В Академии наук прощание прошло очень сердечно. За 12 лет в ее стенах уже не осталось врагов Дашковой, только благодарные, облагодетельствованные ею люди. Даже сухой протокол передает волнующую атмосферу той минуты: "Ее светлость госпожа княгиня поднялась и, трогательнейшим образом поклонившись всей Академии, обняла, прежде чем покинуть зал конференции, каждого академика и адъюнкта в отдельности, которые в полном составе проводили ее до дверей ее кареты, что сопровождалось единодушными их пожеланиями доброго здравия и благополучного возвращения".
Глава тринадцатая.
ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ
Смерть Екатерины II поразила Дашкову как гром среди ясного неба. Буквально поставила ее "на край могилы". "Нет, - сказала я, - не бойтесь за мою жизнь; к несчастью, я переживу и этот страшный удар; меня ожидают еще и другие горести, и я увижу свою родину несчастной в той же мере, в какой она была славной и счастливой в царствование Екатерины".
Какая перемена! Еще недавно княгиня рассказывала мисс Кэтрин Хейд "о неблагодарности и плохом обращении со стороны ее царственной протеже", "сокрушалась по поводу своего участия в революции и была… полна нанесенной ей в ответ императрицей обидой".
Если Екатерину II можно было называть "тираном", то Павел I тираном был. От него нашей героине не приходилось ждать милостей. "В продолжение 24 часов меня терзали невыносимые страдания; я тряслась всем телом, но знала, что не настало еще мое избавление". Состояние княгини очень похоже на то, которое она пережила в Москве, когда был открыт заговор Хитрово.
"Вскоре все общество было объято постоянной тревогой и ужасом. Не было семьи, не оплакивавшей какой-нибудь жертвы. Муж, отец, дядя видели в своей жене, сыне, наследнике предателя". Описание царствования Павла I - одно из самых сильных мест в мемуарах Дашковой. Оно является литературной иллюстрацией к трактату Монтескье "Дух законов", поясняя понятие "деспотизм". "Ссылки и аресты стали явлениями… обыденными… Назначения на различные места и увольнения с них следовали друг за другом… Под влиянием страха явилась и апатия, чувство, губительное для первой гражданской добродетели - любви к родине… Павел с первых же дней своего восшествия на престол открыто выражал свою ненависть и презрение к матери. Он поспешно уничтожал все, совершенное ею, и лучшие ее постановления были заменены актами необузданного произвола".
В мемуарах царствование Екатерины II как бы замкнуто с двух сторон описаниями деспотических правлений - Петра III и его сына Павла. Но если в первом случае княгиня показывала глупость, опасную для государства в силу высокого положения глупца, то во втором - беспредельное зло. Павел внушал ей ужас: "Когда деспот начинает бить свою жертву, он повторяет свои удары до полного ее уничтожения. Меня ожидает целый ряд гонений… Я надеюсь, что почерпну мужество в сознании своей невинности".
Обратим внимание: жертва непременно должна быть невинной, чтобы вызывать сочувствие. Мыслители XVIII века, и среди них Дашкова, были очень далеки от современного представления о том, что тиран и жертва - суть разные стороны одного явления. Эти ипостаси легко меняются местами внутри одной личности. Павел в течение долгих лет царствования матери ощущал себя жертвой, считая одной из своих мучительниц Дашкову, соучастницу переворота. Всю жизнь подчеркивая выдающийся вклад в события 1762 года, та как бы прокладывала дорогу к голгофе.
"Уеду… и опубликую…"
Первое, что сделал новый император, - запретил княгине оставаться в Москве. Затем в Троицкое приехал ночной курьер, требовавший немедленно отбыть в ссылку, в дальнее имение сына под Новгород.
Исследователи много размышляют о причине беспощадности Павла I. Обратим внимание на то, о чем обычно забывают. В первые месяцы царствования император занимался активным поиском бумаг покойной матери. Много домыслов вызвало так называемое завещание Екатерины II в пользу внука Александра. Часть документов за царствование Петра III и за начало царствования Екатерины II (например, фрагменты из камер-фурьерских журналов и подлинники первых актов) была уничтожена по приказу монарха.
Позднее княгиня демонстрировала сестрам Уилмот письма августейшей подруги. Все ли они остались у нее? Или частью пришлось пожертвовать? Громадные лакуны в переписке говорят в пользу последнего предположения. Могли иметься и предварительные материалы для "Записок". Ведь еще при жизни Потемкина Дашкова, по словам Джона Паркинсона, угрожала ему: "Я уеду в Англию: там я опубликую письма императрицы ко мне… потом я опубликую воспоминания о моей жизни".
Есть основания считать, что Дашкова делала кое-какие наброски для будущих мемуаров. Кроме того, она вела дневник, фрагменты которого, касавшиеся переворота, могли заинтересовать Павла I. В декабре 1796 года княгиню в Троицком посетил Платон Зубов. Их отношения оставляли желать лучшего. Трудно представить, что бывший фаворит сделал крюк и заехал к Екатерине Романовне ради печальных воспоминаний о почившей монархине.
Чтобы подольститься, Зубов рассказал Дашковой, какие гадости делал его предшественник Дмитриев-Мамонов. Сведения об этом остались в мемуарах, но без ссылки на источник. "Я узнала, что некоторые фавориты покойной императрицы задавались целью вывести меня из терпения, с тем чтобы я, поддавшись живости своего характера, сделала бы сцену, которая открыто поссорила бы меня с императрицей. Граф Мамонов, который был умнее своих предшественников… исподтишка много вредил мне и моему сыну". Эти рассуждения возникают посередине страницы, без всякой видимой связи с описанием тиранств Павла I. Кажется, княгиня давно отговорила о "случайных вельможах" и вдруг вернулась на круги своя, причем сделала это в крайне неподходящий, внутренне напряженный момент повествования, среди цельного по ощущениям текста. Значит, связь была. Но исчезла.
Зачем вообще приехал Зубов? По слухам, в день кончины Екатерины II фаворит передал новому императору бумаги, тайно хранившиеся в кабинете монархини. Следует полагать, что у нашей героини Платон Александрович появился не по собственному желанию, а по приказу Павла I. Пожилая больная женщина должна была уже достаточно испугаться, чтобы теперь, в надежде на прощение, выполнить волю монарха.
После визита Зубов написал племяннику Дашковой Д.П. Татищеву о ее тяжелом состоянии. Сохранился ответ: "Я всегда надеялся, что ее философия поможет ей выстоять перед лицом несчастья, но этого не произошло… При расстроенном здоровье человек теряет свою энергию к сопротивлению".
Княгиня действительно была плоха. "Рвота, спазмы, бессонницы так ослабили мой организм, что я только изредка могла вставать с постели и то на короткое время… не имея даже возможности много читать вследствие судорожных болей в затылке". У нашей героини было высокое давление. Ее мог постичь удар. Прежде Дашкова часто ездила в Москву ставить пиявки. Теперь такие визиты были запрещены.
Недобрую услугу нашей героине оказывал уже укоренившийся миф. Многие, как Бутурлин, были уверены, что она мужественно вынесет испытания. А.Т. Болотов писал: "Говорили, что к сей бойкой и прославившейся разумом госпоже… приехал сам главный начальник московский и по повелению государя объявил… чтобы она через 24 часа из Москвы выехала, и что, сим нимало не смутясь, она сказала: Я выеду не в 24 часа, а через 24 минуты".
Но на самом деле княгиня вела себя очень смирно. Испросила разрешения уехать через три дня, чтобы успеть собраться. Благодарила за снятие с должности директора Академии наук как за освобождение "от непосильного бремени". Через А.Б. Куракина и Н.В. Репнина уверяла Павла I в ее "всегдашней преданности". Сохранилось письмо брату Александру с дороги в ссылку: "За мной нет никакой вины в отношении его величества, если бы граф Панин был жив, то он бы подтвердил, что мы сотрудничали с ним в полном согласии". Дашкова пыталась передать, что во время переворота желала регентства. "Я никогда не имела в виду… незаконного возвышения моей семьи. Если бы император захотел вдуматься в это, возможно, он не обращался бы со мной так сурово".
Местом ссылки была определена деревня Коротово под Череповцом, принадлежавшая молодому князю Дашкову. Покинув Троицкое 26 декабря, сразу после Рождества, Екатерина Романовна уже 6 января достигла места, то есть провела в пути 12 дней. Проезжая мимо Яропольца, она остановилась отобедать в имении Гончаровых Полотняный Завод, где о ней вспоминали, как о "старухе, довольно неприятной наружности, в долгополом полотняном сюртуке с большим орденом Святой Екатерины на груди и с огромным колпаком на голове". Именно такой Дашкова запечатлена на портрете С. Тончи из Государственного музея А.С. Пушкина в Москве.
Едва прибыв на место, наша героиня написала императору. "Могу сказать, что оно было очень гордое и не заключало в себе униженных просьб, - сообщают мемуары. - Я писала, что… мне было совершенно безразлично, где и как я умру; но что мои религиозные принципы и чувство сострадания не позволяли мне равнодушно смотреть на мучения людей, разделявших со мной мою ссылку".
Вот это письмо: "Милующее сердце Вашего Императорского Величества подданной, угнетенной летами, болезнями, а паче горестию быть под гневом Вашим, простит, что сими строками прибегает к благотворительной душе монарха своего. Будь милосерд, государь, окажи единую просимую мною милость, дозволь спокойно окончить дни мои в калужской моей деревне, где по крайней мере имею покров и ближе помощи врачей. Неужели мне одной оставаться несчастной, когда Ваше Величество всю империю осчастливить желаете и столь многим соделываете счастье".
Ни религиозных принципов, ни заботы о "своих людях". Письмо шокировало подобострастием. Сознавала ли это сама княгиня? Черновик послания был отправлен брату. Но вскоре она попросила Александра Романовича вернуть эпистолу, так как собирает архив для сына. Таким образом, наша героиня понимала, как некрасиво выглядит.
Создается впечатление, что Дашкова металась между собственным возвышенным образом и низкой реальностью. Вправе ли кто-то упрекать княгиню за трусость перед лицом деспота? Вряд ли. Извинительная слабость пожилого, больного, доведенного до отчаяния человека. Если бы она умолчала о письме в мемуарах, ее поступок был бы понятен. Но назойливое стремление превращать в мемуарах низости в торжество духа показывает: наша героиня хотела заново перечувствовать наиболее болезненные события прошлого, оставляя победу за собой. И такую версию закрепить в памяти.
Арестантка
Могло ли одно послание изменить участь княгини? Или Павел I проявил свою обычную непоследовательность? Скорее другое - Дашкова упомянула конверт, куда было вложено письмо. Там могли находиться и иные документы. В ответ на их отправку и произошло прошение. Иначе трудно объяснить короткий срок ссылки.
Что это были за бумаги? В один конверт много не положить. Листок-другой. Павел I интересовался главным образом гибелью Петра III и слухами о своей незаконнорожденности. Вспомним, как перед переворотом Екатерина поблагодарила нашу героиню: "Вы охотно освобождаете меня от обязательства в пользу моего сына". Значит, подруга должна была сказать Дашковой нечто, позволяющее пренебречь правами ребенка. В 1774 году в "Чистосердечной исповеди" Г.А. Потемкину (не то письме, не то автобиографической заметке) Екатерина II намекала, что отцом Павла был не великий князь. Дашкова могла обладать более ранним вариантом источника.
Княгиня рисует колоритную картину прибытия своего прошения к Павлу I. Император пришел в ярость, прогнал супругу Марию Федоровну, пытавшуюся передать конверт, и заявил, что "не желает быть свергнутым с престола, подобно своему отцу". В Коротово полетел курьер с приказом отнять у Дашковой бумагу и чернила.
Но тут в дело вступила фаворитка Павла Екатерина Нелидова, с которой императрица давно и хорошо ладила. "Та отдала письмо младшему сыну государя великому князю Михаилу и вместе с государыней повела его к Павлу". При виде ребенка император смягчился и сказал дамам: "Против вас нельзя устоять".
События происходили в феврале 1797 года, когда Михаил Павлович еще не родился. Единственным августейшим младенцем в тот момент был Николай, и, вероятно, именно в его руку вложили послание княгини. Но почему Екатерина Романовна все-таки назвала Михаила? Запамятовала? В мемуарах есть ее собственноручная приписка: "Павел утверждал, что только этот сын является императорским высочеством, так как он родился после восшествия его на престол; он, казалось, любил его больше других детей".
Ремарка княгини о Михаиле Павловиче уводит в область туманных идей императора о судьбе престола, с которыми княгиня позднее могла познакомиться через Ф.В. Ростопчина. Павел I то дарил титул цесаревича второму сыну Константину, то заявлял супруге, что женит их дочь Екатерину на принце Вюртембергском, чтобы передать корону этой паре, то сомневался в законности некоторых из своих детей. Под особым подозрением находились погодки Анна и Николай. Марию Федоровну винили в связи с придворным гоффурьером. "Мудрено закончив с женщиной все счеты, иметь от нее детей", - якобы написал Павел Ростопчину. Княгиня никогда не упоминала о незаконнорожденных детях на страницах мемуаров. Ни о Ранцовых, ни о собственных внуках, побочных отпрысках сына, ни об императорских чадах. Но, подставляя на место одного августейшего младенца другого, княгиня намекнула, чему именно был посвящен отданный документ. Шатким правам самого Павла.
"Самолюбивейший из смертных"
Вместе с Дашковой в ссылку отправилась и Анастасия. Правда, они уже через несколько дней не выдержали общества друг друга, и Щербинина перешла в отдельный дом на соседней улице. Но сам по себе поступок молодой женщины вызывает уважение.
После того как курьер привез повеление императора собираться под Новогород, весь дом в Троицком пришел в движение: "Мне стоило большого труда успокоить и ободрить мою дочь. Она плакала, обнимала мои колени… Мисс Бейтс… дрожала как лист… Она объявила мне свое твердое намерение не покидать меня… Я поцеловала ее, а моя дочь бросилась ей на шею; мы плакали, как дети".
Остался документ, позволяющий сказать, что действия участников сцены не были до конца бескорыстными. В декабре 1796 года княгиня составила первый вариант завещания, назначив душеприказчиком брата Александра. Она одаривала пятью тысячами рублей мисс Бейтс, отпускала на свободу тех слуг, которые последуют за госпожой в ссылку (княгиня взяла с собой 22 горничных). Об Анастасии сказано особо: "Дочери моей по две тысячи в год доходу по смерть давать и долги ей прощаю". Значит, Щербинина после возвращения денег кредиторам оставалась должна матери? Поскольку ей определена рента, она "по смерть" должна была оставаться под опекой.
Но еще любопытнее отсутствие в завещании даже имени сына. Не определена и судьба основного имущества - остающихся после княгини деревень. Из писем Дашковой брату известно, что в это же самое время она крайне беспокоилась о долгах Павла Михайловича: "У сына нет ни гроша. Я не могу ему ничего послать, так как того немногого, что я имею здесь, бог знает, будет ли достаточно при всех неприятностях, связанных с нападками на меня". Княгиня намеревалась "выкупить Ярославские земли" Павла за семь тысяч рублей.
Сын находился в Киеве, и его жизнь не могла нравиться княгине. Язвительный мемуарист Ф.Ф. Вигель рассказал: "Самолюбивейший из смертных, Дашков полагал, что способен управлять государством, и осужден был скрывать свое величие в низеньком доме самого грязного киевского переулка. Там собирал он около себя веселых людей, каких мог найти в Киеве, шутов, всякую иностранную сволочь, шумом сего общества стараясь заглушить страдания своей гордости. Несчастный утешался презрением, которое мог он изливать на… жену, на тестя, на всю родню их".
Киевская знать часто звала князя в гости. "Он был красивый, видный мужчина и страстный охотник до танцев… но он не хотел на вечеринках сих ни одну девицу, ни одну даму пригласить, а с начала и до конца беспрестанно танцевал с одной своей женой… Он без церемонии сажал ее к себе на колени и целовал взасос; потом, за что-нибудь поссорившись с ней, при всех начинал ее бить по щекам… Досадуя на целый мир, он всех поносил, всех клеветал".
Слыша подобные рассказы, княгиня приходила в ужас. Но не сама ли она выпестовала в молодом человеке сжигающее самолюбие? Теперь Екатерина Романовна ставила условия. Ее послания сыну не сохранились и известны только благодаря его ответам. "Я получил письмо, которое Вы не постыдились мне написать, - сообщал он 10 февраля из Клева. - …Я вижу, что моя дорогая матушка продолжает питать ненависть к женщине, которую она не знает и не хочет знать, которую ей обрисовали в самых фальшивых красках и которая, между тем, является моей избранницей. Верно, что она не старается понравиться всем женщинам высшего света, которые… растаптывают все буржуазные добродетели. Не дай Бог, чтобы моя жена принадлежала к их числу, она достойная женщина… Однако я смиряюсь перед волей провидения… Я должен отказаться от надежды, что Вы когда-нибудь смягчитесь по отношению к печальной жертве моей привязанности. А я был бы так счастлив, так счастлив!"
Была ли то капитуляция перед волей матери?
Письмо получили в Коротове 21 февраля. А уже в начале марта княгиня со спутницами достигла Троицкого. Обратное путешествие заняло девять дней. Тогда же сын отбыл в столицу. Перед отъездом он написал матери: "Самое малое, что я сейчас могу сделать, это целовать ноги самой лучшей и самой обожаемой из матерей. Я уже не говорю о Ваших последних благодеяниях… Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить Вас за все, что Вы для меня сделали?"
О каких "последних благодеяниях" речь? О выкупе ярославских земель за семь тысяч рублей, которые опальная Дашкова сумела найти, даже пребывая в ссылке.
Но за всё надо платить. После поездки ко двору и службы на новых должностях, возложенных на него Павлом I, князь Дашков к жене не вернулся. В октябре 1799 года, рассчитываясь с новыми долгами сына, княгиня писала брату: "Уж конечно не я удерживаю его вдали от его недостойной супруги; она, очевидно, не обладает особенной притягательной силой для него. Пока я приготовила 24 000 для уплаты его долга по артиллерии". К концу года Екатерина Романовна отдала в общей сложности 33 тысячи рублей по векселям сына.