Мысль о защите собственной чести, о долге офицера сидела в Шебаршине давно. Бесков рассказывал, что, когда они встретились после ГКЧП, переговорили (как ныне выражаются юные дарования, "перетерли тему"), так Шебаршин произнес мрачно:
– Стреляться надо!
– Да вы что, Леонид Владимирович, выбросьте эти мысли из головы, – воскликнул Бесков, – перестаньте об этом думать вообще.
Шебаршин замкнулся и перевел разговор на другие рельсы.
У меня есть старый добрый товарищ – Николай Михайлович Долгополов. Работал он в ту пору в "Комсомольской правде" (правда, шесть лет его не было, он представлял газету во Франции, его корпункт находился в Париже), жил недалеко от Шебаршина – на Тверской.
Поскольку Долгополов много писал о разведчиках – из-под его пера вышло несколько увлекательных книг, – то, естественно, не мог быть не знакомым с начальником советской разведки.
В "Комсомолку", расположенную на улице "Правды", Долгополов отправлялся обычно в восемь утра пешком, и очень часто получалось так, что он оказывался на одной дорожке с Шебаршиным. Обычно шли рядышком, вели неторопливый разговор. Долгополову многое было интересно, он пытался расспросить спутника, но Шебаршин в ответ отрицательно качал головой:
– Николай Михайлович, не старайтесь разговорить меня – бесполезно. Все равно ничего из неразрешенного не скажу. А то, что разрешено обнародовать, вы уже знаете.
Иногда у Шебаршина оказывалась с собою теннисная ракетка – он шел на "Динамо" играть в теннис, а оттуда – на работу в свой офис.
Долгополов издавна считался знатоком спорта, имел прочные связи в этом мире, более того, многие годы возглавлял Федерацию спортивной прессы России, был вице-президентом Европейской федерации спортивной прессы; естественно, он расспрашивал Шебаршина о спорте, о теннисе, тем более что ракетка в кожаном чехле к этому обязывала.
Как-то он взял и предложил:
– Леонид Владимирович, давайте я вас к "Большой шляпе", к турниру пристрою, там отличные корты. Люди интересные: министры, Грачев, Козырев, сам Ельцин часто приходит.
Шебаршин вскинулся, будто от удара:
– Никогда с ними играть в теннис не буду.
– Почему? – удивленно спросил Долгополов.
– Это люди не из моей команды.
Принципиальность (как и доброжелательность, верность долгу, безграничная любовь к дому, к книгам) была отличительной чертой характера Шебаршина, он не мог в приветственном движении протянуть руку человеку, чья репутация была сомнительна.
А репутация людей, названных Долгополовым, была сомнительной.
Такая позиция вызывала невольное уважение: Шебаршин был человеком высоких нравственных, патриотических устоев и не мыслил себя сидящим на одной спортивной скамейке, например, с Козыревым.
Когда он ушел из разведки, то ПГУ – до прихода Примакова – находилось в состоянии психологического ступора: люди не знали, что делать, к кому обращаться, кому носить бумаги, и вообще – нужны они стране или нет.
Пришел Примаков, быстро навел порядок, а когда разведка выделилась из КГБ и стала самостоятельной структурой, он пригласил к себе в первые заместители Шебаршина.
Шебаршин, как мы знаем, ответил очень вежливым, достойным отказом.
Лет шесть спустя Долгополов спросил у Шебаршина, почему тот не пошел в СВР – Службу внешней разведки, созданную на месте ПГУ?
– Вы знаете, Николай Михайлович, дважды в одну и ту же реку не входят. Я служил в ПГУ и хочу, чтобы память добрая у меня осталась именно об этой организации. И вообще, я не хочу повторения, оно всегда бывает неудачным.
В день, когда Шебаршину исполнилось семьдесят пять лет, с Долгополовым Николаем Михайловичем случилась беда – инфаркт. Он даже не помнит, как очутился в больнице: находился между небом и землей… Потом была операция, затем последовало реанимационное отделение, и наконец он попал в нормальную палату.
Первое, что Долгополов сделал, – поднялся с подушки, свесил на пол ноги, поставил на колени небольшой портативный компьютер, который ему больницу принесла жена Елена Федоровна, и одним пальцем, морщась от боли, сидевшей в нем, отпечатал статью о Шебаршине.
Она была опубликована в "Российской газете", где Николай Михайлович работал (и ныне работает) заместителем главного редактора.
Шебаршин не замедлил отозваться теплыми словами благодарности. Долгополов признается, что ему был приятен отзыв. Тем более лежал он в Боткинской больнице, в палате не самой лучшей. Больница эта – милосердная, в нее привозят подобранных на улице бомжей-инфарктников, вшивых, одетых в лохмотья; привозят и нормальных людей.
Приглашал Долгополов Шебаршина и на презентации своих книг, проводимых в "Российской газете". Шебаршин обязательно приходил, но потом, когда начиналось то, что принято называть "светской тусовкой", исчезал. Он очень не любил бродить в толпе с бокалом шампанского в руке.
Однажды Долгополов спросил:
– А где Шебаршин?
Ему ответили:
– Ушел. Пять минут назад.
Долгополов кинулся вслед, чтобы догнать – не тут-то было…
Кто-то тогда сказал ему:
– Не догоните! Леонид Владимирович очень быстро ходит.
Не догнал, хотя очень хотел догнать и пообщаться хотя бы немного.
Весной двенадцатого года Долгополов находился в командировке в Ницце. Неожиданно вечером ему позвонил знакомый журналист и сообщил, что в Москве застрелился Шебаршин. Новость буквально опалила Долгополова, вызвала физическую боль.
Портативный компьютер находился у него с собой в номере отеля, он сел и быстро отбил на клавиатуре некролог: написал в этом некрологе все, что хотел написать о Шебаршине, все самое острое, наболевшее, теплое, все что знал, о чем думал… Некролог был опубликован.
– Он был недооценен, произошло это из-за проклятой политики, – сказал Долгополов, – из-за жизни, в которую она так неосторожно вмешалась, и тех политиков, которые делали себе на этом имена…
Долго еще будут стоять в памяти Долгополова эти неторопливые утренние прогулки по тротуарам Ленинградского проспекта, умные разговоры, глуховатый голос Леонида Владимировича.
Теперь все это осталось в прошлом. Навсегда. Продолжения не будет.
Рядом с Шебаршиным
Николай Федорович Мишин работал в госбезопасности в ту пору, когда КГБ находился "при Совете министров СССР", а потом предлог "при" исчез, и КГБ обрел другой статус.
Мишин вначале работал в разведке, в секретариате, – работы, как всегда, было много, исполнять ее нужно было аккуратно, чтобы не было ни случайных оплошностей, ни тем более утечек: Крючков, руководивший в то время разведкой, был человеком жестким, приметливым.
На глазах у Мишина происходила вся эпопея ввода наших войск в Афганистан – Николай Федорович был тогда дежурным, простым дежурным, которые имелись во многих советских организациях, иногда их даже называли "ночными директорами". Рассказывает, что Крючков в ту ночь даже не выходил из кабинета, спал, прикорнув на краешке стола, положив голову на кожаную папку, в окружении телефонных аппаратов, ловил каждое слово – ему важно было знать все, что происходит. Всех, кто в ту беспокойную ночь дежурил в КГБ, поощрили премиями.
Мишин попросил, чтобы вместо премии ему подарили охотничье ружье, – очень уж хотелось приобщиться к великому племени добытчиков дичи; ему пообещали оформить подарок в лучшем виде, даже сообщили калибр ружья, но дальше дело не пошло, так он до нынешнего дня и не получил своей награды.
В восьмидесятом году Крючков собрался лететь в Афганистан, попросил, чтобы ему дали помощника из числа секретариата. Выбор пал на Мишина.
Полетели вдвоем. Поездка была трудной… Когда вернулись, то Крючков попросил Мишина быть его секретарем. Мишин согласился. С тех пор его служебная жизнь проходила рядом с Крючковым.
И снова возник Афганистан. Он возникал постоянно, как только там проводилась какая-нибудь операция или нужно было уточнить политические позиции с афганским руководством. Всего Мишин слетал с шефом в Кабул двадцать два раза. Каждая поездка – это десять-пятнадцать дней пребывания на войне.
Более десяти раз Мишин летал в Афганистан вместе с Шебаршиным, поездки это были такие, что каждая запоминалась надолго, если не на всю жизнь.
Бывший шеф Шебаршина по резидентуре в Индии генерал Медяник, ставший потом заместителем начальника разведки, ушел на пенсию. Человек был светлый, эрудированный, добрый, большой профессионал, это признавали все, и в ПГУ стали гадать, кто же придет на место Медяника?
Почти все называли одну фамилию: Шебаршин. Более того, сам Крючков то одному сотруднику задавал вопрос – кого взять замом вместо Медяника, то другому, и большинство опрашиваемых назвали именно эту фамилию: Шебаршин.
Так Леонид Владимирович Шебаршин стал заместителем начальника советской разведки. В число "подведомственных" ему территорий входил и Афганистан.
Летать в Афганистан приходилось часто: слишком уж сложной была там обстановка, слишком уж большие деньги закачивали туда Штаты, чтобы раздуть огонь войны – и это у американцев получалось. Так, впоследствии родились талибы, точнее, "непримиримое" движение, державшееся на долларах, забрасываемых в Пакистан из Америки; возникла и печально известная "Аль-Каида", ставшая через некоторое время опасной террористической организацией, – противостоять такому черному напору зла, денег, оружия, ненависти было сложно.
Однажды из Кабула полетели в Джелалабад, на самую границу с Пакистаном. Полетели ночью, поскольку опасались "стингеров" – очень опасных ракет, которые, ухватив однажды самолет невидимыми щупальцами, уже не отпускали его; но ночью "стингеры" становились слепыми, поэтому летать старались только в темное время суток.
В Джелалабад полетели впятером: Крючков, Шебаршин, Мишин, плюс еще двое сотрудников КГБ. Всем выдали парашюты, оружие также имелось у всех; самолет был пограничный, с экипажем очень опытным, повидавшим в своей жизни всякое.
Взлетели, не включая огней, за полтора часа прошли расстояние до Джелалабада, над темными – темнее ночи – горами, стали заходить на посадку. Почти вслепую.
Была, правда, одна договоренность: когда самолет уже зависнет над посадочной полосой, останется только коснуться колесами бетонки, с хвоста ему подсветят прожектором, немного помогут.
Аэродромные служаки поступили по-другому – они ударили прожектором в лоб самолету, ослепили пилотов, и посадка больше походила на удар машины о землю, чем на элегантное самолетное приземление. Торможение было резкое, стремительное – хорошо, что не разбились.
Задание было важное: Крючков должен был переговорить с тамошним губернатором, с вождями племен и привезти Горбачеву, возглавлявшему в те годы нашу страну, ответ на вопрос: крепко ли держится Наджибулла, лидер Афганистана, у власти?
Наджибулла просил оружие, а Горбачев, который умиленно заглядывал в рот и к англичанам – прежде всего, к госпоже Тэтчер, словно бы хотел пересчитать, сколько зубов там у нее осталось, – и к американцам, и к своему сподвижнику Яковлеву Александру Николаевичу, жался, мялся, потел – то он хотел дать оружие, то не хотел, – вел себя, в общем, в обычной своей манере.
Сутки тогда провели в Джелалабаде – в переговорах, во встречах, в общении с афганцами (наших в Джелалабаде было мало, только советники, несколько человек), в следующую ночь вылетели обратно в Кабул – также с погашенными фонарями.
Еду в основном брали с собой из Москвы, и это было правильно. Иногда пробовали и местную еду. Шебаршин ел все подряд, а вот Крючков есть не мог – желудок не все принимал, и Мишин, как заботливый секретарь, адъютант, помощник, иногда предупреждал его:
– Владимир Александрович, аккуратнее с дыней, – а на стол подавали нежнейшую сладкую дыню, пищу, как известно, тяжелую для желудка, – дыня свежая!
Крючков обычно сводил брови вместе и говорил недовольно:
– Ты чего, хочешь, чтобы я не ел вообще?
Отношения с Шебаршиным у Крючкова были сложные: Крючков ценил Леонида Владимировича как блестящего аналитика, опытного работника, но не любил, когда тот начинал отстаивать свою точку зрения, не соглашался с Крючковым, шел поперек – это Владимиру Александровичу не нравилось очень.
Когда Крючков перешел в новое кресло и стал председателем КГБ, то старое его кресло пустовало целых девять месяцев, хотя место это очень горячее и пустовать не должно было, но как бы там ни складывалась ситуация, главком все равно командовал Шебаршин, он был начальником с приставкой "и. о." – "исполняющий обязанности", и это здорово осложняло его жизнь: ведь "и. о." есть "и. о."… И все-таки, несмотря на успешную работу Шебаршина в кресле начальника советской разведки, Крючков не утверждал его, вернее, не выносил на утверждение к Горбачеву.
Когда спрашивали, почему он тянет с утверждением Шебаршина, Крючков морщился недовольно:
– Да вот, к Горбачеву никак не могу пробиться – не принимает. Как только пробьюсь, сразу же и подпишу у него бумагу.
Даже несмышленый ребенок мог понять, что это чушь. Во-первых, Горбачев принимал Крючкова по первому же звонку, а во-вторых, лучшей кандидатуры на место начальника разведки, чем Шебаршин, не было. Но, видать, Крючков пытался найти вторую кандидатуру.
В конце концов, назначение это все же произошло, справедливость восторжествовала, Шебаршин отмел от своей должности приставку "и. о.".
Перейдя на должность председателя КГБ, Крючков взял с собою и Мишина – не захотел отпускать. Как-то они полетели в Белоруссию – Крючков, будучи депутатом Верховного Совета СССР, должен был отчитаться перед избирателями.
В один из дней приехали в колхоз имени Гастелло. Перед тем как выйти из машины и принять от благодарных избирателей хлебный каравай с солонкой, уложенный на вышитый белорусский рушник, Крючков приказал Мишину, обратившись к нему на "вы":
– А вы сидите в машине, – поймав недоуменный взгляд, пояснил: – В Москве умирает Андропов. Произойти это может с минуты на минуту. Как только это произойдет, сюда, в машину, позвонит Плеханов, сообщит…
Мишин остался в машине, Крючков ушел в зал сельского дома культуры. Пока он выступал, никаких звонков не было. Как только выступил и вернулся в машину, сразу же раздался звонок. Звонил Плеханов – начальник охраны Андропова. Сообщил печальную весть.
Лицо Крючкова потемнело, на щеках вздулись желваки, он скомандовал водителю:
– Давай в гостиницу, оттуда на аэродром и в Москву.
Аэродром, на котором стоял самолет Крючкова, был маленький, Мишин ныне даже не помнит его марки, – быстро собрали вещи, погрузились и взлетели.
Лететь им предстояло недолго – час двадцать минут, в самолете накрыли столик, решили помянуть покойного. После второй стопки Крючков, откинувшись на сиденье, неожиданно произнес, обращаясь к Мишину:
– Когда я утверждался на место начальника разведки, рассматривали две кандидатуры. Одну ты знаешь…
– Это вы. А кто был второй?
– Плеханов.
Признание было внезапным, словно бы на Крючкова сошло какое-то просветление, было видно, что он постоянно думает, правильно ли поступил, назначив на столь важный пост Шебаршина, сравнивает Леонида Владимировича с собою, сравнивает с другими людьми и все время колеблется.
И тем не менее ныне, уже спустя годы, многие считают, что Шебаршин был лучшим начальником разведки последних двадцати-тридцати лет советской власти.
Шебаршин работал самозабвенно, составлял толковые аналитические записки, Крючков ездил с ними на Старую площадь, к Горбачеву, либо посылал фельдсвязью.
Но вот какая штука – едва прочитав секретную бумагу, Горбачев тут же отдавал ее Яковлеву. А от Александра Николаевича содержание секретной записки тут же уносилось к американцам – путь этот был накатан хорошо…
Тогда Крючков избрал новую тактику: он возил записки Горбачеву лично, обязательно в одном экземпляре, давал прочитать "хозяину", а потом бумагу забирал, снова засовывал в кожаную папку.
Горбачев был недоволен, морщился, крутил головой, но Крючков был тверд, говорил ему:
– Это напечатано в одном экземпляре, оставить не могу.
Пожалуй, это была единственно верная тактика, другую придумать было невозможно.
Позже, когда Шебаршин готовил различные записки, которые следовало рассылать по членам Политбюро ЦК КПСС, и сверял у Крючкова список рассылки, то обязательно спрашивал:
– Владимир Александрович, а Яковлеву посылать?
Крючков обычно молчал – такое случалось чаще всего, но иногда кивал, и материал посылали.
Любитель бани Яковлев любил приезжать в "Лес" – у управления внешней разведки была великолепная финская баня, уютная, просторная – приезжал с Болдиным, управляющим делами Горбачева, еще с кем-нибудь, гости отменно парились, выпивали и закусывали, радовались жизни, а когда уезжали, то сотрудники разведки удрученно пожимали плечами:
– Предатель, да в нашей бане… Тьфу!
К Яковлеву они относились как к предателю.
Когда председателем на сутки с небольшим стал Шебаршин и сделалось ясно, что на его место придет другой человек, Мишин попросил Леонида Владимировича:
– Переведите меня из центрального аппарата назад, в ПГУ. Если, конечно, можно…
Шебаршин все понял и без всяких слов, не задавая никаких вопросов, перевел его обратно в "Лес", точнее, откомандировал, это называлось так.
Еще в бытность Крючкова председателем КГБ Шебаршин поднял вопрос об отделении внешней разведки от КГБ: надо, дескать, создать самостоятельную государственную структуру. Произошло это на заседании коллегии, зал был полон, присутствовали начальники всех управлений, из всех углов и мест стран, – если не начальники управлений, то их первые заместители, – в общем, народа собралось много.
Шебаршин выступил с обоснованием, зачем это надо сделать, и доводы его были очень убедительными. Крючков был против, мог бы зарубить проблему на корню, не дать ей хода, но он предложил обсудить этот вопрос. Вопрос был горячий, потому и выступающих было немало – говорили люди без всякой подготовки, без бумажек, излагали то, что было у них в мыслях.
Выступил и Виталий Михайлович Прилуков. Он считал, что время отделять разведку от КГБ еще не наступило – рано. Его поддержали все выступавшие. Леонид Владимирович остался в одиночестве, пробный шар, брошенный им, не попал в лузу – проскочил мимо.
Но идея была высказана, она не повисла безрезультатно в воздухе, так оно через некоторое время и произошло.
Выживать же КГБ как структуре было сложно, ее трясли проверки, комиссии, допросы, постоянные сдачи экзаменов на прочность, по коридорам ходили люди с колючими недоверчивыми глазами, называли себя демократами и требовали ответы на вопросы типа: "А что ты делал до революции? Не ты ли менял паровозы на леденцы, а паклю на галоши, тем самым оставив наше демократическое государство без стратегического запаса – пакли?". Вопросы звучали смешно, если бы концовки не были грустными: людей увольняли.
А остаться без работы в ту пору, без зарплаты, хотя бы самой маленькой, было равносильно смерти, потому что люди после первых же экономических реформ остались голыми – все их деньги, хранившиеся на сберегательных книжках, были обращены в пыль.