"Если суверен - это зло"
Оставался вопрос, который очень беспокоил императрицу. Ее насторожили подцензурность и абсолютная законность публикации революционной книги. Радищев провел свой текст, изъяв из него часть наиболее крамольных страниц, через знакомого цензора Козодавлева, который служил в Академии наук. Да и книжная лавка Г.К. Зотова, где продавалось "Путешествие…", принадлежала академии.
Теперь выпад Екатерины II в адрес Дашковой: "Трагедия Княжнина является вторым опасным произведением, напечатанным в Академии" - становится понятен. Наша героиня оказывалась дважды виновата в поощрении неугодных текстов.
Кажется странным, но ни один из биографов Дашковой не обнаружил знакомства с трагедией "Вадим Новгородский". Литературный язык XVIII века труден. Прочтем вместе:
Что толку в сем, что Рюрик сей героем быть родился?
Какой герой в венце с пути не совратился?
Величья своего отравой упоем.
Самодержавие повсюду бед содетель,
Вредит и самую чистейшу добродетель
И, невозбранные пути открыв страстям,
Дает свободу быть тиранами царям.
В конце пьесы Вадим восклицает: "Нам ползать ли в толпе тирановых рабов?!" Похоже на переведенную Дашковой в 1763 году поэму "Фарсалия". Новгородский воевода говорит как римлянин-республиканец Катон: "Свершилось все теперь - рабами стали мы".
Строки должны были показаться Екатерине II знакомыми. 9 ноября 1793 года она писала старой подруге: "Намедни появилась трагедия Вадим Новгородский, на титуле коего значится, что она издана в Академии, говорят, она весьма зло нападает на монаршую власть. Вы хорошо сделаете, если прекратите ее продажу до тех пор, пока я ее не прочту… Читали ли Вы ее?" Этот фрагмент из письма княгини брату Александру, отправленного по горячим следам, существенно разнится с мемуарным описанием, где заметна сглаживающая правка Марты Уилмот.
10 ноября к нашей героине прибыл статс-секретарь В.С. Попов и передал слова государыни: "Мне бы стоило лучше приглядывать за тем, что у меня издается". Чтобы исправить положение, княгиня предложила немедленно выдать 200 рублей - скупить тираж в лавках. Подобный поступок - трудный для прижимистого человека - показывает, что Екатерина Романовна сознавала свою "оплошность".
О том, что дело приняло нешуточный оборот, свидетельствовал визит генерал-прокурора А.Н. Самойлова, который передал мнение императрицы: "Она не хотела бы поверить в ложь, что я и вы принимали участие в книге Радищева". В данном случае "я и вы" - Дашкова и Александр Воронцов. Княгиня предупреждала брата об опасности: их считают соучастниками.
Чтобы отвести от себя подозрения, Дашкова попыталась выставить "соучастниками" других людей - Козодавлева и Державина. "Когда Козодавлева посадили в коммерцию, то Державин сказал при многих: "Вот какой я души человек, что я не сказал о Козодавлеве, что он участие имел в сочинении Радищева"… Державин меня и брата злословит, я имею-де способ изобличить обоих и не хочу". Пауки в банке!
В воскресенье 13 ноября княгиня отправилась ко двору. Сопоставление мемуаров и письма позволяет показать характерные для Дашковой приемы работы с текстом. Согласно воспоминаниям, Екатерина Романовна уже за день до того, вечером, побывала во дворце, "в интимном кружке" государыни. Камер-фурьерский журнал не зафиксировал визита. "Знаете ли, что это произведение будет сожжено палачом", - сказала ей императрица. "Мне не придется краснеть по этому случаю", - якобы ответила наша героиня. "Я сказала последние слова достаточно выразительно, чтобы разговор окончился; императрица села играть; я сделала то же самое".
Перед нами равные величины. Чего не было и быть не могло. Хуже того - Дашкова прервала государыню, что ставило ее в позицию сильного и властного собеседника. Через день она ехала во дворец "с обычным докладом", твердо решив подать в отставку. Когда Екатерина II вышла и, после целования руки, позвала княгиню с собой, та прокомментировала: "Это приглашение доставило мне огромное удовольствие", так как "императрица не заставила меня окончательно порвать с ней… Моя отставка не послужила бы к ее чести".
Во внутренних покоях наша героиня снова не дает государыне говорить. "Я прервала ее, сказав, что черная кошка проскочила между нами и не следует звать ее назад". Так дело выглядело в "Записках".
В письме же на этом месте разговор только начинался. В нем нет гордых поз, зато много оправданий. Екатерина II встретила подругу хмуро. "Если суверен - это зло, - сказала она, - то зло необходимое, без которого нет ни порядка, ни спокойствия… Если занимать то место, на котором я нахожусь, - это преступление (так как я сознаю, что не имею на это ни права рождения, ни другого) так вот, это преступление Вы делите со мной".
Характерна реакция княгини: "Я взглянула на нее пристально и имела деликатность не отозваться". Речь опять о регентстве.
Далее императрица напомнила о Радищеве: "Вот уже вторая публикация в этом роде… Чем дальше, тем хуже… Теперь я жду третьего". Этими словами Екатерина II как бы подвела черту: еще один промах - и отставки не избежать.
"Привкус недовольства"
В перевернутом мире "Записок" подруги меняются местами: Дашкова решает покинуть пост. Письмо возвращает всё на круги своя: императрица предостерегает и ставит условия.
Но есть одно обстоятельство, которое снова опрокидывает происходящее с ног на голову.
Согласно камер-фурьерскому журналу, Дашкова не участвовала в важнейшем событии 1793 года - свадьбе великого князя Александра Павловича с принцессой Луизой Баден-Дурлихской. Она не показана ни во время встречи принцессы, ни на миропомазании 9 мая, ни в день венчания 28 сентября. Известная картина Ж.Б. Лампи "Миропомазание великой княгини Елизаветы Алексеевны" представляет важнейших вельмож двора, но Дашковой среди них нет.
Если учесть, что прежде княгиню приглашали на любой праздник августейшей семьи, она крестила внучек императрицы, то ее "пустое место" на свадьбе цесаревича настораживает. Вероятно, история с публикацией "Вадима Новгородского" - не отправная точка, а финал конфликта, после которого отставка стала неизбежной.
Женитьба мыслилась в те времена как подтверждение совершеннолетия. Первые слухи о желании Екатерины II посадить на престол внука Александра, минуя сына Павла, относились к 1791 году. Новый всплеск разговоров возник как раз в описываемое время. Считается, что после бракосочетания великого князя, в конце 1793 года, императрица поручила его любимому наставнику Цезарю Лагарпу поговорить с воспитанником о возможности получить корону. Лагарп "с ужасом и отвращением" отверг роль посредника "в таком постыдном деле". Но в течение 1794 года вопрос о возведении на престол Александра Павловича дважды поднимался Екатериной II в разговорах с разными членами Совета.
Для Дашковой передача короны внуку, минуя сына, выглядела как переход власти от узурпатора к узурпатору. Могла ли она помешать планам императрицы? Скорее помешаться под ногами. С известной "свободой языка" и умением рассказать "десятку другому самых близких друзей" - княгиня безусловно усложняла ситуацию. Особенно если принять во внимание имена этих друзей: А.Б. Куракин и Н.В. Репнин - деятельные приверженцы Павла.
Поэтому княгиню держали как можно дальше от молодой великокняжеской четы. Не позволяли узнать лишнего. А в какой-то момент стали понуждать к отставке и отъезду. Интрига шла через фаворита П.А. Зубова. Сама государыня, как всегда, давала подруге выбор, ее намек на общее преступление - завуалированный вопрос: вы со мной? Но Дашкова не хуже Лагарпа умела изображать "ужас и отвращение". Политические тучи при русском дворе в 1793–1794 годах настолько сгустились, что княгиня, по своему обыкновению, предпочла выдержать паузу, испросить отпуск и удалиться в имения, пока гроза не минует.
История с "Вадимом" не привела к ее немедленной отставке. П.В. Завадовский, не любивший Дашкову, но друживший с ее братьями, писал Александру Воронцову, что неудовольствие императрицы было вызвано не столько публикацией "Вадима", сколько "веселым и бодрым настроением" княгини, которая не желала покаяться.
Как бы то ни было, Екатерина Романовна исполняла обязанности в академиях еще более полугода. Однако внутренне она уже приняла решение об уходе и только дожидалась публикации последнего тома "Словаря", чтобы исполнить задуманное.
Посещавшие Дашкову в тот момент иностранцы отмечали ее нервозность. Преподаватель Оксфорда Джон Паркинсон писал о своих визитах 1793–1794 годов: "Ее беседа имела привкус недовольства по отношению к императрице; она сожалела, что здесь отсутствует конституция, подобная нашей, говорила о жизни в Петербурге как о ссылке, она, казалось, не желала признавать за монархиней малейших достоинств".
"Помогите мне и на этот раз"
Однако всегда необходимо привести дела в порядок, прежде чем сказать последнее прости. А дела Дашковой к 1794 году сильно запутались, и не по ее вине.
Мы прервали рассказ об Анастасии, когда та рассталась с матерью. Ей не удалось избавить Щербинина от меланхолии. Супруги оказались разными людьми. Некрасивая, но образованная и умная жена была светской дамой. Она не могла поладить с домоседом из медвежьего угла. Цепь семейных ссор увенчалась разъездом. К Анастасии должны были вернуться ее 80 тысяч рублей. Но деньги уже были потрачены. Поэтому Андрей Евдокимович подарил супруге одну из своих деревень - Чернявку в Курской губернии.
Несколько лет Екатерина Романовна почти не соприкасалась с дочерью. Обе жили в Петербурге, но точно в разных мирах. Императрица писала барону М. Гримму, что "мать и слышать о ней не хочет". Следующий всплеск обид относился к 1788 году, когда Анастасия, задолжав модистке, попала под надзор полиции. Кредиторы получили в суде разрешение не выпускать ее из города. Щербинина была больна, "едва дышала". Лейб-медик Роджерсон считал, что молодой женщине долго не протянуть.
Условием помощи стало возвращение домой. Дашкова приняла на себя долги, составлявшие 14 тысяч рублей, и отправила дочь в Аахен на воды. Однако установила за тратами строгий контроль. В качестве опекунши со Щербининой поехала лектрисса (чтица) княгини мисс Бейтс. Материнское прощение имело горький привкус недоверия. Но могла ли Екатерина Романовна доверять?
А могла ли взрослая женщина не желать вырваться из-под надзора? После лечения она не вернулась в Россию, а отправилась сначала в Вену, затем в Варшаву. Анастасия отослала мисс Бейтс домой и вновь погрузилась в азартные игры. Новый долг составил 12 тысяч рублей. Приводят и более страшную сумму - 250 тысяч. Однако есть свидетельство самой княгини в письме Екатерине II 1794 года, где она признается, что выплатила за дочь в обшей сложности 30 тысяч рублей.
В 1794 году Анастасия опять играла. К тому же ее супруг Андрей Щербинин был взят матерью и сестрами под опеку, от него помощи ожидать не приходилось. Чтобы выпутаться из долгов, следовало продать Чернявку. Но родные Андрея Евдокимовича желали, чтобы "дарственные записи" на имение были "объявлены недействительными". Только Сенат мог решить дело.
В мемуарах княгиня пишет, что вовсе не желала присуждения имения дочери, так как считала ее виновной в расстройстве дел мужа, и хотела лишь знать, надо ли ей "продавать или заложить свои имения", чтобы высвободить Анастасию. На самом деле она обратилась в Сенат с просьбой установить свою опеку над имуществом дочери. "Если бы я добилась для моей дочери или Чернявки, или [возвращения] ее приданого, тогда бы я должна была немедля заплатить все, что возможно", - писала она 4 апреля брату в Андреевское.
Дело на первых порах забуксовало, поскольку четыре сенатора, и среди них Державин, высказались против передачи опеки Екатерине Романовне. Тогда она в начале июля 1794 года написала императрице, прося вмешаться: "Я не знаю… как обуздать ее безумную расточительность. Но я знаю, что, если я не приму мер, она разорит меня; я уже продала все, исключая земель, но тяжело лишаться многого и находиться в тревоге, в таких летах, когда начинаешь слабеть, и все это совершенно незаслуженно… Помогите, государыня, мне и на этот раз!"
Екатерина II помогла. Дашкова была назначена опекуншей. В "Записках" она обошла этот вопрос, сказав, что Сенат, наконец, вынес решение в пользу ее дочери, а императрица только утвердила его.
Анастасия находилась в Варшаве. 4 апреля в Польше началось восстание Т. Костюшко. Анастасия взывала о помощи: "Отъезд мой невозможен до получения денежной суммы, которую я осмелилась у вас выпросить. Никто в целом свете не смог бы мне сейчас помочь выправить паспорт… Крестьяне все вооружены, и в каждом селении меня, русскую, подстерегают опасности".
Мать была в ужасе. Александру Воронцову летели письма с признаниями: "Я дрожу за свою дочь"; "Я не имею о ней никаких известий… Я не сплю, у меня постоянно судороги и колики".
Только после того, как Варшава была взята войсками А.В. Суворова, под началом которого в тот момент служил князь Дашков, Анастасия вернулась домой. По просьбе матери Павел Михайлович нашел сестру и отвез ее в Киев.
Счастливого пути
Дела дочери задерживали княгиню в столице и откладывали уход с поста. Уже в апреле она продала свой дом на Английской набережной и поселилась в старом особняке отца на Фонтанке. "Мне было поручено управление имениями дочери. Я обложила ее крестьян таким легким оброком, что они считали себя счастливыми и даже те, которые покинули свои избы, вернулись домой", - сказано в мемуарах.
Это примечательная история, рисующая отношения княгини с мужиками. Находясь в отчаянном положении, Анастасия продала "какому-то поляку" 100 душ из деревни Коротово. Мать отдала новому хозяину четыре тысячи рублей, чтобы вернуть собственность, и обязала крестьян в течение четырех лет платить оброк по семь рублей с души, дабы возместить свои затраты. Потом жители Коротова были переведены на двухрублевый оброк.
Как видим, крепостным пришлось самим оплачивать свой выкуп. От кого бежали крестьяне? От неумелой Анастасии? От поляка? Или от семирублевого оброка? И когда они вернулись? Когда оброк стал два рубля.
Итак, Дашкова заранее знала, что уедет. Последний том "Словаря" появился 5 августа, и той же датой помечено прошение Екатерины Романовны об отставке со ссылкой на "расстроенное свое состояние". В рапорте особо подчеркивалось, что за годы руководства учреждением княгиня сделала "приращение" капитала на 526 188 рублей 13 копеек. Это и были пресловутые "экономические суммы", до которых добирался Вяземский, требуя сдавать их в казну.
Одновременно с прошением об отставке наша героиня направила письмо статс-секретарю императрицы Д.П. Трощинскому, в котором поясняла: "Если всемилостивейшей государыне угодно, я с радостью при должности в Российской Академии останусь, дабы окончить начатое мною".
Дашковой был дан отпуск с сохранением жалованья. Любопытно, что в черновике указа после лестной оценки труда княгини имелись строки: "Желала бы я, чтоб Вы не оставляли вовсе того места, где служение Ваше ознаменовано успехом и пользою, и для того дозволяю Вам…" Эти слова были зачеркнуты. Вместо них осталось: "Увольняю Вас по желанию Вашему для поправления здоровья и домашних дел".
Почему так? Ведь сначала Екатерина II намеревалась сказать, что и она не против скорейшего возвращения старой подруги. Но вышло: уходя - уходите. Княгиня указала на Зубова, который буквально перед ней проскользнул в кабинет государыни. Войдя за ним, "я увидела вместо ясного спокойного выражения лица… физиономию возмущенную и даже с признаками гнева. Вместо сердечного прощания, она сказала мне только:
- Желаю вам счастливого пути, княгиня".
Что же произошло?
Как рассказано в "Записках", на следующий день выяснилась причина негодования. Екатерине II внушили, что старая подруга покидает город, не оплатив долги дочери. Портной, шивший для Анастасии и Андрея Щербининых, принес государыне жалобу и представил вексель, подписанный обоими супругами. Дашкова отказывалась платить по нему, так как "это счет мужского портного, поставлявшего одежду самому Щербинину".
Какое дело было Екатерине Великой до панталон зятя Дашковой? Как часто случалось у княгини: мелочное событие лишь прикрывало проблему. "У меня был еще свой долг в банке в тридцать две тысячи рублей, которым я ликвидировала свои заграничные долги". За 12 лет, при щедрых пожалованиях со стороны императрицы, княгиня не покрыла заем?
"Я заплатила большую часть долгов моей дочери, остальное же обязалась уплатить вскоре же по моем приезде в Москву", - уверяла Дашкова. А вот в письме директора Дворянского заемного банка Завадовского Александру Воронцову сказано: "Та беда, что она и в самый приличный поступок вольет чего-нибудь вонючего. Она должна в Банк серебром, отнеслась с просьбою… чтоб велели принять ассигнациями, или же по милости заплатить за ее сей долг. В обоих случаях отказано, а срам при нас".
Ассигнации стоили гораздо дешевле серебра, и даже предложение внести их "в полтора" раза больше не спасало. К концу царствования обмен иногда шел по десять копеек за бумажный рубль. Кроме того, Екатерина II была вправе посчитать, что и так помогла подруге, отдав в опеку имение дочери и сохранив жалованье.
Когда инцидент был исчерпан? Не при жизни Екатерины II и даже не при Павле I. Перед коронацией Александра I княгиня взяла уже в Московском дворянском заемном банке 44 тысячи рублей.
Часть суммы была потрачена по прямому назначению, часть ушла на покрытие новых долгов Павла Михайловича, а частью, наконец, погасили старый кредит в Заемном банке. В 1804 году молодой император выдал из казны искомые 44 тысячи. На этом фоне часто цитируемые слова Марты Уилмот о том, что княгиня - единственный человек, который платит свои долги, - объясняются неосведомленностью.