Для кого предназначены фундаментальные законы? Для общества - следует из дашковского перевода Гельвеция. Для нации - сказано в проекте ее дяди. Что же такое "общество" и "нация"? Панин однозначен: "Дворянство… представляет нацию". В разговоре Дашковой с Дидро "обществом" тоже названо дворянство.
В том, что положение крестьянства тяжело, и дядя, и племянница согласны. "Люди составляют собственность людей… народ пресмыкается во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства", - рассуждал Панин. Но именно в силу непосвященности нужно держать простонародье в узде. Иначе "мужик, одним человеческим видом от скота отличающийся, может привести [государство] на край гибели". Об угрозе анархии в результате освобождения крестьян говорила и Дашкова.
Оба автора сетовали на то, что дворянство порабощено, что его права не защищены законом. "Нельзя никак нарушить вольность, не разрушая права собственности, - рассуждал Никита Иванович. - …Кто может дела свои располагать тамо, где… завтра вменится в преступление то, что сегодня не запрещается?" Исключительное право дворянства - владение землей с проживающими на ней людьми.
Дискуссии по крепостному вопросу в Уложенной комиссии настолько встревожили московских дворян, что они шумно заговорили о грядущем нарушении прав собственности. Екатерина II называла крепостных "несчастным классом, которому нельзя разбить свои цепи без преступления". "Едва посмеешь сказать, что они такие же люди, как мы, - писала она, - …я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями. Чего я только не выстрадала от этого безрассудного и жестокого общества, когда в комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых было неизмеримо больше, чем я могла когда-либо представить… стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев, разве мы не видели, как даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и в сущности самый гуманный… с негодованием и страстью защищал дело рабства… Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили гуманно и как люди… Я думаю, мало людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства".
Панин и Дашкова, конечно, "подозревали", но посягательство на права собственности воспринимали крайне болезненно. Вернемся к беседе Дидро с Дашковой: "Во время второго посещения Москвы по случаю общего собрания депутатов… Екатерине угрожал мятеж. Общее неудовольствие дворян… готово было разлиться новой революцией". Теперь можно реконструировать содержание знаменитого диалога. Философ коснулся крепостного права, княгиня высказалась за просвещение черни и сообщила, что при попытке "улучшить" "положение земледельцев" "Екатерине угрожал мятеж".
"Сей новый актер"
Характерно, что о приезде Дидро в Петербург и о переписке с ним в мемуарах Екатерины Романовны не рассказано. Иначе пришлось бы объяснять, почему она не отправилась на встречу со старым другом.
Создается обманчивое впечатление, что, пока философ находился в столице, на политической сцене, его корреспондентка оказалась сброшена с подмостков в зрительный зал, и единственное, что связывало ее с разыгрывавшейся драмой, - письма старого друга. Но это не так. Москва менее всего напоминала тихое прибежище. Позднее Дашкова назовет старую столицу "коловращением всех идей империи". Здесь кипели те же страсти по поводу скорой смены монарха. И оппозиция, возглавляемая другим дядей Дашковой - Петром Ивановичем Паниным, - приняла княгиню как свою.
Петр Иванович вместе с братом долгие годы руководил партией наследника. Осенью 1770 года он неожиданно вышел в отставку, причем отставка эта была воспринята как демарш - знак генеральского негодования. За взятие турецкой крепости Бендеры ему пожаловали орден Святого Георгия 1-й степени. Но Бендеры пали 16 сентября, а двумя месяцами раньше - 24 июня 1770 года - А.Г. Орлов разбил турецкий флот в Чесменской бухте. Алексей Григорьевич стал первым в России георгиевским кавалером, Петр Иванович обрел кавалерию большого креста. Тот факт, что Орлов получил перед Паниным "старшинство", оскорбил генерал-аншефа.
Позднее его брат в проекте "О фундаментальных государственных законах" намекал на эту обиду: "Посветя жизнь свою военной службе, лестно ль дослужиться до полководчества, когда вчерашний капрал, неизвестно кто и неведомо за что, становится сего дня полководцем и принимает начальство над заслуженным и ранами покрытым офицером? …Есть ли способ оставаться в службе мыслящему гражданину?" Служить бы рад, прислуживаться тошно.
Старший Панин уехал в Москву. Здесь слухи о скором восшествии Павла на престол достигли кульминации. Московские поэты Сумароков, Майков и Богданович (старый друг Дашковой) обращались к великому князю с одами, подчеркивая предпочтительность мужского правления перед женским, отмечались черты характера цесаревича, присущие истинному государю, восхвалялись воспитатель наследника Никита Иванович и "незабвенный завоеватель Бендер".
Очутившись в Москве, Дашкова попала из-под крыла одного дяди под политическую опеку второго. Чего терпеть не могла. Но положение обязывало. Она сменила лишь декорации, но не амплуа. Ее окружали всё те же оппозиционеры. Ей приходилось разделять их настроения, разговоры и хлопоты. Ничего удивительного, что именно Дашковой было поручено просветить нового кандидата в фавориты - 35-летнего генерал-лейтенанта Г.А. Потемкина - касательно тонкостей отношений императрицы и великого князя.
Вызванный с театра военных действий Потемкин поспешил в Петербург. Он прекрасно понимал, что без опоры на одну из ведущих политических группировок не удержится при дворе. Поэтому по дороге Григорий Александрович остановился в Москве и встретился с двумя виднейшими членами панинской партии: отставным генерал-аншефом и нашей героиней. Разговор с первым свелся к обмену обязательствами: Потемкин обещал ворчуну возвращение на службу.
В Москве же кандидат в фавориты посетил несколько собраний в домах родственников Паниных, где был представлен княгине. "Знакомство наше было весьма поверхностное", - заметила Дашкова. Но она "дала ему один совет; будучи принят к сведению, он устранил бы сцены, которые великий князь, впоследствии Павел I, не преминул сделать, к общему соблазну, чтобы повредить Потемкину".
Обратим внимание на очевидное противоречие: Екатерина Романовна едва знала кандидата в фавориты, но дала ему совет весьма щекотливого свойства. Такой поступок по меньшей мере странен. Приходится заключить, что Дашкова либо проявила "утонченное" чувство такта, либо действовала по договоренности, вновь играя роль лица, близкого к государыне.
Предшественник Потемкина на посту фаворита - А.С. Васильчиков, ставленник панинской группировки - единственный из всех любимцев Екатерины II не испортил отношений с великим князем. Правда, он и не обеспечил императрице политической поддержки. Давая Потемкину рекомендации, панинская партия устами Дашковой внушала Григорию Александровичу выгодный эталон поведения. Однако Потемкин ни по характеру, ни по государственным талантам не напоминал тихого Васильчикова.
"Сей новый актер станет роль свою играть с великой живостью и со многими переменами, если только утвердится", - писал о Потемкине 7 марта 1774 года Петр Панин своему племяннику камер-юнкеру А.Б. Куракину. Действительно, с началом нового фавора положение сторонников партии Паниных улучшилось. Это потепление коснулось и Дашковой. В апреле 1774 года она получила милостивый ответ на поздравление Екатерины II с днем рождения, а в следующем году, во время приезда императрицы в Первопрестольную на празднование Кючук-Кайнарджийского мира, часто сопровождала подругу и принимала участие в официальных торжествах.
Сватовство "госпожи Ворчалкиной"
Было бы неверно считать, будто в Москве Дашкова занималась только политикой. Напротив, ее захватили семейные и хозяйственные дела, а затем и участие в издательских проектах. Княгиня похоронила свекровь и задумалась о замужестве дочери. Анастасии исполнилось четырнадцать. Можно было повременить. Но мать твердо взяла курс на поиски жениха. Она хотела пристроить девочку и уже со свободной головой заняться образованием сына.
Пожалованные Екатериной II деньги предназначались Анастасии в приданое, при этом родовых земель дочь не получала. Княгиня писала, что "состояние отца" ей "хотелось целиком передать сыну". Была ли она вправе поступить так? Да, имея указ императрицы об опеке, позволявший распоряжаться имуществом наследников. Но для того, чтобы действовать юридически безупречно, Екатерине Романовне следовало выдать Анастасию замуж до совершеннолетия, пока девица не вступила в права и не могла официально требовать выделения своей доли. Эту тонкость обычно не учитывают исследователи, обсуждая "странности" брака юной княжны.
Между тем Дашкова явно торопилась. Желательно было пристроить дочь за человека своего круга: знатного, богатого, с титулом. Кандидат имелся среди родственников - князь Александр Борисович Куракин, молодой аристократ, десятью годами старше Анастасии, любимый племянник обоих Паниных, с которым Екатерина Романовна обменивалась книгами, статьями и переводами.
Это было лучшее из возможного. Для свидания с ним Дашкова в июне 1774 года повезла девушку из Москвы в Петербург. Однако ее смущала внешность Анастасии - дочь росла дурнушкой. А Куракин был одним из самых обаятельных молодых кавалеров Петербурга. "Наш народ так безжалостен, - писала мать жениху 5 мая 1774 года, - так скор судить на основании внешнего вида и манеры, что у меня кружится голова, когда я думаю о приезде в ваш город". В начале июля княгиня прибыла в столицу и вскоре появилась при дворе. Она несколько раз упомянута в камер-фурьерском журнале за столом императрицы.
Однако помолвка не состоялась. Некоторые современные исследователи, ссылаясь на старое мнение П.И. Бартенева, полагают, что и не могла состояться: красавец Куракин не взял бы за себя "горбатенькую" Анастасию. Но в тогдашнем придворном обществе обсуждали совсем другую причину - вопрос о приданом. Еще в 1772 году, когда Дашкова жила в Петербурге и ее отношения с императрицей, казалось, восстановились, Екатерина II написала пьесу "Именины госпожи Ворчалкиной". Гвоздь интриги - попытки главной героини, в которой современники узнавали Дашкову, выдать дочерей (в пьесе их две) замуж и не слишком потратиться. "Матери-то не хочется с приданым расставаться, - объяснял один из персонажей, - она любит дочерей и желает их пристроить, только богатство любит еще больше их". Когда старшая из девушек советует Ворчалкиной оделить сестру по совести, та возражает: "А мы с чем останемся?"
На подмостках скупость матери до поры до времени расстраивала усилия женихов, пока не нашелся тот, кто пожелал взять невесту даром. В реальной жизни такого чудака пришлось поискать. Им оказался сорокалетний бригадир Андрей Евдокимович Щербинин, чьи обширные имения располагались в Псковской губернии. Впрочем, слово "даром" не подходит к случаю. Дашкова обещала за дочерью 80 тысяч рублей. Но именно обещала. Денег жених не увидел.
"Я надеялась, что он даст моей дочери тихую и мирную жизнь, - писала наша героиня. - Она физически развилась неправильно… вследствие чего вряд ли могла рассчитывать, что более молодой и веселый муж станет ее любить и баловать". Более молодой и веселый - это Куракин, настоящий принц. При дворе и в московском обществе всласть посудачили о том, как родовитую аристократку выдали замуж за отставного провинциала. Но Екатерина Романовна презирала "клеветы" и твердо знала, "что хорошая мать".
Для начала разберемся с недостатками Анастасии. Сохранились свидетельства людей, знавших госпожу Щербинину в зрелые годы. Е.Н. Фирсова привела рассказ жительницы Курской губернии Арсеньевой, которую дядя-судья привозил в имение Анастасии Михайловны: "Крепкая дубовая дверь на отмах широко растворилась, и вошла… гренадер-баба… плотная, высокая, волосы черные, глаза черные, лицо мужское". Вскоре оказалось, что эта "немалая особа" вовсе не страшна: "У Настасьи Михаиловны были какие-то растерянные глаза, как бы она ими смотрела и не смотрела, видела и не видела… да к тому же еще картавя на р и л, начиная говорить и не кончая, и не совсем к толку суетясь". Получалось что-то вроде: "Ду-ак", вместо "дурак". И хотя Щербинина ругала приемную дочь, выходило это почти "мягко".
Сохранилось и описание Анастасии Михайловны, сделанное Кэтрин Уилмот, когда та приехала в Россию в 1805 году: "Ей за сорок, она жалуется на миллион недугов, но являет собой образец здоровья. Госпожа Щербинина - умная женщина, хорошо знает языки… Далеко не каждая англичанка может так хорошо выразить свои мысли по-английски, как она". Итак, перед нами рослая, картавая и несколько мужиковатая особа. "Совершенная татарка", как отметит Уолпол, - черные волосы, черные глаза.
Что касается Щербинина, то нет исследователя, который не назвал бы брак мезальянсом, забывая при этом размер состояния псковского меланхолика - семь тысяч крепостных. Правда, располагать ими он смог только с 1784 года, когда умер его отец и Андрей Евдокимович, наконец, получил наследство. Под Харьковом располагались очень богатые имения родни Щербинина.
Наша героиня точно просчитала выгоду дочери: она дала ей большое денежное приданое, на которое молодые смогли бы жить в ожидании наследства, а муж должен был принести земли. Расставшись с титулом, девушка приобретала богатство, каким не обладали ни мать, ни брат. А учитывая тихий меланхолический характер жениха, смогла бы им со временем управлять. Но чтобы понять все преимущества подобного брака, нужно было иметь голову тридцатилетней, расчетливой вдовы. В 15 же лет даже дурнушки мечтают о принцах.
И тут Екатерина Романовна проявила волю. Остается только удивляться, что за три года до этих событий императрица точно описала поведение подруги: "Разве я в своем доме не вольна? Разве дети-то не мои?.. Что в том, противен ли он, нравен ли он ей или нет? Она ведь моя дочь, и будет за тем, за кого я выдать ее хочу".
Так и получилось. Дашкова мыслила "мозгом principess'bi", a Анастасия в тот момент из воли матери "не выступала". Но и состояние девушки передано Екатериной II очень живо: "Она в великом смущении, побледнев и трясясь, шла через комнату и, не дошед до других дверей, вдруг упала на землю… Конечно, от печали; вот плоды Вашей строгости!"
В 1786 году, когда отношения с дочерью приносили Дашковой только боль, когда стало ясно, что, несмотря на попытки съехаться с мужем, семейного счастья не получится, наша героиня напишет комедию "Тоисиоков", где госпожа Решимова говорит: "Оставь мне определить твой жребий, положись на меня, пусть я за тебя решу". Страшно подумать: императрица видела развитие событий еще до того, как они произошли. А Дашкова настаивала на своем, даже когда жизнь доказала ее неправоту. Княгиня просто не могла поверить, что способна ошибаться.
В 1775 году, накануне свадьбы, Анастасия подписала документ, в котором отказывалась от недвижимого приданого, подтвердив, что получила денежную компенсацию. Нетрудно догадаться, что пятнадцатилетняя девушка сделала то, чего требовала мать, вряд ли серьезно задумываясь над последствиями. Когда через 35 лет она захотела опровергнуть этот документ, суд ей отказал.
Но была еще одна заминка, связанная с имуществом Анастасии. Мы помним, что, получив от императрицы 60 тысяч рублей, Дашкова часть заняла отцу. Сумма долга, названная княгиней в "Записках", - 23 тысячи рублей. По ее словам, они нужны были, чтобы покрыть казенный долг. Но в переписке с братом Александром 1775 года фигурирует другая цифра - 16 тысяч рублей, необходимых для покупки железоделательного завода. Деньги были даны Роману Илларионовичу под проценты. Когда Дашкова во второй раз собралась за границу, она попросила вернуть долг, нужный для обеспечения приданого Анастасии. Воронцов сделать этого не мог и предложил вместо денег свой московский дом.
14 декабря Дашкова писала брату, что "батюшкина препозиция о Знаменском его дворе" вызвала у нее "удивление": "На что он мне? Деньги, которые мне государыня пожаловала, есть только одно награждение и хлеб моей дочери, который в моих руках. Если я оные сберегла, то не оттого, что я достаточна (обладаю достатком. - О. Е.) и другие доходы имею, но оттого, что сама не только прихотей, но иногда и нужного лишалась… Настюше этот дом ни на что не нужен… Я мучилась, собирала, а, наконец, все без пользы оставить!" Далее княгиня объясняла брату для передачи отцу, что согласится принять в оплату долга "деревню за 80 рублей за душу" или доверенность на сдачу Знаменского двора внаем при условии, чтобы расходы на починку дома "батюшкины шли". Кроме того, ей необходимы сразу пять тысяч рублей, которые "легко и по справедливости он в зачет за железо, от купца заняв, мне отдать сможет". И "для лучшей ясности" прилагала счет: "Батюшка изволил взять… 16 000 рублей. Проценту нынешнего году - 960 рублей… Найму с Знаменского дому я надеюсь получить 1550; а как с 13-ти тысяч проценту 780 рублей, то и останется в уплату первый год 770 рублей".
Кажется преувеличением называть такой подход "щедростью". Скорее, доброй волей: "Я бы желала, чтобы была в состоянии более для батюшки сделать, но… истинно не могу".
Если бы замужняя Анастасия получила собственный дом в Москве, она бы стала в определенном смысле независима. Но Дашкова предпочла, чтобы "хлеб дочери" оставался в ее руках. "Этот брак представлял то огромное преимущество, что дочь моя могла оставаться со мной, и я имела возможность оберегать ее молодость, - сказано в мемуарах. - Отец Щербинина охотно согласился отпустить своего сына, тем более что я объявила, что ему не придется делать никаких расходов, так как процентов с капитала моей дочери хватит на содержание их обоих при совместной жизни со мной". Из этих строк следует, что Дашкова приняла на себя все расходы. По словам же отца жениха, она не выплатила приданого "ни на полушку", зато забрала у зятя "домашнее серебро". "В Спа Щербинин… с грустью расстался с нами. Моя дочь не пожелала последовать за ним и осталась со мной".