Это не означало еще полной унификации идеологии, но путь к такой унификации был уже намечен. В 1909 г. на тему об интеллигенции и ее отношении к государству имели возможность высказаться в печати все направления - от крайне правых до крайне левых. После 1921 г. на эти темы тоже спорили, но в основном устно и кулуарно; в печати могли появляться лишь такие отклики, которые исходили из той же посылки, что и "Смена Вех", - из посылки политической лояльности к власти. Интеллигенты еще могли различаться по взглядам, но интеллигенции все настойчивее предписывалась единая, твердо обозначенная линия.
Такова была обстановка, когда в 1923 г. в Москву, независимо друг от друга, приехали два молодых одессита - Ильф и Петров.
Глава II
"Двенадцать стульев"
В феврале 1917 г., когда в России произошла революция, Илье Ильфу было двадцать лет, Евгению Петрову- четырнадцать. Они принадлежали к разным общественным слоям, к разным национальностям. "А мы даже не родственники… И даже различных национальностей: в то время как один русский (загадочная славянская душа), другой - еврей (загадочная еврейская душа)", - писали они впоследствии в юмористической автобиографии.
В отличие от Мандельштама Илья Файнзильберг не мог сказать о себе даже, что он связан с "миром державным" "только младенчески", - он никак не был связан с этим миром. "Закройте дверь. Я скажу вам всю правду. Я родился в бедной еврейской семье и учился на медные деньги", - писал он впоследствии.
Отец Ильи Ильфа был бухгалтером, отец Евгения Петрова-Катаева- гимназическим преподавателем. Впоследствии старший брат Евгения Валентин сделал все, чтобы "улучшить" свое происхождение: он приписал отцу вольнодумные взгляды и связанные с ними служебные неприятности, а себе самому - любовь к революции с детских лет. Литературные дебюты юного Валентина Катаева, о которых мы упоминали, заставляют усомниться в точности такой автобиографии. Но мы отмечали также, что и черносотенные настроения юного Валентина едва ли были особенно серьезными. Во всяком случае, стихи старшего брата никак не характеризуют настроений младшего, и можно думать, что отношение Евгения Катаева к Февралю было таким же, как и у большинства его сверстников, - восторженным.
Вероятно, наилучшее представление о том, как будущие Ильф и Петров восприняли революцию, дают стихи их земляка - Эдуарда Багрицкого:
Студенческие голубые фуражки,
Солдатские шапки, треухи, кепи,
Пар, летящий из мерзлых глоток,
Махорка, гуляющая столбами…
Круговорот полушубков, чуек,
Шинелей, воняющих кислым хлебом,
И на кафедре - у большого графина,
Совсем неожиданного в этом дыме,-
Взволнованный человек в нагольном
Полушубке, в рваной косоворотке
Кричит сорвавшимся от напряженья
Голосом и свободным жестом
Открывает объятья…
Большие двери
Распахиваются. Из февральской ночи
Входят люди, гримасничая от света…
Но уже через год первые впечатления должны были смениться другими - менее радужными. В опущенной главе из "Двенадцати стульев" Ильф и Петров, говоря о будущем Ипполита Матвеевича Воробьянинова, описывали эти впечатления, совсем непостижимые для старгородского предводителя дворянства в 1913 г.: "…не воображал себе Ипполит Матвеевич (а если бы и вообразил, то все равно не понял бы) хлебных очередей, замерзшей постели, масляного "каганца", сыпнотифозного бреда и лозунга "Сделал свое дело и уходи" в канцелярии загса уездного города N" (Т. 1. С. 548). Конечно, сытый бездельник и бонвиван Воробьянинов описывался авторами без симпатии, и участь этого человека, бежавшего в 1918 г. в товарно-пассажирском поезде из родного Старгорода, не вызывала у них большого сочувствия. Но хлебные очереди, масляные "каганцы" и сыпнотифозный бред - все это в равной степени могло касаться и бывшего предводителя дворянства Воробьянинова, и статистика, журналиста, бухгалтера Ильи Файнзильберга, и агента уголовного розыска, каким, по воле судьбы, оказался после окончания гимназии Евгений Катаев.
В 1923 г., когда Ильф и Петров приехали в Москву, жизнь в стране обретала уже иные черты. "В 1923 году Москва была грязным, запущенным и беспорядочным городом… Москва отъедалась после голодных лет. Вместо старого, разрушенного быта создавался новый…" - писал Е. Петров в 1939 г. в воспоминаниях об Ильфе (Т. 5. С. 507–508). Жизненный уклад, описанный Ильфом и Петровым в "Двенадцати стульях", отличается от времени гражданской войны, но особенно привлекательным его не назовешь. В бывшем особняке Воробьянинова расположилась "государственная богадельня", дом собеса, где хозяйничает "голубой воришка" Альхен; ордерами на мебель Воробьянинова и других бывших людей Старгорода распоряжается другой вор - архивариус жилотдела Коробейников.
Первый роман Ильфа и Петрова был вместе с тем первым произведением молодых авторов, написанным совместно. До этого романа (сюжет которого был предложен им Валентином Катаевым) они писали раздельно и в разных жанрах: Ильф преимущественно очерки, Петров - юмористические рассказы.
Судьба "Двенадцати стульев" оказалась довольно своеобразной. Написанная в 1927 г. и вышедшая в свет в середине 1928 г. (параллельно с публикацией в журнале "30 дней"), книга была очень сочувственно встречена читателями и почти не замечена критикой. "Первая рецензия в "вечерке". Потом рецензий вообще не было", - вспоминал впоследствии Петров. Заметка в "Вечерней Москве" (21/IX) была написана в том стиле, который писатели впоследствии определили как "удар палашом по вые". "Роман читается легко и весело", - писал рецензент "Вечерки" Л.К., но вместе с тем "утомляет". "Утомляет потому, что роман, подымая на смех несуразицы современного быта и иронизируя над разнообразными представителями обывательщины, не восходит на высоты сатиры… Авторы прошли мимо действительной жизни - она в их наблюдениях не отразилась…" Затем, как рассказывал Е. Петров, критика замолчала, хотя книга была почти немедленно перепечатана эмигрантским издательством в Риге и уже начало готовиться французское издание. Но через год после выхода книги молчание внезапно было прервано. Летом 1929 г. критик А. Тарасенков в "Литературной газете" отозвался на "Двенадцать стульев" рецензией под вызывающим заголовком: "Книга, о которой не пишут". Рецензия была не столько положительной, сколько ободряющей. Критик писал, что авторы "преодолевают штамп жанра" "бульварно-приключенческого романа", и говорил о "насыщенном, остром, сатирическом содержании" романа. А вслед за этим, во второй половине 1929 г., появились отзывы во всех основных литературно-критических журналах. Отзывы кисловатые, но снисходительные. С одной стороны, "сатиры не получилось", с другой стороны - один "из первых шагов".
В чем дело? Впоследствии Ильф и Петров не раз писали фельетоны о критиках и об их отношении к новым книгам. Описывался и такой случай:
Но бывает и так, что критики ничего не пишут о книге молодого автора. Молчит Аллегро.
Молчит Столпнер-Столпник. Безмолвствует Гае. Цепной. В молчании поглядывают они друг на друга и не решаются начать. Крокодилы сомнения грызут критиков.
Кто его знает, хорошая эта книга или это плохая книга? Кто его знает! Похвалишь, а потом окажется, что плохая. Неприятностей не оберешься. Или обругаешь, а она вдруг окажется хорошей. Засмеют. Ужасное положение.
И только года через два критики узнают, что книга, о которой они не решались писать, вышла уже пятым изданием и рекомендована Главполитпросветом даже для сельских библиотек.
Ужас охватывает Столпника, Аллегро и Гае. Цепного. Скорей, скорей бумагу! Дайте, о, дайте чернила! Где оно, мое вечное перо?.. (Т. 2. С. 490).
Но что все-таки заставило критиков в 1929 г. схватиться за вечное перо и упомянуть книгу, "о которой не пишут"? Читательский успех, подготовка второго издания? Едва ли это могло оказать существенное влияние - "нездоровый успех" чаще считался отрицательным фактом. Недостающее звено в этой истории указано в уже упомянутой статье Осипа Мандельштама. "Единственным отзывом на этот брызжущий весельем и молодостью памфлет были несколько слов, сказанных Бухариным на съезде профсоюзов. Бухарину книга Ильфа и Петрова для чего-то понадобилась, а рецензентам пока не нужна…" - писал Мандельштам.
Н. И. Бухарин процитировал роман Ильфа и Петрова не на сьезде профсоюзов, как неточно указал поэт, а на совещании рабселькоров в начале декабря 1928 г. "Двенадцать стульев", упомянутые без имен авторов, понадобились Бухарину для выступления против "бессмысленного попугайства" за "разумное понимание вопросов текущей жизни". Он привел три эпизода из романа: деятельность халтурщика Ляписа, приспосабливающего своего героя Гаврилу к любой производственной тематике ("Гаврилиаду" Ляписа упомянул в одном из выступлений и Маяковский), лозунг "Пережевывая пищу, ты помогаешь обществу", адресованный беззубым старухам из Соцобеса, и плакат "Дело помощи утопающим - дело рук самих утопающих".
В конце 1928 г. в газетах уже начали появляться первые туманные упоминания о "правом уклоне", но наличие разногласий в высшем партийном руководстве отрицалось. Признанный теоретик партии, редактор "Правды" Бухарин был вплоть до конца 1929 г. членом Политбюро и фактическим главой Коминтерна. Хвалить книгу, удостоившуюся его внимания, было не обязательно (к концу 1929 г. - даже совсем не обязательно), но игнорировать ее неудобно. Этим и была вызвана полна рецензий.
Сразу же после окончания "Двенадцати стульев" Ильф и Петров написали (по воспоминаниям Е. Петрова - в шесть дней) псевдофантастическую сатирическую повесть "Светлая личность", опубликованную как роман-фельетон в одиннадцати номерах "Огонька" и 1928 г. В конце 1928-начале 1929 г. в журнале "Чудак", выходившем, как и "Огонек", под редакцией М. Кольцова, стал печататься цикл рассказов "Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска", а с середины 1929 г. - новый пародийный "роман-фельетон"- сатирический цикл "1001 день, или Новая Шехерезада". Писатели не относились к этим произведениям серьезно и, за исключением нескольких новелл из "Колоколамска" и "Новой Шехерезады", никогда их не переиздавали. Но тематически эти произведения были близки к "Двенадцати стульям", и их следует учитывать при характеристике первого романа Ильфа и Петрова.
Одной из основных тем всех этих произведений была тема обывательского быта. Мещанство, обывательство, отсталость, дикость - явления, существовавшие задолго до 1920-х гг., но гражданская война и разруха предельно обнажили этот человеческий пласт. Нормальные рыночные взаимоотношения деревни с городом были нарушены, горожане ездили за продовольствием в деревню, разоренные крестьяне переселялись в города. Всегда существовавшие в России смешанные полугородские, полудеревенские слои, минимально затронутые городской культурой, вышли на поверхность, заняли видное место в городской жизни и в административном аппарате. У Ильфа и Петрова обывательская среда фигурирует в "Двенадцати стульях" (Старгород, город N), становится центральной темой в "Светлой личности" и "Необыкновенных историях из жизни города Колоколамска"; в "Золотом теленке" эта среда будет сосредоточена в "Вороньей слободке"- большой коммунальной квартире, где живет Васисуалий Лоханкин и где поселяется Остап Бендер.
Не только образ Лоханкина, но и вообще изображение "Вороньей слободки" ставилось в упрек Ильфу и Петрову. "Над "Вороньей слободкой" смеяться грех…" - писала Н. Я. Мандельштам. Но если это грех, то повинны в нем были не одни Ильф и Петров, но и Зощенко, которого О. Мандельштам считал честнейшим русским писателем, и Булгаков, и многие другие.
Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то, что драка, а целый бой. На углу Глазовой и Боровой…
Главная причина - народ уж очень нервный. Расстраивается мелкими пустяками. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане… Вот в это время кто-то ударяет инвалида кастрюлькой по его лысине. Инвалид - брык на пол и лежит. Скучает.
Тут кто-то за милицией кинулся…
Это - "Нервные люди" Зощенко. И на ту же тему- "На живца", "Баня", "Аристократка" и едва ли не все его ранние рассказы.
В десять часов вечера под Светлое Воскресение утих наш проклятый коридор… И в десять часов вечера в коридоре трижды пропел петух.
Петух- ничего особенного. Ведь жил же у Павловны полгода поросенок в комнате. Вообще, Москва не Берлин, это раз, а во-вторых, человека, живущего полтора года в квартире № 50, не удивишь ничем. Не факт неожиданного появления петуха в квартире удивил меня, а то, что петух пел в десять часов вечера…
В коридоре под лампочкой, в тесном кольце изумленных жителей знаменитого коридора стоял неизвестный мне гражданин… Он драл пучками перья из хвоста петуха…
Я опомнился первый и вдохновенным вольтом выбил петуха из рук гражданина…
Случай был экстраординарный, как хотите, и лишь потому он кончился для меня благополучно. Квартхоз не говорил мне, что я, если мне не нравится эта квартира, могу подыскать себе особняк. Павловна не говорила, что я жгу лампочку до пяти часов, занимаясь "неизвестно какими делами", и что я вообще совершенно напрасно затесался туда, где проживает она. Шурку она имеет право бить, потому что это ее Шурка. И пусть я себе заведу "своих Шурок" и ем их с кашей…
А это - "Самогонное озеро" Булгакова. На ту же тему - "Трактат о жилище", "Псалом", "Четыре портрета", "№ 13. Эльпит-Раб-коммуна". Коммунальная квартира служит фоном для пьесы "Иван Васильевич" и для "Театрального романа". Символ этого коммунального быта - Аннушка "Чума", появляющаяся уже в ранних рассказах ("№ 13", "Самогонное озеро"), потом в "Театральном романе" и играющая существенную роль в сюжете "Мастера и Маргариты";"где бы ни находилась или ни появлялась она - тотчас же в этом месте начинался скандал…".
Тема дикости, "темного царства", "Персии" в Москве занимает важное место в ранних рассказах Ильфа, написанных отдельно от Петрова, - "Для моего сердца" и "Переулок":
Летним вечером в московском переулке тепло и темно, как между ладонями.
В раскрытом окне под светом абрикосового абажура дама раскладывает гадательные карты. На подоконник ложатся короли с дворницкими бородами, валеты с порочными лицами, розовые девятки и тузы.
- Для меня, - шепчет дама…
- Для моего сердца… (Т. 5. С. 116).
Будущее дамских переулков похоже на осеннее утро. Оно черное и серое (Там же. С. 120).
В "Двенадцати стульях" дама с гаданием фигурирует в главах, посвященных Старгороду, а тема московской коммунальной квартиры - в главе о домашней жизни "золотоискателя" журналиста Ляписа (выпущенной из второго и последующих изданий романа):
Но тут в передней послышался стук копыт о гнилой паркет, тихое ржание и квартирная перебранка. Дверь в комнату золотоискателя отворилась, и гражданин Шарипов, сосед, ввел в комнату худую, тощую лошадь с длинным хвостом и седеющей мордой…
- Что вы делаете? - спросил управдом. - Где это видано? Как можно вводить лошадь в жилую квартиру?
Шарипов вдруг рассердился.
- Какое тебе дело! Купил лошадь. Где поставить? Во дворе украдут…