* * *
Трудно сказать, есть ли сегодня актер, сопоставимый по масштабу с Богатыревым. Артист – это явление, существующее во времени. После того как артист уходит, остается легенда. Поэтому сейчас сравнение будет некорректным. Это будет сравнение с легендой, а не с артистом.
Мне кажется, сегодня он был бы востребован. Открывал бы свои выставки, был бы нужен злополучной антрепризе, которая ищет лица. Много работал бы на телевидении – он мог бы замечательно вести передачи…
Всем отпущен свой срок. Можно только догадываться какой.
Можно проклинать судьбу или кого-то, кто распоряжается жизнью, за то, что мало отпущено.
А можно благодарить ее за то, что Юра успел сняться в фильмах, что остались его картины, остался его голос, остались воспоминания друзей.
Слава богу, что было это. Жаль, что не было больше.
Глава 11. Крестный отец
Наркотик "Михалков" ■ Звезда с обложки ■ "Вольтер, маман и Глинка…" ■ Спасибо плоскостопию! ■ Жирный мазок ■ Штольц тоже человек ■ Благодать унижения ■ Как стать плешивым? ■ Царь или генерал? ■ Полтора метра риска ■ "Юрочка, ты великий!" ■ И кнут, и пряник ■ Герой Ренессанса
Друзьям Богатырев не раз признавался:
– У Никиты я готов сниматься всегда, и даже бесплатно…
А все потому, что Михалков стал крестным отцом Богатырева в кино. Актер самым натуральным образом "подсел на иглу" Михалкова. У него развилась творческая зависимость от талантливого режиссера… Теперь само понятие "кино" для Богатырева означало "кино Михалкова". А приглашение на любую роль в его картине становилось настоящим профессиональным праздником.
"Раба любви". Здесь для актера не нашлось большой роли. Но он с радостью отдал свой образ звезде немого экрана Владимиру Максакову (его прототип – знаменитый Владимир Максимов). Богатырев там появляется только на фото как кумир миллионов. Как сейчас бы сказали – своеобразное камео.
Вот как сам Михалков объясняет свой выбор:
– Мы уже настолько сблизились, настолько уже не могли друг без друга существовать в творчестве, что я предложил: "Юра! Там тебе играть совершенно, абсолютно нечего. Но пускай твой образ будет все время с нами – некий мифический возлюбленный Ольги Вознесенской на обложке журналов. Пусть он все время фигурирует в картине".
И он согласился присутствовать в фильме как фотоартист.
* * *
Никита Сергеевич вздыхает, встает, поправляет лампадку у иконы:
– Это был наш мостик к следующей картине "Неоконченная пьеса для механического пианино", где для Юры уже просто писалась роль. И сумасшедшее удовольствие была эта работа – то, как мы искали и находили образ Войницева… Мы понимали, что Серж – это такое большое, трогательное, глупое, наивное, слабое и в то же время очень искреннее и честное существо – такой Пьер Безухов, только глупый.
Но глупость тоже бывает разная. Это была, скорее, такая звенящая ограниченность. Труднее всего играть это. Потому что Серж говорит простые банальные вещи. И в общем, людям нормальным эти мысли могут показаться естественными: "Вольтер, маман и ты… впрочем, еще и Глинка…"
Все это никак не резало ухо обывателя. Человек любит Вольтера, маман, свою жену и Глинку – чего уж тут поделаешь? Самое сложное – так сыграть, чтобы это стало смешным. И Юра делал это ювелирно, на каких-то невероятных полутонах.
Его образ родился от походки героя – это Юра предложил сам. У него было плоскостопие, поэтому ему специально делали очень большие ботинки. А еще он поджимал пальцы на ногах, поэтому его походка становилась такая… шлепающая. Он шел, как ходят плоскостопные люди, – шлепая. И как только он пошел этой походкой, все слилось в один образ: и шляпа с высокой тульей, и огромные руки, и трость, и косоворотка. Все сразу заработало…
* * *
Михалков высоко ценил актерское мастерство друга:
– Юра тончайший артист. У него были потрясающие интуиция и вкус. Он точно чувствовал тонкость юмора. Он не мог играть средне: мол, это проходная сцена… Он не мог быть просто тупо органичным артистом, который очень хорошо произносит текст и все делает очень мило…
Он был по-настоящему театральным артистом – но в самом прекрасном смысле этого слова. Поэтому все его реакции, все повороты характера его героя были удивительно крупны. Но эта крупность была не театральным нажимом, а выразительным мощным мазком – как у художников "Бубнового валета", скажем. Такой жирный, сочный, очень на своем месте.
И в то же время он держал тонкость паузы. Вдруг – дрогнувший голос, вдруг – наполнившиеся слезами глаза… Это он делал просто ювелирно. И в этом отношении сегодня я не знаю такого актера. Может, только Олег Меньшиков…
* * *
– Ему совсем не мешала его театральность, – размышляет Михалков. – Вообще, многое тут зависит от режиссера. Я не о себе, любимом, но, в принципе, артист это чувствует и знает, как эту "театральность" убрать…
Другой режиссер скажет: "Ну что вы так наигрываете? Давайте полегче!"
А ведь это тоже можно использовать. Надо просто не останавливать артиста, а на той же скорости пустить чуть в другую сторону. Ведь его можно напугать, остановить – и он не будет знать, что делать. А можно подкорректировать: отлично, только чуть левее возьми – и все!
Юра был как выезженный скакун. Он мог по ходу импровизировать – достаточно было из-за камеры ему шепнуть, что делать, и он мгновенно разворачивался, и это было абсолютно органично. Он был совершенно мастерский импровизатор. Хотя он, как и я, любил импровизацию хорошо подготовленную, а не просто спонтанную – оттого, что не знаешь, что делать…
* * *
После "Неоконченной пьесы" был "Обломов". И все заранее знали – Штольца будет играть Богатырев. Хотя, по-моему, он хотел пробоваться и на роль Обломова. Но было много тех, кто хотел и имел право на это, в том числе и Александр Калягин. Но уже как бы априори Обломова должен был играть Олег Табаков. Это должен был делать именно он – хорошо ли это, плохо ли, молод он или стар… И он сыграл, на мой взгляд, достаточно убедительно.
Мне кажется, что Юра очень очеловечил Штольца. Он сделал из него не бездушную машину, а человека, который просто искренне не понимает, что такое русская душа. Он знает точно: то, что он предлагает, – это правильно, это хорошо. И не может заглянуть за эту границу, дальше. И в этой незыблемой убежденности Штольца, что именно так хорошо, так правильно для Обломова, Юра достиг высокой убедительности.
Квинтэссенция этой роли – эпизод, когда отец провожает мальчика Штольца учиться. В сцене прощания с отцом Юра сыграл безупречно точно. И конечно же для меня чрезвычайно важна сцена в бане. Эти две кульминации Юра провел замечательно.
* * *
На площадке Юру ждали всегда. Шептались: "Идет, идет…" Когда он приходил – сразу занимал огромное количество места. Такой необъятный шар вкатывался.
Бывало, он капризничал… Бывало, ждал особого внимания… Бывало, обижался. Бывало, даже требовал унижения. Юра был из тех артистов, которых нельзя жалеть.
Но! Его можно было жалеть и помогать ему – в жизни. Например, он страдал оттого, что его не узнают. Но на площадке он сразу лишался этой привилегии. Он мог долго искать решение сцены, но, когда появлялся результат, все снималось мгновенно. То есть после всех этих скандалов, унижения, криков: "Стоп, снято!" – получалось то, что надо.
Потому что Юра был человек творческий. Ему было важно понимать, что все его труды и все унижения – не просто так, а чтобы достичь цели, желаемого результата. Нельзя просто так унижать артиста и быть с ним жестким лишь для того, чтобы самоутвердиться за его счет…
* * *
В "Родне" у него была абсолютно характерная роль Стасика, в которой Юра просто купался. Она не такая большая, но каждый раз все в группе ждали его с нетерпением… Мы ему сделали потрясающий парик – придумали яйцевидную голову с плешью, грим, накладной животик… Там столько было всего придумано – и то, что он коряги собирает, и как одет… Все сплошная импровизация. И он сам предлагал, и Нонна Мордюкова – в этом отношении она тоже человек замечательный. Знаменитый танец в ресторане, правда, специально ставили. И ему, и ей. Получился гротеск на грани буффонады…
* * *
Для Юры главное было – поймать точную интонацию. Когда ловил – дальше уже все катилось само собой… Он очень страдал до того момента, пока не находил эту интонацию. До тех пор все было мучительно, он жутко ныл: ну как? как? Но стоило ему ухватиться за деталь, вроде поджатых пальцев ног, – все, уже можно было оставлять его спокойно.
Для него была написана роль генерала Радлова в "Сибирском цирюльнике"… Это в дальнейшем вызвало определенную проблему. Алексею Петренко об этом сказали. Он правильно предположил: если писалось для Юры – мы уже проиграли в голове все, как это должно быть, как генерал должен себя вести… И умный Петренко, еще не зная концепции образа генерала, уже сразу отказался: только не требуй от меня того, что делал Юра, он замечательный артист, но я совсем другой…
В результате он сделал все то же, что я хотел от Богатырева, – конечно, с определенными коррективами в сторону таланта Алексея Васильевича… Кстати, идея с прорубью была его: "Ну как? Давай сделаем!" Не знаю, пошел бы на это Юра.
* * *
Богатырев на все рискованные предложения Михалкова всегда вначале отвечал отказом: "Что? Нет, никогда!" А потом соглашался. Он мог, например, спрыгнуть с девятнадцатиметровой высоты в реку на съемках фильма "Свой среди чужих…".
Кстати, они не знали глубины реки – мерили камнем, и получалось очень глубоко. А потом ужаснулись, потому что не рассчитали, что камень уносится течением. Оказывается, глубина там была всего метра полтора… С такой высоты прыгать было очень опасно. Могла случиться беда…
– Рисковали, азарт был, но Господь управил, – вздыхает Михалков.
* * *
– Он был абсолютно бесстрашен. – Не то чтобы храбр, а именно бесстрашен, подчеркивает режиссер. – Храбрость – это когда человек знает об опасности и осознанно идет на риск. А бесстрашие – когда он ее не чувствует. Юра был замечательно наивен. Он был убежден – раз друзья просят сделать это, значит, они за него отвечают и надо делать, потому что все будет нормально.
Это удивительно. "По вере вашей и воздается вам". В этом отношении он был совершенно доверчивым человеком, которому все давалось как бы легко. Первый раз сесть верхом – и сразу аллюром в поля!
При всей его грузности, неспортивности – иллюзия создавалась потрясающая… Не знаю, как он чувствовал себя в седле – наверное, плохо с его ростом… Когда он по ушам бил Александра Кайдановского – работала вся его фактура, вся его мощь.
Как он управлялся с этим? Не знаю. Потому что практически он не был гибким и внешне пластичным – хотя и был удивительно пластичным внутренне. Именно это очень многое компенсировало.
Если бы тогда не закрыли "Сибирского цирюльника", Юра, конечно, успел бы сняться в этом фильме. Он знал о замысле, читал сценарий… Также для него, умного, тонкого артиста, мы писали Николая I в "Грибоедове"…
* * *
В 1987 году были сняты "Очи черные". Михалков продолжает рассказывать:
– Там Юра великолепно сыграл городского голову. Потом "Автостоп" – уже без него. Еще Юра снялся в нашей совместной с итальянцами рекламе пасты "Барилла". И все… Дальше у него пошли роли в картинах Ильи Авербаха, Виктора Титова… И там он был снова совершенно неожиданный. Юра действительно обладал редкостной неузнаваемостью. Он как-то мне жаловался: "Вот сволочи, что за люди! Каждый день в кино снимаюсь, а вчера вот встал в очередь за туалетной бумагой (тогда это была тяжелая проблема) и рожей все крутил-крутил, ну никто не узнал, никто не пропустил… Простоял в очереди три с половиной часа! Ты можешь себе представить, какие мерзавцы?" И все это на полном серьезе.
Кстати говоря, его "неяркость" была его великим преимуществом – он был из тех актеров, которые могли быть любыми. Он был как бы стерт. Зато из него можно было делать что угодно.
Трудно найти другого такого актера, который мог бы играть и Шилова в вестерне, и Войницева в "Неоконченной пьесе", и Штольца в "Обломове", а потом Ромашина в "Двух капитанах". Юра именно тем и потрясал. Я ему это объяснял:
– Юрочка, ты великий!
– Да?
– Да. Ты великий.
– Ты правду говоришь?
– Да, ты великий артист!
Он сомневался и не понимал, что это актерское счастье – когда тебя не узнают. Иначе он был бы как Миша Боярский – хороший артист, но "приговоренный" к шпорам и ботфортам. Сыграть Вафлю в чеховском "Дяде Ване" ему было бы немыслимо…
А Юра действительно был гениальный артист. Я имел счастье и смелость говорить это ему в лицо и считал, что ему очень важно было это слышать. Ему нужно было, чтобы его ценили. Ему не хватало внимания. Он не умел за себя бороться. Не умел выбивать в месткоме путевки и квартиры…
* * *
Когда он о чем-то спрашивал Михалкова, тот давал ему совет, помогал, где можно… При этом работал с ним достаточно жестко.
– Потому что, хотя он нуждался, чтобы его называли гениальным артистом, это был единственно правильный путь, – объясняет Михалков. – Потому что Юре, как никому, был нужен режиссер. Ему был нужен не только пряник, но и кнут. Он был достаточно дисциплинирован и аккуратен в своем отношении к делу… Всегда. Но определенного рода насилие по отношению к нему давало ему новый импульс, новый толчок к тому, чтобы по-актерски фонтанировать.
Он не требовал понукания, нет. Но иногда зацикливался на какой-то идее, фразе, на чем-то своем, и для того, чтобы сбить его, нужно было резкое движение, а потом опять поглаживать: "Да, Юра, ты прав, хорошо, хорошо".
И он не обижался. Понимал, что это не было желанием утвердиться за счет артиста как режиссера. Я сам артист, и знаю, как иногда нужна встряска. Бывают такие моменты, когда тупо повторяешь одно и то же, и не знаешь, как играть… Понимаешь, что все не то… Тут очень важно верить в режиссера, потому что бывает и так, что режиссер сам не знает, чего хочет.
Но я всегда знал, чего хотел. Мы никогда не начинали снимать до тех пор, пока не знали точно, что нам надо. Поэтому вся наша "лабораторная работа" проходила вне чужих глаз и ушей.
* * *
В последние годы он был поглощен театром. Михалков же в это время писал сценарий "Грибоедова". Они кружились по разным орбитам. Хотя не ходили друг к другу в гости каждую неделю, но созванивались. Не теряли контакта, просто он не был таким плотным, как раньше. Проблемой стала и скрытность артиста.
– Он был очень скрытный человек, – говорит Михалков. – Я ничего не знал о его личной жизни и никогда не пытался узнать. Я вообще взял себе за правило никогда не интересоваться личной жизнью другого человека: если ему нужно – он тебе скажет, а если не нужно – чего лезть?
* * *
Михалков убежден, что сегодня было бы великим счастьем видеть его на сцене. Неясно только, что бы он играл сейчас? Классику? Возможно. В кино – точно бы сыграл у него генерала Радлова, которого для него и писали.
– Ведь сила Юры заключается в том, что он глубок и неожиданен внутри поставленного рисунка. Он лишь уточнял: надо так? И опять копал вглубь.
Михалков признается, что знает сейчас лишь несколько артистов подобного калибра: Олега Меньшикова, Алексея Петренко, Владимира Ильина, Марину Неелову, Инну Чурикову, Александра Калягина… Но трудно с кем-то сравнивать Богатырева. По степени возрожденческой одаренности, блистательному артистизму, тонкому вкусу…
Глава 12. Жизнь или профессия?
"Пламенные" студенты ■ "Вольтер, ты и маман!" ■ Шампанское – залог дружбы ■ Почему встает мужчина ■ Анемичная мимика – фирменный знак ■ По рецепту Эйзенштейна ■ Шерочка с Машерочкой ■ Кто воет на луну ■ Незваные гости в татарском стиле ■ Полушубок от дворника ■ Завидный жених ■ Летающий шкаф ■ Творог и кефир ■ Фанатики профессии ■ Доброта не всегда хороша ■ Слезы на Тверской
Еще студенткой ГИТИСа Татьяна Догилева бегала в кинотеатр "Пламя" на площади Восстания, чтобы в очередной раз посмотреть культовую "Неоконченную пьесу для механического пианино". Эта картина стала любимым фильмом ее курса.
Настолько, что все как один бесконечно цитировали героя Богатырева:
– Господи, как я счастлив! Вольтер, ты и маман, больше мне ничего не нужно! Впрочем, еще Глинка.
Именно эту фразу они потом будут к месту и не к месту вставлять в дипломный спектакль по Шекспиру – "Много шума из ничего". И радоваться своему хулиганству. А все потому, что к ним на спектакль тогда пришел Юрий Богатырев.
Он стал для них легендой. Новой звездой, на которую надо было равняться. Горой. О такой карьере они могли только мечтать. Им казалось – нет ничего прекрасней, чем оказаться в обойме Никиты Михалкова.
* * *
А вскоре этот "человек-гора" нежданно-негаданно станет ее партнером по фильму… "Нежданно-негаданно". Впервые они встретились у режиссера Геннадия Мелконяна в гостинице на Мосфильмовской.
Оба старались произвести друг на друга достойное впечатление. А потом выпили шампанское. И как-то быстро подружились.
Актриса вздыхает:
– С Юрой нельзя было не дружить – он был абсолютно очаровательным человеком. Он был талантлив, красив, вежлив и невероятно воспитан. Причем естественно.
Когда в комнату входила любая женщина, даже пожилая костюмерша, он вставал. В первый раз я посмотрела на него с удивлением. И он объяснил: "Я не могу, когда женщина входит, надо вставать". И он действительно вставал. Даже если женщина вползала в рафик, он и там пытался встать! Это было у него абсолютно естественно и искренне.
* * *
Они начали работать. По сценарию у них была любовь. Но… пошли проблемы.
– Режиссер страшно нервничал, везде искал какие-то подвохи, интриги. Материала нам не хватало. И хотя Юра был уже вроде звездой, но его интеллигентность и скромность мешала дать отпор нападкам. А бестактный режиссер мог запросто сказать, что фильм получается хороший, но он все портит. На что Юра вежливо спрашивал:
– Что же, деточка, тебя не устраивает в моей игре?
– Твоя анемичная мимика, – говорил Мелконян актеру МХАТа, где, в общем, не принято "хлопотать лицом".
Но эти проблемы на фильме нас с ним очень подружили. Мы держались друг за друга, потому что нам доставалось обоим. Мы с ним страшно сблизились на этом фильме.
Тогда Догилева, как неопытная актриса, думала, что картина будет ужасающая – по тем скандалам и истерикам, которые закатывал режиссер. Она была настолько уверена, что это плохо, что даже не пошла на премьеру фильма в Дом кино, чтобы избежать позора.
– А Юра пошел, он был мудрее меня. Потом позвонил, говорит: "Ты знаешь, Эйзенштейн прав: кино – это искусство монтажа. Он что-то там смонтировал, и получилось очень даже ничего!"