Вопрос об общественной позиции Ильфа и Петрова, об основных идеях их произведений, естественно, шире и важнее вопроса о том, правы или неправы их суровые критики. Было ли специфически интеллигентское отношение к миру, бросающееся в глаза в "Записных книжках" Ильфа, присуще и его совместному с Е. Петровым творчеству, или это случайная и даже мнимая черта? Действительно ли основной или важной темой их сочинений было осмеяние интеллигенции, проявлявшей гуманизм и претендовавшей на собственное мнение? Говоря об антиинтеллигентской направленности романов Ильфа и Петрова, их критики имеют в виду главным образом один персонаж - Васисуалия Лоханкина из "Золотого теленка". Не играющий существенной роли в сюжетном построении романа, Лоханкин тем не менее довольно прочно сохранялся в памяти читателей и стал для нынешних критиков Ильфа и Петрова основным (и едва ли не единственным)доказательством их "антиинтеллигентства".
Но прежде всего: почему Лоханкин - интеллигент? Ответ на этот вопрос не прост хотя бы потому, что однозначного и общепризнанного определения слова "интеллигентность" не существует. Традиционное определение - образованность, широта интересов. Данные о Лоханкине, которые мы имеем, в этом случае достаточно определенны: изгнанный из пятого класса гимназии и проводящий свой досуг за картинками и объявлениями из "Родины" за 1899 г., Васисуалий Андреевич едва ли может считаться разносторонне образованным человеком. Да, действительно, сам он причисляет себя к интеллигентам, этим же словом ругает его жена Варвара, но права носить звание интеллигента у него не больше, чем у Ипполита Матвеевича Воробьянинова - считаться гигантом мысли, отцом русской демократии и особой, приближенной к императору.
Однако определенный уровень образования - не единственный признак интеллигентности. Интеллигенцией называют еще мыслящую часть общества, ту его часть, которая наблюдает за окружающим миром, осмысляет его, ставит и разрешает "проклятые вопросы". Очевидно, Лоханкин претендует на интеллигентность именно в таком смысле. С правом или без права он берет на себя роль общественного мыслителя и выразителя страданий интеллигенции. "Васисуалий Лоханкин и его значение", "Лоханкин и трагедия русского либерализма", "Лоханкин и его роль в русской революции" - таковы излюбленные предметы размышлений Васисуалия Андреевича. "А может быть, так надо, - говорит он жене, жалующейся на хамство соседей. - Вдумайся только в роль русской интеллигенции, в ее значение…"
Что же хотели сказать Ильф и Петров, создавая этот образ? Почему именно в уста недоучившегося гимназиста писатели вложили рассуждения о трагических судьбах интеллигенции? Думали ли они при этом об интеллигенции как об особом социальном слое или как о носителях какой-то "интеллигентской" идеи - и какой именно?
Подобные же вопросы встают и при осмыслении других образов "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка". Мы остановились на Лоханкине только потому, что о нем особенно охотно говорили критики Ильфа и Петрова. Еще важнее образ самого "великого комбинатора". Кто он такой: "фармазон", по брезгливому определению В. Шаламова, прямой потомок Жиль Блаза и Фигаро, как считал В. Шкловский, или, может быть, еще кто-нибудь? Каково было подлинное отношение авторов к другим персонажам - например, к Воробьянинову, отцу Федору, Паниковскому?
Все эти вопросы связаны с более широкой проблемой - с оценкой творчества Ильфа и Петрова и их места в русской литературе XX в. Когда-то Ильф и Петров создали образ "литературной обоймы" - стандартного набора имен виднейших писателей, имеющегося в распоряжении критиков: "Ну, знаете, как револьверная обойма. Входит семь патронов - и больше ни одного не впихнете. Так и в критических обзорах. Есть несколько фамилий, всегда они стоят в скобках и всегда вместе. Ленинградская обойма - это Тихонов, Слонимский, Федин, Либединский. Московская - Леонов, Шагинян, Панферов, Фадеев". Много воды утекло с 1932 г., когда были написаны эти строки. Мало кто читает теперь Слонимского и Либединского, да и Шагинян с Панферовым явно потеряли свое видное место. С конца 1930-х гг. прочно вошли в обойму советские классики - А. Н. Толстой и Шолохов. Но кроме официальной обоймы всегда существовала и другая - кулуарная, отличающаяся от формально утвержденной, но не совсем свободная от ее влияния. Положение Ильфа и Петрова по отношению к этой обойме было всегда довольно неопределенным и двусмысленным. Первая же их книга имела оглушительный успех, но успех писателей сразу же был признан в литературных кругах временным и несерьезным. Юмористов редко считают настоящими писателями - разве что они жили много веков назад и твердо зачислены в классики. Ильф и Петров имели не раз возможность ощутить такое отношение к избранному ими литературному жанру. "В ужасных препирательствах прошла молодость… - писали они в 1932 г. - Враги говорили; что юмор - это низкий жанр, что он вреден. Плача, мы возражали. Мы говорили, что юмор вроде фитина. В небольших дозах его можно давать читателю…" И там же - об их литературном собрате Михаиле Зощенко:
"- А про Зощенко все еще ничего не пишут. Как раньше не писали, так и сейчас. Как будто и вовсе его и на свете нет.
- Да. И знаете, - похоже на то, что этот ленинградский автор уже немножко стыдится своего замечательного таланта. Он даже обижается, когда ему говорят, что он опять написал смешное. Ему теперь надо говорить так: "Вы, Михаил Михайлович, по своему трагическому дарованию просто Великий Инквизитор". Только тут он слегка отходит, и на его узких губах появляется осмысленно-интеллигентная улыбка. Приучили человека к тому, что юмор - жанр низкий, не достойный великой русской литературы. А разве он Великий Инквизитор? Писатель он, а не инквизитор…" (Т. 3. С. 175). "Теперь уже окончательно выяснилось, что юмор - не ведущий жанр. Так что можно, наконец, говорить серьезно, величаво. Кстати, давно уже хочется застегнуться на все пуговицы и создать что-нибудь нетленное…" - читаем мы в другом фельетоне (Там же. С. 231).
И даже в 1960-х гг., когда Ильфа и Петрова уже разрешили печатать и еще не объявили хулителями интеллигенции и носителями "морального релятивизма", вопрос об их месте в обойме советской классики вызывал сомнения. "Он умер в чине Чехонте…" - с искренним соболезнованием писал об Ильфе И. Эренбург. В этой краткой фразе - своеобразная идея литературной "табели о рангах". Чехов стал классиком потому, что после "Письма ученому соседу", "Смерти чиновника" и "Хамелеона" написал "Крыжовник" и "Дядю Ваню". Сам Эренбург, видимо, был убежден, что он попал в большую русскую литературу именно потому, что стал создавать свои "эпические полотна" - "День второй", "Падение Парижа", "Бурю".
Во второй половине 1929 г., когда рапповский журнал "На литературном посту" впервые обратил внимание на Ильфа и Петрова, там же была помещена любопытная анкета "Как мы относимся к Чехову", приуроченная к юбилею писателя. "Отношусь к нему в высшей степени отрицательно… - решительно заявил старый большевик Ольминский, - я не отрицаю таланта Чехова, но это пустой талант". "…Я родился позднее его героев, и мне он уже ничего не говорит своим творчеством… Чехова, я думаю, сейчас мало кто читает. Очень старый писатель он", - сказал П. Павленко. И даже когда "Литературная газета" сочла нужным почтить Чехова и посвятила ему передовую статью, то начиналась она так: "А. П. Чехов любил утверждать, что его будут читать семь лет. Он ошибся. Со дня смерти Чехова прошло 25 лет, а сочинения его выходят издание за изданием". Эти ободряющие слова звучат сейчас дико, но ведь действительно к 1929 г. прошло только 25 лет со дня смерти Чехова, и было еще живо поколение, не уверенное в том, классик Чехов или нет.
Со дня смерти Ильфа прошло почти 60 лет, со дня смерти Петрова - 50. В 1928 г., когда вышли в свет "Двенадцать стульев", Г. Блок писал, что эта книга - "легко читаемая игрушка, где зубоскальство перемешано с анекдотом… Социальная ценность романа незначительна, художественное качество невелико". Пять лет спустя А. Зорич дал примерно такую же оценку другой книге писателей - "Золотому теленку": "Для чего она написана, каким целям и каким идеям призвана служить?.. Приходится признать, что она написана исключительно во имя смеха… Это книжка для досуга, для легкого послеобеденного отдыха… Она будет быстро прочитана и столь же быстро забыта, не оставив после себя никакого следа…"
Время все-таки иногда бывает настоящим судьей, и полвека с лишним спустя люди, читая эти предсказания, прежде всего спросят: кто такие Г. Блок и А. Зорич, предрекавшие скорое забвение Ильфу и Петрову? Поясняем: Г. Блок- кузен поэта, сам писавший рассказы, А. Зорич - фельетонист, сотрудничавший в 1920-х и 1930-х гг. в тех же органах печати, что и Ильф с Петровым.
После выхода в свет первого издания этой книги восприятие Ильфа и Петрова не претерпело значительных изменений. Несколько работ появилось за рубежом. М. Каганская, воспринявшая в 1970-х гг. представления Н. Мандельштам и А. Белинкова об "антиинтеллигентстве" Ильфа и Петрова, по-видимому, отказалась от прежних взглядов. В книге, написанной совместно с 3. Бар-Селла, о Белинкове иронически упоминается, как о "лучшем, талантливейшем из Белинских наших дней", предупреждавшем "о двух продажных фельетонистах, совершивших поклеп со взломом на интеллигенцию". "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" (как и "Мастер и Маргарита") трактуются в книге как первоклассная "литература, которая, как ей и положено, гуляет в стороне от своих невеселых подруг - религии и мистики".
Ценный труд посвятил романам Ильфа и Петрова Ю. Щеглов. Еще в статьях, написанных в Советском Союзе, Ю. Щеглов и А. Жолковский исследовали поэтику "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка"; впоследствии они вновь обратились к этой теме. Ю. Щеглов опубликовал в 1991 г. развернутый комментарий к обоим романам. Отмечая, что отрицательное отношение к этим романам в большой степени было порождено "советским оппозиционным истэблишментом, значительная часть которого относилась к Ильфу и Петрову с хорошо разыгранным пренебрежением", Ю. Щеглов отверг легенду о писателях, будто бы выполнявших "социальный заказ", "состоявший в том, чтобы травить интеллигенцию, "претендовавшую на собственное мнение"". По его убеждению, "инсинуации о высмеивании и травле Ильфом и Петровым мыслящих профессионалов, преследовавшихся в эти годы властью… образом Лоханкина ни в малейшей мере не подтверждаются". В противовес тем, кто рассматривал Остапа Бендера прежде всего как жулика и уголовника, Ю. Щеглов признал важнейшей особенностью героя романа (соглашаясь в этом с автором настоящей книги) его "принципиальную невовлеченность" "в дела и страсти "отдельных лиц и целых коллективов", свободу от идеологий…". В подтверждение этой мысли Ю. Щеглов сослался на проницательное замечание В. Набокова, считавшего - в отличие от Белинкова и Н. Мандельштам, - что Ильф и Петров создали "образцы абсолютно прекрасной литературы под знаком полной независимости", благодаря тому, что героем своим избрали "персонаж, стоящий вне советского общества", а такой персонаж "плутовского (picaresque) плана" "не может быть обвинен в том, что он недостаточно хороший коммунист или даже просто не коммунист". Мнение Набокова заслуживает особого внимания потому, что его уж никак нельзя было причислить к тем "читателям шестидесятых годов", которые не сознавали, по словам Н. Мандельштам, "куда направлена" сатира Ильфа и Петрова "и над кем они издеваются". Набоков был не советским "дикарем", а интеллигентом старой формации. Это не мешало ему, как и Осипу Мандельштаму, видеть в сочинениях обоих авторов не "донос на мыслящую интеллигенцию", а "абсолютно прекрасную литературу".
Заслуживает также внимания недавняя полемика критиков Л. Сараскиной и Б. Сарнова об Ильфе и Петрове.
Толчком к полемике было наблюдение Сарнова, что подпись отца Федора в письме к супруге в "Двенадцати стульях"- "твой вечно муж Федя"- совпадает с подписью Достоевского в письме к жене Анне Григорьевне: "твой вечно Достоевский" (сходны и некоторые сюжеты писем). Сарнов справедливо заметил, что подобное пародирование не является для сатириков экстраординарным поступком, что к такому же пародированию чужих текстов, часто весьма почтенных, прибегал и сам Достоевский. Но Сараскиной это наблюдение (да еще употребление в фельетонах подписи "Ф. Толстоевский") показалось достаточным для резкого осуждения обоих писателей. Она обвинила этих "новых растиньяков" в том, что они, "в точном соответствии с программными документами большевистской партии", ударили "по вершинным точкам" Достоевского, борьба с которым была "не только идеологической, но и политической задачей эпохи и должна была охватывать самые широкие сферы общественной и культурной жизни". Осуществлением важнейшей идеологической задачи, поставленной перед "наемной литературой", были "Двенадцать стульев", в которых Сараскина усмотрела пародию на "Бесов" Достоевского.
Л. Сараскиной ответил Б. Сарнов. Он показал, что параллели между персонажами "Двенадцати стульев" и "Бесов" абсолютно надуманы, что, вопреки утверждениям Сараскиной, нет ни малейшего сходства между Остапом Бендером и Петром Верховенским, Ипполитом Матвеевичем и Ставрогиным: "Следуя этой логике, с неменьшим основанием можно было бы предположить, что Ипполит Матвеевич Воробьянинов - пародия на Онегина, или на Печорина, или - еще того лучше - на старого князя Болконского…" Что касается псевдонима "Толстоевский", то в нем "имя Толстого слышится гораздо отчетливее, чем имя Достоевского", однако в стремлении ударить по его "вершинным точкам" Сараскина Ильфа и Петрова почему-то не обвиняла.
В статье Сарнова содержится еще ряд убедительных соображений о романах Ильфа и Петрова, на которых здесь нет необходимости останавливаться, тем более что они во многом совпадают с нашими наблюдениями. К сожалению, однако, статья Сарнова, как и книга Щеглова, едва ли изменит установившееся отношение к Ильфу и Петрову.
Создатели "великого комбинатора" по-прежнему не занимают сколько-нибудь видного места в литературно-критических трудах; их сочинения не включают в новые курсы истории литературы. Никогда не входившие в прежнюю "обойму", Ильф и Петров не попадают и в новую.