Неизвестно, кого следует считать автором теории "антиинтеллигентства" Ильфа и Петрова, но впервые такие обвинения против обоих авторов были высказаны, по-видимому, в "Воспоминаниях" Надежды Яковлевны Мандельштам - вдовы Осипа Мандельштама, когда-то приветствовавшего авторов "Двенадцати стульев". Сорок лет спустя наиболее авторитетная истолковательница творчества Мандельштама оценила смысл сочинений Ильфа и Петрова совершенно иначе. "Кто отдавал себе отчет в том, что добровольный отказ от гуманизма - ради какой бы то ни было цели - к добру не приведет? Кто знал, что мы встали на гибельный путь, провозгласив, что "все дозволено"? Об этом помнила только кучка интеллигентов, но их никто не слушал", - писала она и дальше объяснила, что литература 1930-х гг. всячески стремилась осмеять "хилых" и "мягкотелых" интеллигентов: "За эту задачу взялись Ильф с Петровым и поселили "мягкотелых" в "Вороньей слободке". Время стерло специфику этих литературных персонажей, и никому сейчас не придет в голову, что унылый идиот, который пристает к бросившей его жене, должен был типизировать основные черты интеллигента. Читатель шестидесятых годов, читая бессмертное произведение двух молодых дикарей, совершенно не сознает, куда направлена их сатира и над кем они издеваются". Еще суровее обошлась с обоими сатириками Н.Я. во второй книге своих воспоминаний - здесь она заявила, что шутка 1920-х гг., получив "идеологическую обработку Ильфа и Петрова… приблизилась к идеалу Верховенского" - т. е. Петра Верховенского из "Бесов".
Примерно в то же время сходные упреки были высказаны другим, также весьма независимым автором - Аркадием Белинковым. Тема книги Белинкова - "сдача и гибель советского интеллигента" (это заголовок его книги); предметом критического исследования Белинкова был Юрий Олеша, земляк и приятель Ильфа и Петрова, работавший с ними и с Булгаковым в "Гудке". Белинков показывал, как Олеша, начавший со сказки о революции "Три толстяка" и весьма смелой книги "Зависть", сдавал затем одну позицию за другой. Постепенно умирая как писатель, Олеша в 1939 г. написал сценарий о работе органов безопасности, по которому была сделана экранизация знаменитой пьесы профессиональных знатоков этой тематики братьев Тур и Л. Шейнина "Очная ставка".
Особое место А. Белинков отводил раннему герою Олеши - поэту и интеллигенту Николаю Кавалерову из "Зависти". Кавалеров противостоит "сильной личности" из того же романа - партийцу, директору пищевого треста Андрею Бабичеву, который "если постарается", чтобы "человека выслали или посадили в сумасшедший дом", то "человека вышлют и посадят". На вопрос Андрея Бабичева: "Против кого ты воюешь, негодяй?" - он отвечает: "Не знаю, кого имели вы в виду: себя ли, партию вашу, фабрики ваши… - не знаю! а я воюю против вас…" Но сам Олеша, по словам Белинкова, так и не смог занять определенного места в этом конфликте, он "метался… между, любовью к поэту и колбаснику", стараясь "заглушить любовь к своему герою", он "придумал Кавалерову пьянство, оборванную пуговицу, приплюснутый нос, нежелание заниматься общественно полезным трудом, зависть".
Кого же противопоставляет А. Белинков сдавшемуся и погибшему Юрию Олеше? Белинков называет имена подлинных, не сдавшихся интеллигентов: Булгакова, Бабеля, Ахматову, Пастернака, Мандельштама, Платонова, в одном случае - Д. Шостаковича. А Ильф и Петров? Если Олеша согласился осудить героя-интеллигента с неохотой и делал это "сбивчиво и противоречиво", то его "остроумные коллеги", по словам А. Белинкова, осуществили то же задание "охотно и радостно". Они "освистали интеллигенцию за то, что она думает, что революция посягает на демократию". Васисуалий Лоханкин из "Золотого теленка" "был опровержением Юрия Олеши" - именно в его лице Ильф и Петров "осмеяли всю интеллигенцию, претендовавшую на собственное мнение". "Почти у каждого писателя тех лет был свой Лоханкин, и каждый из писателей то больше, то меньше, то сам, то препоручая эту ответственную работу своим героям, срамил своего Лоханкина. Этой в высшей степени респектабельной деятельности предавалась большая и, конечно, лучшая часть нашей литературы приблизительно два десятилетия и только к концу 30-х годов сочла свою задачу по ряду показателей выполненной".
Воспоминания Н. Я. Мандельштам и книга Белинкова были сугубо неофициальными сочинениями, не рассчитанными на одобрение вышестоящих органов. Тем более интересно отметить, что суждения и оценки, высказанные обоими авторами, не остались достоянием лишь оппозиционной мысли. Почти сразу же после того, как книга Белинкова об Олеше стала предметом двух разгромных статей в "Литературной газете", печатание книги в сибирском журнале "Байкал" было прервано и сам автор вынужден был эмигрировать, а данная им характеристика Васисуалия Лоханкина как оппозиционера была взята на вооружение той же самой "Литературной газетой". "Васисуалий Белинков избирает "Воронью слободку""- назвал свой служебный фельетон об эмигранте Белинкове Вл. Жуков.
Если Вл. Жуков позаимствовал у Белинкова только характеристику Лоханкина, то Олег Михайлов в книге "Верность. Родина и литература" пошел гораздо дальше Н. Мандельштам и А. Белинкова в общей отрицательной оценке творчества Ильфа и Петрова. Правда, в отличие от А. Белинкова О. Михайлов вовсе не беспокоился о судьбах демократии после Октябрьской революции и не защищал "интеллигенцию, претендовавшую на собственное мнение". Его заботило другое - "великая гуманистическая магистраль, идущая от нашей отечественной классики" и "продолженная в произведениях М. Горького и других советских писателей с поправкой на новые ценности и черты - народности, партийности, социалистического гуманизма". Называя имена достойных преемников этой традиции в современной литературе - Шолохова, Леонова, критик подчеркивал, что мы "не забываем о главном - гуманистическом, социальном, духовном, гражданском содержании подлинного высокого искусства", воплощенного в "социалистическом реализме". Именно этого высокого духовного, гуманистического содержания О. Михайлов не нашел у писателей "одесской школы", характеристику которой он во многом заимствовал у борца с космополитизмом 1949 г. (и либерала 1956 г.) А. Дементьева. Предварив главу, посвященную "одесской школе", эпиграфом из Толстого: "…невозможно… писать, не проведя… черту между добром и злом", О. Михайлов далее заявил, что характерной особенностью произведений "одесской школы" было неумение или нежелание провести такую черту, полнейший этический релятивизм. "Этические принципы" "одесской школы" присущи и романам Ильфа и Петрова: "…в этих произведениях мы не обнаруживаем ровного нравственного горения; полюсы добра и зла смещены; и в отрицании, и в симпатиях ощутим этакий моральный релятивизм - всюду проглядывает мысль об относительности разного рода духовных ценностей". "Безусловной симпатией в их произведениях окружены герои, для которых не существовало обычных нравственных норм, - деклассированные, денационализированные", - писал автор. Созданный им неологизм - понятие "денационализированный" - противостоит, как можно догадаться, не термину "национализация", а слову "национальность": отсутствие у литературного персонажа необходимой национальности подрывает, по мнению автора, нравственные нормы этого персонажа. Примером такого "денационализированного" героя, очевидно, и является Остап Ибрагимович Бендер, "сын турецко-подданного" и, естественно, авантюрист.
Обнаруженные О. Михайловым черты "морального релятивизма" Ильфа и Петрова и дали ему основание противопоставить обоих авторов их современнику - Михаилу Булгакову. Возражая А. Вулису, находившему черты сходства в творчестве Булгакова и этих писателей, О. Михайлов подчеркивал "принципиальное отличие булгаковской прозы от фельетонной стихии Ильфа и Петрова": "Боль за человека, внимание к его страданиям резко распределили в романе Булгакова свет и тени, почти начисто истребив в нем благодушный юмор: никакого сочувствия проходимцам, бойким халтурщикам и гешефтмахерам…" Далее О. Михайлов ставил несколько странный вопрос о предполагаемом месте Остапа Бендера в "Мастере и Маргарите" и категорически заявлял, что в романе Булгакова Остап "выглядел бы уже начисто лишенным своего двусмысленного шарма…" в роман Булгаков его просто не пустил бы.
Михайлова поддержали его единомышленники. В. Петелин признал мысль о создании "Мастера и Маргариты" в полемике с "одесской школой" одной из "серьезных и глубоких мыслей", высказанных в литературе о Булгакове. Глобальное расширение такой характеристики Ильфа и Петрова мы находим у И. Р. Шафаревича. Осуждение обоих писателей он увязывает с общей идеей "русофобии" и козней "Малого народа" против "Большого". "Кажется, пора бы пересмотреть и традиционную точку зрения на романы Ильфа и Петрова, - пишет Шафаревич. - В мягкой, но четкой форме в них развивается концепция, составляющая, на мой взгляд, их основное содержание. Действие их как бы протекает среди обломков старой русской жизни, в романах фигурируют дворяне, священники, интеллигенты - все они изображены как какие-то нелепые, нечистоплотные животные, вызывающие брезгливость, отвращение. Им даже не приписывается каких-то черт, за которые можно осудить человека. На них вместо этого ставится штамп, имеющий целью именно уменьшить, если не уничтожить чувство общности с ними, как с людьми, оттолкнуть от них чисто физиологически: одного изображают голым, с толстым отвисшим животом, покрытым рыжими волосами, про другого рассказывают, что его секут за то, что он не гасит свет в уборной…"
Ссылок на Ильфа и Петрова в статье Шафаревича нет, и приведенные им примеры (из "Золотого теленка") требуют комментария. В первом случае речь идет о художнике-деляге, спешившем как можно скорее получить заказ на портрет ответственного товарища: "…из-за угла вынесся извозчичий экипаж. В нем сидел толстяк, у которого под складками синей толстовки угадывалось потное брюхо.
Общий вид пассажира вызывал в памяти старинную рекламу патентованной мази, начинавшуюся словами: "Вид голого тела, покрытого волосами, производит отталкивающее впечатление!"" (Т. 2. С. 98). Образ действительно малопривлекательный, но ни из чего не видно, что владелец потного брюха должен быть причислен к "обломкам старой русской жизни", "дворянам, священникам, интеллигентам", и нет никакого указания на его принадлежность к Большому или, напротив, Малому народу. Во втором случае речь идет о том же Васисуалии Лоханкине; заметим, что люди, совершавшие над ним экзекуцию, по своим воззрениям (Там же. С. 151) довольно близки И. Шафаревичу.
Перед нами, как видим, суровый и решительный приговор Ильфу и Петрову, вынесенный авторами самых различных направлений. В большой работе о рукописях Булгакова Мариэтта Чудакова высказала- походя, как нечто само собой разумеющееся, - распространенное мнение о трактовке темы "интеллигенция и народ" в "Золотом теленке", сославшись на осуждение Васисуалия Лоханкина как на "хрестоматийный пример".
Итак перед нами взгляд, ставший уже хрестоматийным. Как велика сила воздействия этого взгляда, мы уже видели на примере М. Каганской, извинявшейся перед "людьми 30-х годов" за былую привязанность к Ильфу и Петрову. Еще более твердо усвоил хрестоматийный взгляд Марк Поповский: "Для того чтобы в 1937 году войти в доверие к Сталину… нужно было совершить какие-то действия…"- объяснял он в статье о К. Симонове. "Илья Ильф и Евгений Петров сочиняли заказные пасквили на русскую интеллигенцию…" Какие именно "заказные пасквили" сочиняли Ильф и Петров? При чем тут 1937 год, в начале которого Ильф умер? М. Поповский явно не задается подобными вопросами: "сочиняли", и все тут. М. Каганская деликатнее и осторожнее, но и ей даже не пришла в голову мысль, что люди, которые в 1930-е гг. "попросту не заметили" романов Ильфа и Петрова, а "тридцатилетие спустя, заметив - обиделись", могли и ошибиться в своих запоздалых обидах, что вопрос этот, во всяком случае, требует проверки на источниках - сочинениях самих писателей.
Вынося приговор Ильфу и Петрову, его судьи не очень беспокоились об обосновании этого приговора: нетрудно показать, что в ряде случаев они не только не подвергли серьезному разбору, но даже не прочли как следует осуждаемые ими романы.
Оправдывая свою позицию перед возможными защитниками Ильфа и Петрова, Н. Мандельштам писала: "Многие обидятся за упомянутые вскользь "Двенадцать стульев". Я сама смеялась и смеюсь над разными жульническими эпизодами и ахаю, как это авторы осмелились написать, что Остап Бендер с прочими жуликами, войдя в писательский вагон, едущий по вновь открытой линии Турксиба, растворился среди своих пишущих собратий и всю дорогу проехал неузнанным и неразоблаченным. Но над "Вороньей слободкой" смеяться грех". К сожалению, однако, это объяснение еще более усиливает недоумение тех, кто способен обидеться за упомянутые вскользь "Двенадцать стульев". Более того, при самом уважительном отношении к Н. Мандельштам поклонники этого романа не могут поверить утверждениям писательницы, что, читая "Двенадцать стульев", она смеялась над сценами в писательском вагоне и была обижена описанием "Вороньей слободки". Дело в том, что ни "Воронья слободка", ни "унылый идиот" Лоханкин, ни писательский поезд, направляющийся на открытие Турксиба, вообще не упоминаются в "Двенадцати стульях": все это сцены из другого романа - из "Золотого теленка". Легко представить себе, как отнеслась бы Н. Мандельштам к автору, который, критикуя Мандельштама, ухитрился бы перепутать его основные сочинения! Кстати, и в "Золотом теленке" Остап устроился в писательском вагоне один, а не с "прочими жуликами". Остап Ибрагимович действительно не уступал в интеллигентности братьям-писателям, но Шура Балаганов, Паниковский и Козлевич все же вызвали бы подозрения даже среди членов СП.
Так же плохо помнил романы Ильфа и Петрова и Варлам Шаламов, одобривший Н. Мандельштам за то, что она "не прошла мимо омерзительного выпада Ильфа и Петрова против интеллигенции в "Двенадцати стульях"". Как и Н. Мандельштам, вспоминая осуждаемых им писателей, Шаламов путал давно читанные им "Двенадцать стульев" с "Золотым теленком". Впрочем, у него был свой счет к писателям: он ставил им в вину образ "фармазона Остапа Бендера", отражавший, как ему казалось, "моду на налетчиков", проявившуюся в сочинениях Бабеля, Леонова, Каверина и других. Вражда Шаламова к уголовникам имела веские основания: с уголовниками Шаламов встречался в лагерях, где эти "социально близкие" заключенные были почти полными хозяевами и издевались над "врагами народа". Но могли среди лагерных "блатарей" оказаться Остап Бендер? Это очень сомнительно: профессиональным уголовником Остап не был, "кодекс чтил" и попасть в заключение мог скорее по политической статье - за нарушение государственной границы или "измену родине".