из портретов императрицы и, отстегав его плетью, разорвал в клочки".
О сорванном с ворот портрете повествуют многие источники. Но вот плеть упомянула только Дашкова. Накануне переворота, ночью, она тоже представляла подругу - идеал фантазии - бледной, обезображенной, окровавленной… Слова Федора Хитрово, переданные Дашковой в обычной возвышенной манере, свидетельствовали об экзальтации: "Он… с гордостью объявил, что первый вонзит шпагу в сердце Орлова и сам готов скорее умереть, чем примириться с унизительным сознанием, что вся революция послужила только к опасному для отечества возвышению Григория Орлова". Это собственные мысли княгини. В деле подобных признаний нет.
Заколоть фаворита, а Екатерину отстегать за ослепление и вернуть в объятия подруги. Княгиня отказывалась понять: императрица больше не принадлежит ей. Ни участие в заговоре, ни даже убийство соперника не вернут прежней близости. Чем громче наша героиня роптала на неблагодарность, тем больше царица отдалялась.