В начале двадцатых чисел мая к Орлову явился с доносом камер-юнкер князь Иван Несвижский (Несвицкий), который передал разговор своего приятеля Федора Хитрово, одного из активнейших участников переворота. Теперь Хитрово оказался в стане противников брака Екатерины II с Орловым. Несвижский привел его слова, что Панин "согласился с гетманом и Захаром Чернышевым уничтожить дело; для этого они пригласили к себе" несколько недавних заговорщиков "и рассуждали, что дело нехорошее, отечеству вредное и всякий патриот должен вступиться, искоренить".
Перечисленные вельможи - сторонники Панина. А вот имена офицеров часто упоминались Дашковой: Рославлевы, Ласунский, Пассек, Барятинский, сам Хитрово бывали у нее на квартире.
Вопреки словам княгини, корень бед заговорщики видели не в фаворите, а в его брате Алексее: "Этого ничего не было бы, потому что Григорий Орлов глуп; но больше все делает брат его Алексей: он великий плут и всему делу причиной". Дальнейшие планы относительно ретивых братьев были не вполне ясны. "Мы на собрании своем положили… схватя Орловых… погубить. Меня в этот заговор привела княгиня Дашкова".
24 мая письмо фаворита с пересказом доноса Несвижского уже было в Ростове. В тот же день Екатерина II передала следствие в руки своего верного сторонника сенатора В.И. Суворова (отца будущего фельдмаршала) и приказала ему арестовать Хитрово: "Я при сем рекомендую вам поступать весьма осторожно… и весьма различайте слова с предприятием".
Вопреки мнению ряда биографов, следственные материалы противоречат выводу о заказе правительства добиваться от Хитрово показаний на Дашкову. После ареста подозреваемому предъявили донос, и в первый день он, как положено, от всего отперся. О княгине сказал: "И что меня, Хитрова, в данный заговор привела княгиня Дашкова, не упоминал, и ни о каком заговоре не знаю, и с княгинею Дашковою о той материи никогда не говорил". Источником же своей осведомленности назвал "гороцкой слух".
Однако уже на следующий день, 27 мая, подследственный "опамятовался" и начал давать показания. Физических мер к нему не применяли: Екатерина II была решительной противницей пыток. Однако могли и кричать, и запугивать, и топать ногами. Проведя ночь в заключении, молодой человек должен был осознать, в какую гадкую историю попал. Им овладели страх и общая подавленность. Еще вчера он храбрился. Но сегодня, по здравом размышлении, казалось глупо одному отвечать за всех: "Вскоре после того, как я услышал об оной подписке, приехав к княгине Дашковой… она мне сказала, что удивляется немало такому дурному предприятию, и хотела разведать".
Дашкова в мемуарах отрицала какие бы то ни было встречи с Хитрово и, чтобы объяснить, почему не желала принять старого соратника, сдвинула события заговора на апрель, когда умирала ее невестка княжна Анастасия. "Я не отходила от нее, - писала Екатерина Романовна, - …так как я сама болела до этого и была беременна, то просила мужа никого не принимать".
Но дело начали распутывать в конце мая. Дашкова придвинула визиты Хитрово к апрелю, чтобы показать невозможность опасных бесед. "Я был три раза у княгини, - передает она слова молодого заговорщика, - чтобы спросить ее советов, даже приказаний, но меня к ней не допустили… Если бы я имел честь ее увидеть, я бы сообщил ей свои мысли на этот счет и убежден, что услышал бы из ее уст только слова, продиктованные патриотизмом и величием души".
Заметим, что княгиня не скрывала внутреннего согласия с заговорщиками. Но что же из этого следовало? Даже с учетом признания Хитрово ничего противозаконного в действиях Дашковой не было. Неприязненная по отношению к Екатерине II болтовня могла положить конец внешним знакам дружбы. Но ее было недостаточно, чтобы привлечь нашу героиню к следствию. Даже допросить.
И тут Суворов, прежде давший "словесные наикрепчайшие обязательства о не нарушении секрета", встретив Михаила Дашкова во дворце, сообщил как большую тайну, что Хитрово показывает на жену князя. Следует согласиться с мнением, что сенатор действовал по приказанию государыни - Екатерине II было любопытно, как поведет себя подруга. Переволновавшись, та могла выдать себя.
Так и произошло.
"Я ничего не слышала"
Иногда возникает сомнение: а понимала ли Дашкова, в каких серьезных делах участвовала? Сознавала ли, что ее одобрение убийства Орловых - не поза, не игра, не шутка? Или нервная экзальтация стояла барьером между нею и реальностью?
Княгиня была убеждена, что императрица "окружена врагами", а истинные "бескорыстные" патриоты от нее отогнаны. Эта мысль перекликалась со словами Хитрово о государыне: "Она сама нам будет благодарна, что мы нарушителей покоя от нее оторвем". Дашкова думала так же. "Я никогда не составляла заговоров против императрицы, - писала она в комментариях на книгу Кастера, - я ее нежно любила". И говорила правду. Ведь негодование Хитрово было направлено против Орловых. Вонзить "шпагу в сердце" фаворита для Дашковой значило освободить подругу.
А вот императрица думала иначе. Из ее писем Суворову видно, что она ставила знак равенства между убийством Орловых и собственным падением: "Орловых убить хотят, а меня свергнуть". Братья были ее стеной, защитой. Собственноручно составляя допросные пункты, Екатерина II первыми двумя требовала ответа, в чьей голове родилась идея убить Алексея Орлова и кто были сообщники этого "скаредного предприятия". Только потом государыня спрашивала о себе: "Чего они намерены были сделать против меня?"
Этот вопрос отнюдь не повисал в воздухе. По словам Хитрово, во время переворота Алексей Орлов сообщил ему, будто государыня дала Панину подписку быть правительницей. Отняв у Екатерины II опору в лице Орловых, ее пытались вернуть к первоначальному замыслу. Заговорщики заявляли, что братья хотят "похитить власть", а в проекте Императорского совета фавориты названы "скрытыми похитителями самодержавной власти".
12 мая Дашкова родила и, по ее рассказу, через три дня заболевший скарлатиной муж получил записку от императрицы с предостережением. Иностранные дипломаты говорят о двух письмах: вопрос императрицы и ответ княгини.
Первую из них, на наш взгляд, Екатерина II написала не после родов подруги, а накануне. Тогда становится понятно, почему эпистола была адресована мужу. Помимо добрых отношений с князем Дашковым, которые позволяли обращаться к нему по-свойски и просить унять жену, императрица избегала третировать беременную женщину. "Я от всей души желала бы не забыть заслуги княгини Дашковой вследствие ее собственной забывчивости; напомните ей об этом, князь, так как она позволяет себе угрожать мне в своих разговорах".
Получив предостережение от августейшей подруги, Дашкова, вопреки чаянию, притихла. Она оправлялась от родов, и это было удобным поводом никого не принимать. Хитрово признался, что разговаривал с княгиней только раз, хотя приходил трижды.
Весьма возможно, что, если бы переворот 1762 года не удался, княгиня представляла бы свое участие в нем как невинную болтовню в пользу обожаемой подруги. Возможна и обратная картина: если бы заговор Хитрово состоялся, Дашкова назвала бы себя его главой - молодой человек приходил к ней за "советами и даже приказаниями".
Во время одного из допросов Алексей Орлов зашел в комнату, после чего Хитрово сознался в замысле убить графа. По Дашковой - заколоть фаворита. Но княгиня выдала осведомленность, заметив, что Алексей "грубо обошелся" с подследственным. Избил? Не беремся предполагать, как повел себя человек, услышав, что его хотели лишить жизни. Гораздо важнее, что Екатерине Романовне становились известны внутренние подробности следствия. Они пугали.
И в этот момент ей была привезена новая записка императрицы. По сведениям поверенного в делах французского посольства М. Беранже, Екатерина II задала княгине вопрос, не слышала ли та "злонамеренных разговоров" в городе, и выразила надежду, что подруга откроет, "буде ей случится слышать таковые". Донесение дипломата передает и ответ Дашковой: "Государыня, я ничего не слышала… Чего именно требуете вы от меня? Взойти на эшафот? Я готова и к этому".
Так не пишут люди, ни к чему не причастные. Навязчивый образ эшафота мелькал в речи княгини, когда она собиралась пожертвовать головой ради подруги. Этой фразой Дашкова выдала себя. Да, она знала, что собираются убить Орловых, и сочувствовала идее вонзить шпагу в сердце фаворита. Если за это судят, она готова.
"Я была спокойнее, чем была бы всякая другая при подобных обстоятельствах", - сообщала княгиня. Но внешнее хладнокровие не гарантирует от внутренних мук. Дашкова очень испугалась. Дидро она сказала, что "ее спасли от ареста только болезни родов".
Роды уже прошли. Нашу героиню спасло нежелание императрицы дальше расследовать дело. Но молодая женщина пережила страшный шок. "Наконец я забылась под влиянием лихорадочного сна, но меня разбудил крик и буйные песни пьяной толпы под окном; эта толпа высыпала на улицу после увеселений у Орловых". Участники "неистовой вакханалии" названы ткачами, "которых Орловы заставляли петь и плясать, затем напаивали и отпускали". Окна спальни княгини выходили на улицу. "Я от шума и крика вскочила в испуге. Я почувствовала сильные внутренние боли и судороги в руке и в ноге".
Что подумала молодая женщина, увидев под своими окнами пьяную толпу, валившую от Орловых? Она находилась в доме с мужем и слугами. Братья фаворита считали ее подстрекательницей к их убийству. Натравить хмельных гуляк - месть, достойная низких душ. А именно такими княгиня видела Орловых.
Страшная правда на мгновение открылась. Ее не возведут на эшафот, а разорвут пьяные животные. Теперь же. Сейчас!
Толпа прокатилась мимо. А несчастная женщина осталась лежать в конвульсиях. "Когда хирург меня увидел, он совершенно растерялся… В шесть часов мне стало хуже, и, думая, что умираю, я велела разбудить мужа". Екатерина Романовна поручила князю детей, заклиная заботиться о их воспитании, и поцеловала "в знак вечной разлуки".
Дашкову спас прибежавший придворный лекарь. "Но поправлялась я долго и очень медленно".
"Говорил безо всякого умысла"
Когда произошла описанная сцена? Донесение Беранже, в котором приведены записки подруг, датировано 15 июля. К этому времени двор уже более полумесяца находился в Петербурге, куда княгине путь был закрыт.
Начиная с 4 июня Екатерина II перестала внимательно знакомиться с допросами Хитрово: практически всё, что можно было доверить бумаге, он сказал. Теперь ее интересовала личная беседа. После долгого разговора с глазу на глаз императрица писала Суворову: "Хитров двух человек уговаривал, чтоб они в его партию пошли". Их цель - "убить графов Орловых, всех четверых. В сем Хитров обличен и по многим запирательствам, наконец, сам мне признался". Однако, хотя узник прежде называл причастными Панина, Глебова, Теплова, "двух Рославлевых, двух Барятинских, двух Каревых, двух Хованских, Пассека, кн. Дашкову, но он в том отпирается, а мне признался, что он только с двумя Рославлевыми и с Ласунским согласие имел".
Эта записка полностью обеляла Дашкову, как и других крупных вельмож. Вопреки мнению, будто Екатерина II стремилась представить бывшую подругу активной участницей заговора, документ показывает, что внешне императрица ставила в деле точку. Именно после разговора с Хитрово и могла возникнуть примирительная эпистола к княгине с просьбой открыть "злонамеренные разговоры".
Но Дашкова не могла давать показания на себя. Она приняла письмо подруги за попытку выведать побольше, и недаром. Екатерина II сообщала Суворову, что словам Хитрово "верить неможно".
Старый канцлер Воронцов еще до окончательного разрыва подруг почувствовал беду и постарался откреститься от племянницы. Все его письма перлюстрировались, поэтому неблагоприятные суждения о княгине были способом показать императрице: остальная семья не замешана в "неистовствах". "Не хочу писать о поступках сестры Вашей княгини Дашковой, - обращался он к племяннику Александру 25 мая. - Она больше сожаления, нежели ненависти достойна. Может быть, что она со временем сама узнает ошибку свою и постарается мысли и поведение свое исправить… Мы с ней поведение имеем как бы с незнакомою и постороннею персоною".
Не помогло. 7 августа Воронцов вынужден был отправиться на лечение в длительное заграничное путешествие. Екатерина II сохранила за ним звание канцлера и полное жалованье. Но от дел он был удален навсегда. Испытывал серьезное неудобство и Панин. 12 августа Сольмс доносил, что из разговора с Никитой Ивановичем понял желание последнего уйти в отставку. Но вельможа предпочел потянуть время - и был вознагражден: 21 августа Екатерина II приказала ему "присутствовать в Иностранной коллегии старшим членом". Этот человек представлял большую силу. И был слишком нужен благодаря своим способностям. Но не исключено, что подай Никита Иванович в отставку, и та была бы не без радости принята.
14 июня состоялся приговор Хитрово, 17-го - братьям Рославлевым и Ласунскому. На удивление мягкий. Хитрово вынужден был выйти в отставку и отправиться в свое село Троицкое Орловского уезда, где ему предписывалось оставаться "безвыездно". Там в 1774 году он и скончался. Трое остальных соучастников просто были разосланы служить подальше от столицы: Николай Рославлев на Украину, его брат Александр - в крепость Святого Дмитрия (Ростов-на-Дону), Михаил Ласунский - в город Ливны. Все трое в 1763, 1764 и 1765 годах вышли в отставку с чином генерал-поручиков и поселились в поместьях.
Такая участь была весьма далека от нарисованной Дашковой в разговоре с Дидро картины: "Четыре офицера… были сосланы в Сибирь". Княгиня вновь преувеличивала. Ей грезились то эшафот, то путешествие в кандалах на край света… На деле же заговорщики не были даже лишены званий.
Сама Дашкова пострадала гораздо меньше, чем могла бы. Она знала о готовившемся убийстве и одобряла замысел. Но остается вопрос: насколько реально Екатерина Романовна воспринимала происходящее? Когда Хитрово 31 мая спросили, хотел ли он убить всех братьев, молодой человек ответил утвердительно, но добавил: "…токмо к тому никакого умыслу, ни намерения не имел, а говорил безо всякого умыслу". Эти слова применимы и к Дашковой. За день до переворота 28 июня ей казалось, что "дело отстоит от нас несколькими годами". То есть она произносила пламенные речи, но не ожидала быстрых действий.
А когда оказалось, что перед ней не игра, испугалась до паралича. Тем не менее первое действие Дашковой после того, как она узнала об опале, было политически безупречно. Княгиня попросила Панина напомнить государыне, что та обещала крестить ее ребенка: "Я уверена, что она не позволит себе отказаться".
Екатерина II сохранила лицо. "Императрица и великий князь были восприемниками моего сына, названного Павлом; но ее величество не спросила о моем здоровье". Ни поздравлений матери, ни подарков, ни хотя бы сочувствия по поводу внезапной болезни не было. Разрыв выглядел полным.
Глава седьмая.
ПАТРИЦИАНКА
Екатерина II вернулась из Москвы победительницей. Обе партии потерпели друг от друга поражения. Орлов не стал мужем государыни. Панин не продвинул идею Совета, ограничивавшего права монарха. Во взаимном столкновении группировки ослабли и теперь зависели только от императрицы. Становясь последовательно то на одну, то на другую сторону, она могла управлять, не опасаясь посягательств на свою власть.
Блестящая комбинация!
Начав игру слабой и зависимой, постоянно опасаясь за свою жизнь и захваченную корону, императрица превратилась в хозяйку положения. Самую сильную фигуру на доске. С ее подругой произошла обратная метаморфоза. Обладая после переворота положением фаворитки, Дашкова за год пустила политический капитал по ветру. Очутилась в опале и больше никогда не поднималась на прежнюю высоту. И это вопреки уму и способностям.
Мог ли осуществиться другой сценарий? Вероятно. Обе партии имели шанс победить, если бы объединили усилия. Орлов получил бы официальный статус, а Панин создал законодательный совет. Тогда в проигрыше была бы государыня.
Что помешало вельможам пойти на перемирие? Цели того стоили. Но, помимо явных политических разногласий, между враждующими сторонами стояла юная Эрида, которая, по удачному выражению Теплова, "подбавляла соли" в неприязненные разговоры. Создав вокруг себя в Москве нечто вроде политического салона, княгиня поддерживала эмоционально накаленную атмосферу, в которой сближение оказалось невозможным. Она от всего сердца ненавидела Орлова и имела на Панина влияние любимого, балованного ребенка.
Именно эта позиция сделала ее крайне неудобной для всех участников игры. После заговора Хитрово требовалась видимость примирения. Дашкова же со своей "сварливостью" и "перемечливостью" грозила постоянно взрывать внешнее согласие. Поэтому 14 июля Москву покинули все действующие лица недавней драмы, кроме Екатерины Романовны.
"Наказанье за робость чужую"
"Двор уехал в Петербург. Я осталась в Москве, каждый день принимала ванны, но силы мои не возвращались. В июле муж мой уехал в Петербург и затем в Дерпт, где квартировал его полк. Я же переехала в наше имение, лежавшее в семи верстах от Москвы… Чистый воздух, холодные ванны и правильная жизнь благотворно повлияли на мое здоровье. В декабре я, хотя еще и не совсем окрепши, уехала в Петербург".
Удивительно, как много можно не сказать в одном абзаце!
Создается впечатление, что только болезнь помешала Екатерине Романовне последовать за императрицей. Это вполне соответствовало постулату: "Я никогда не подвергалась продолжительной опале". Но для отчуждения достаточно было отрывка из "Фарсалии". Ведь тогдашние читатели отличались стойким двуязычием и могли обратиться не к переводу на русский, а к французскому варианту поэмы Лукана. Последний певец республики так проклинал победу Цезаря в битве при Фарсале: