Глава 15. Мятежник в Камергерском
Развод с "Современником" ■ "Сниматься, сниматься, сниматься!" ■ Остатки – сладки ■ Комиссар из квартиры Инессы Арманд ■ Жизнь – копейка? ■ Прогон или загон? ■ "Я хочу это играть!" ■ "Знакомьтесь: Фурманов!" ■ С днем рождения, артист! ■ Мятежный дух ■ Как репетировать Толстого? ■ Уникальная универсальность
Напомню: "роман" с "Современником" у Богатырева заканчивается весной 1977 года. 18 мая 1977 года на стол Галины Волчек ложится заявление актера об уходе по собственному желанию. По сути, в никуда.
Но не зря в анкете, которую он будет чуть позже заполнять при поступлении во МХАТ, в графе "Место работы" Богатырев четко выведет: "1977 год – "Ленфильм", киноактер".
И кино артист отдается со всем пылом. К этому времени относятся пять его больших работ в кино и на телевидении – Войницев в "Неоконченной пьесе для механического пианино", Ромашов в "Двух капитанах", Филиппок в "Объяснении в любви", Марк в телеверсии "Вечно живых"…
Но театру он был нужен. И театр его нашел. И какой! МХАТ им. Чехова! Приход Богатырева во МХАТ стал триумфальным.
* * *
– Работа над спектаклем по повести Дмитрия Фурманова "Мятеж" началась с того, что мы с соавтором и другом Иваном Менджерицким уехали в Киев и там засели за письменный стол, – вспоминает постановщик спектакля, актер и режиссер, народный артист России Всеволод Шиловский. – Сложность заключалась в том, что нужно было писать под конкретных артистов. А в то время во МХАТе готовился спектакль по пьесе Александра Гельмана "Обратная связь". И Олег Ефремов уже распределил артистов в основном туда.
Я же понимал, что спектакль на революционную тему могут вытянуть именно актеры. Причем те, которых я хорошо знал и в которых был уверен. Мои друзья – Юрий Пузырев, Владимир Кашпур, Виктор Петров, Виктор Новосельский.
А вот самого Фурманова не было. Так получилось, что артист, на которого я рассчитывал, не смог участвовать в этой постановке. Я начал лихорадочно искать – и среди мхатовцев, и среди артистов других театров. Но безуспешно.
И вдруг тогдашний замдиректора МХАТа Леонид Иосифович Эрман говорит мне:
– Всеволод Николаевич! Вы знаете, есть один артист, причем свободный. Не работает сейчас нигде, не надо переманивать, – это Юрий Богатырев. Мне кажется, что он вам подойдет.
Я не был знаком с Богатыревым и совершенно не представлял себе его даже внешне. Так случилось, что еще не видел фильма "Свой среди чужих, чужой среди своих". Леонид Иосифович взялся нас познакомить.
И вот раздается звонок.
– Всеволод Николаевич? Это Юра Богатырев.
– Юра! Как ваше отчество?
– Георгиевич.
– Юрий Георгиевич! Где мы с вами можем встретиться?
– Я живу недалеко от МХАТа, на Манежной улице. Вы можете ко мне подъехать?
И я пришел к нему. Встретил меня очаровательный светловолосый худощавый молодой человек, ввел меня в комнату-пенал, увешанную удивительными картинами. Я словно попал в другой мир…
И начался долгий разговор.
– Юрий Георгиевич! Присядьте! Сейчас я произнесу монолог, а дальше вы уж решайте сами…
И я произнес речь – нарисовал ему то, что совершенно не относилось к фурмановскому "Мятежу", а относилось ко мне и к моей жизни. Я поделился своими соображениями по поводу тех событий. Потому что просто "в лоб" ставить Фурманова казалось мне тогда чудовищным и безнравственным. Я знал тогда уже подоплеку истории этого мятежа. Там ведь большевиками было расстреляно пять тысяч человек – не виноватых ни в чем. Просто они сражались за советскую власть в Семиречье, и вдруг их вызывают на польский фронт. Они отказались: "Почему нас? Там своих нет?"
Я очень хорошо изучил материал, разговаривал со специалистами, очевидцами событий. Дело ведь не в комиссаре, а в стоимости человеческой жизни. Тенденция там была страшная. Девяносто процентов людей должны погибнуть во имя революции, а десять – получить достойную жизнь. Жизнь не стоила ни копейки…
Поэтому "революционный" пафос я скорректировал. Попытался выделить главное – ценность человеческой жизни.
Юра выслушал и говорит:
– Я не вижу там для себя роли.
– Юрочка! Давайте сделаем так. Я соберу весь спектакль и прогоню его… Вы посмотрите и тогда решите.
Он согласился.
* * *
Но как можно репетировать без главного героя? И я попросил одного хорошего артиста помочь мне соединить постановочно весь спектакль. Я попросил, чтобы он просто репетировал эту роль Фурманова. И он, как настоящий друг, согласился и очень помог.
В спектакле были мощные постановочные решения, хороший художник, замечательный композитор… В общем, все получилось прекрасно, на очень высоком уровне, особенно колоссальная народная сцена, которой заканчивался спектакль. В этой сцене участвовали практически все студенты Школы-студии МХАТа плюс еще две трети труппы Художественного театра. Громадные людские резервы были заняты.
* * *
И вот назначен прогон всего спектакля. Я позвонил Юре, пригласил. Он пришел и сел в зале… Закончился прогон. Я всех поблагодарил:
– Спасибо, вы свободны до следующего сезона… – и подчеркнул: – Сезон начнется с прогона.
Не все придали значение этим моим словам – ведь нет центровика, какой еще прогон? И в таком расслабленном состоянии все актеры разошлись.
Спускается Юра… Я вижу, что глаза у него стали просто громадными… Пунцовые щеки… Весь возбужден донельзя:
– Я хочу сыграть эту роль! Я ее вижу!
И началась наша безумная работа над спектаклем – у него дома, в домашних условиях. У нас было репетиций двенадцать – в основном ставили рисунок роли, еще без движения…
Можно ли в таких условиях "сделать" роль?
Наверное, нельзя, если не знать, что он – вахтанговец. А вахтанговская школа – это в идеале синтез глубочайшего содержания и феноменальной формы. То есть Вахтангов, в принципе, пошел еще дальше Художественного театра.
И Юрочка обладал этими качествами. "Вполноги" он ничего не умел делать вообще. Если рисовал – жил этим. Если снимался – жил этим. Если репетировал – жил этим. Он не мог работать, просто обозначая существование.
* * *
И вот начался сезон. Традиционный сбор труппы на центральной сцене. А в фойе висит объявление: "В двенадцать часов – прогон "Мятежа" в филиале".
Ко мне подходят взволнованные артисты:
– Всеволод Николаевич! Это что, серьезно, после сбора труппы – прогон "Мятежа"?
Никто не верит…
И мы все идем в филиал. Собирается целый партер… Все артисты сидят озадаченные… Юра скрывается в задних рядах…
Я говорю:
– Дорогие мои! Мы делаем сегодня полный прогон с новым героем нашего спектакля, который будет исполнять роль Фурманова, – с Юрием Георгиевичем Богатыревым. Юрий Георгиевич, подойдите сюда!
И он идет через весь партер, подходит ко мне и кланяется залу…
Все замолчали и стали очень внимательно его разглядывать. Весь партер заполнен… Я прервал паузу:
– Вот Юрий Георгиевич Богатырев… Знакомьтесь… А сейчас все, пожалуйста, переодевайтесь – идет полный прогон!
У всех, естественно, был шок: как это? Они же вообще не репетировали с ним!
И тогда все увидели, что может настоящий артист, когда он готов, когда он действительно талантлив…
Когда закончился первый акт – он стоял, опустив голову, большой, худой, красивый (он тогда был непьющий, некурящий, вегетарианец). Затем подошел ко мне:
– Ну что?
– Юра, потом поговорим. Готовимся ко второму акту. Пятнадцать минут перерыва.
А во втором акте – шумная, громадная сцена со стоп-кадром идет двадцать пять минут. И сцену ведет он один – это неимоверная нагрузка. Смысл этой сцены в том, чтобы зритель поверил: Фурманов – угол этого образовавшегося человеческого треугольника, он способен повернуть его в другую сторону… И это действительно произошло.
Юра играл человека невероятной чистоты, который может повести за собой людей, – настоящего вождя с харизмой, о котором люди мечтали. И зрители поверили, что он смог не просто повернуть эту десятитысячную массу в другую сторону, но и сделать каждого из них индивидуальностью.
В финале он говорил:
– Коммунисты, шаг вперед!
И вся эта человеческая махина делала шаг вперед.
И зал замирал.
А тогда раздались не просто аплодисменты, а шквал аплодисментов, настоящая овация.
Я спустился в зал, повторив почти фразу моего учителя Виктора Яковлевича Станицына:
– Я могу сегодня поздравить Художественный театр с рождением нового большого артиста – Юрия Георгиевича Богатырева.
* * *
Шиловский вспоминает:
– Резонанс у "Мятежа" был мощнейший. Спектакль шел на аншлагах. Причем это не были зрители какой-то одной определенной возрастной категории. В зале были и пожилые зрители, и люди среднего возраста, и молодежь… И ни одного спектакля Юра не сыграл вполсилы. Только на сто пятьдесят процентов!
Особенно уникальный успех был у нас в Алма-Ате – в тех местах, где происходили события повести. Там мы испытали просто триумф.
"Мятеж", к счастью, снят на пленку. Я это сделал сам – все свои спектакли я снимал сам. И иногда его показывают по телевидению. Но редко, сейчас это не приносит доходов.
А когда я встречаюсь с бывшими мхатовскими студентами, которые сегодня стали известными мастерами – Юрой Морозом, Сашей Балуевым, Сережей Гармашом, – то слышу:
– Всеволод Николаевич, мы, "мятежники"…
Они прошли через этот спектакль. И запомнили этот опыт на всю жизнь…
* * *
А потом у нас с Юрой случилась еще одна интересная работа: "Тихо! Репетируем Толстого!" – феноменально искренний спектакль про нашу актерскую жизнь. Наверное, поэтому Министерство культуры СССР и ЦК КПСС посчитали, что это очень негативное восприятие действительности. Спектакль запретили. Мы его так ни разу и не показали на мхатовской сцене. А между тем там сыграл свою последнюю роль Анатолий Петрович Кторов… А Юрочка Богатырев играл там режиссера.
Но! Как-то был мой творческий вечер в Доме актера. Я вышел на сцену и "схулиганил" – взял и объявил:
– Вы сейчас увидите сцену из неосуществленного спектакля "Тихо! Репетируем Толстого!". Роли исполняют: Анастасия Зуева, Анатолий Кторов, Юрий Богатырев…
Кторов заохал:
– Севочка, что это такое? Я не пойду.
Он тогда уже плохо себя чувствовал. Я обращаюсь к Юре:
– Юрочка, ты можешь сесть на авансцену и выложить ему первую фразу?
А у Богатырева феноменальная память.
И вот он вышел на сцену… Тишина… И вот – шу-у-у-у-у – пошла первая фраза… И Кторов всколыхнулся… Все замечательно сыграли – был очень большой успех.
* * *
Шиловский продолжает:
– Мы с Юрой просто дружили. Он мне очень часто звонил. В принципе, он был очень одинок… Но художник интересен своим творчеством, а не личной жизнью. Ведь после себя он оставляет произведения.
Юра на сцене был чистейший, мощнейший художник с громадным диапазоном…
Сейчас даже боюсь сравнить его с кем-нибудь. Он мог сделать рывок в героику, в романтизм – и тут же сыграть что-то острохарактерное. Так было и в театре, и в кинематографе, и в художественном творчестве. Так было и в сказках для детей – чем он занимался в последнее время на телевидении. Это были очаровательные задумки. И везде он выкладывался до предела.
Последние годы ему во МХАТе очень везло в смысле творчества – было много работы. Я бы даже сказал, был некоторый перебор… Главное – он никогда ни от чего не отказывался, не умел этого делать. Он работал просто на износ.
И при этом был всегда недоволен собой. А когда его хвалили прямо в лицо – он опускал глаза, начинал сопеть, и чувствовалось, что ему неудобно. Требовательность к себе у него была невероятная. Ничего вполсилы…
* * *
Что такое настоящий артист? Тот, который может все и везде. Юра работал на телевидении – с полной отдачей. В кино с его крупными планами – замечательно чувствовал камеру. В театре на тысячу двести человек – виртуозно владел залом, заполняя собой все это огромное пространство.
Он был уникально универсальный артист.
И при этом он был абсолютно не приспособлен в бытовом плане. Он не мог ничего достать, пробить, что было немаловажно в те времена. Он никогда не пользовался своим именем. Не торговал лицом.
Юра стал народным артистом России в сорок один год, не ударив для этого палец о палец. Все делалось как бы само собой – просто потому, что нельзя уже было ему не быть "народным". Он столько выдавал на-гора, что людям становилось просто стыдно…
Что еще интересно – он совсем не умел бунтовать.
Он ни о ком не говорил плохо. "Ты негодяй!" – этих слов никогда нельзя было услышать от него. Вообще, он не был способен "заклеймить" оскорбительным словом кого-то конкретно. Но мог, как романтик, возмущаться несправедливостью. Это был большой ребенок…
Когда Бог забирает к себе такого человека в сорок два года – это горько. Ведь аналогов Богатыреву пока нет. Хоть и говорят, что незаменимых нет, – но есть неповторимые.
А Богатырев, ушедший в расцвете сил, – неповторим. Он – мощнейшая страница нашего искусства. И сейчас он работал бы очень много. И в кино, и на телевидении, и в театре. Этот человек имел фантастическую ауру, которая притягивала всех, самых разных людей – и плохих, и хороших… Он непременно был бы востребован и сейчас. Не мог не быть…
Глава 16. Народный или инородный?
Неистовый Клеант ■ Зависть коллег ■ Красавица Настя ■ Муза Ия ■ "Кто меня защитит?" ■ Губит людей не пиво… ■ Ночное рандеву ■ "Все мое – твое!" ■ Рассадник народных ■ Гражданский темперамент ■ Более чем достоин ■ Пора в народные!
Но судьба во МХАТе сложилась у него не очень блестяще. После достаточно "проходных" ролей в 1981 году артист получает роль Клеанта в постановке Анатолия Эфроса "Тартюф". Обычно этого резонера считали личностью тусклой и серой, в отличие от главных героев мольеровского шедевра.
А Богатырев сделал так, что о Клеанте заговорила вся театральная Москва…
Многие из его друзей и коллег до сих пор убеждены, что это была его лучшая роль на сцене.
– В "Тартюфе" он с дикой пулеметной скоростью произносил две страницы текста, причем без всякого смысла, – вспоминает Александр Адабашьян. – Это было невероятно смешно. Безумный неистовый словесный вулкан стал высшим пилотажем – открытием…
– Его игра – это было что-то невообразимое, – добавляет Нелли Игнатьева. – Роль-то никакая! Другое дело – Тартюф. И того зачастую играют плохо… А тут – Клеант! Ну что там можно было сыграть? А он играл так, что, как ни обидно звучит для партнеров, забивал главных героев. Люди ходили на этот спектакль посмотреть не столько на Тартюфа – Любшина или Оргона – Калягина, сколько на Клеанта – Богатырева.
* * *
Двенадцать лет работы во МХАТе принесли артисту и радостные, и горькие минуты. Да, он стал мастером со своей собственной системой взглядов на искусство. Но такой стремительный профессиональный взлет не мог остаться незамеченным внутри коллектива. Увы, далеко не все коллеги здоровались с Юрием в коридорах театра…
– Грустно, но у него было достаточно завистников, – вздыхает Нелли Игнатьева. – Ему безумно завидовали менее успешные коллеги. Завидовали и тому, что у него столько ролей, и тому, что он неплохо зарабатывал: ведь Юра много снимался. Завидовали, занимали деньги и не отдавали долги. Завидовали его внешне железному здоровью. Завидовали даже тому, что он одинок, а они связаны женами и детьми, которые постоянно что-то требуют. А Юра как бы никому ничего не должен…
Игнатьева уверена, что ее друг был совсем не так уж счастлив:
– Он безумно страдал – и от этого, и от многого другого. Но сам Юра никогда ни о ком не говорил плохо. Никогда! У него все были хорошие! Он всех любил! "Настя Вертинская? Она такая красавица! такая хорошая! У нее такой хороший сын! Я мечтал бы иметь такого сына, как Степа!", "Ия Саввина? Это моя муза".
* * *
Помню, когда они вместе с Саввиной снялись в одном фильме, мне бросилась в глаза их большая разница в возрасте. И я как-то ему говорю:
– Юр, вы там играете мужа и жену, но у вас такая заметная разница в возрасте…
Он так серьезно на меня посмотрел и довольно жестко сказал:
– Знаешь что, птичка, я тебя прошу впредь никогда больше плохо о моих друзьях не отзываться.
– А что я плохого сказала? Что она старше тебя? Это же правда.
– Нет! Я ее обожаю. Это моя муза…
* * *
– В театре у него особых заступников не было, – замечает Нелли Игнатьева. – Может, поэтому во мне как в друге детства он видел чуть ли не маму. Может, поэтому часто меня умолял: "Неличка, пожалуйста, иди работать к нам в театр". Он хотел, чтобы я пришла во МХАТ на какую-то административную работу именно для того, чтобы его там защитить. У меня действительно неплохие продюсерские способности. И я действительно за него могла бы постоять. За себя – нет.
Но в театр я, конечно, не пошла: у меня была своя интересная работа. И потом… Я знала, что там тоже не все просто. Работники прославленного коллектива были подвержены известным человеческим слабостям…
Юра первое время просто приходил в ужас от того, с чем столкнулся в МХАТе. Он даже иногда просто рыдал в телефонную трубку: "Я не могу! Я не вынесу!"
Например, он не мог выносить алкоголь в таком количестве. А среди мхатовцев, увы, пьянство доходило до того, что считалось, что не пить нельзя: "Кто не пьет – тот продаст".
Напомню, что тогда водку ночью продавали по бешеным ценам. Иногда спившиеся актеры, у которых не было денег на водку, ночью ловили таксистов с водкой и на этом же такси приезжали к Юре с бутылкой! И Юра шел расплачиваться и за такси, и за водку! И потом вместе с ним начинали пить…
А потом он приходил ко мне и плакал, рассказывая это:
– Представляешь, вчера ко мне приехал М. с другом. Я уже сплю – три часа ночи. Они ввалились пьяные. Я должен был встать, идти оплачивать их такси и водку, готовить закуску. И потом еще с ними сидеть и пьяные их бредни выслушивать.
Он робел сказать: "Нет! Не хочу! Пошли вы… Какое имеете право?"
Выгнать человека он не мог никогда. А бессовестные люди этим пользовались. И спаивали его. Он ведь и так был добрым человеком. А пьяным – до безрассудства. Широко открывал шкаф и отдавал деньги, какие были, дарил свои вещи, одежду. Просто раздаривал – и многие этим пользовались…