Начался допрос следователя Ущаповского. Я зачитал то, что мне написали. Получился просто какой-то диктант следователю. От себя я все-таки добавил, что ничего такого подозрительного я на даче Квачкова не видел. Но потом, когда я прочитал, что записал под мою диктовку Ущаповский, все было изложено по-другому и никаких моих слов там не было. Ущаповский уехал, меня оставили в СИЗО и продолжили допросы. Владимир Сулейманович стал спрашивать: давай подробней - что было в Жаворонках. Расспрашивал с картой в руках, потом стал учить, что в Генеральной прокуратуре мне нужно сказать: вот там я ехал, вот там мы остановились… Еще он меня заставлял сказать, что когда я зашел в дом Квачкова, на его дачу, то увидел оружие и услышал разговоры о том, что завтра будет покушение. Я этого так и не сказал, и за это мне досталось.
В течение трех дней Владимир Сулейманович со мной проводил работу, как я должен рассказать, что остановился на шоссе по просьбе Яшина… Все время говорил: думай о себе. Велел мне написать заявление с просьбой меня вновь допросить и подготовил мои новые показания. Когда я прочитал то, что должен был сказать на новом допросе, я возразил, что у меня нет подозрений, что Квачков что-то готовил. Тогда Владимир Сулейманович предложил: а ты пиши "могу предположить", "мне кажется". И пусть суд потом обсуждает: домыслы это или не домыслы. Я все это подписал, не имея возможности с ним спорить, так как в это время меня обвиняли и мою жену тоже, и я не знал, где я. Мне сказали: ты здесь на десять суток задержан, тебя могут освободить, выпустить за порог, а ты за порогом нецензурно выругаешься и снова на десять суток. Владимир Сулейманович мне вообще говорил: меня не интересует ни Генеральная прокуратура, ни Чубайс, я здесь царь и бог, и ты будешь делать, что я скажу…
Потом меня повезли в Москву, в Генеральную прокуратуру на улицу Радио. Перед этим с Корягиным у нас была репетиция допроса, что я должен сказать в прокуратуре. На улице Радио меня допрашивал следователь Генеральной прокуратуры Ущаповский. Когда я спросил о боеприпасах и о жене, он сказал: ты мне эти вопросы не задавай, лично я был против, чтобы их тебе подбрасывали, это инициатива Корягина, мы не знали еще, какой ты - разумный или неразумный.
Меня спросили, где я был 17 марта. А я был утром в мастерской и назвал человека, который меня там видел. Тут же Корягин привез мне протокол допроса, что этот человек из мастерской, Андрей, сказал, что это я просил сделать его мне алиби. Я сказал Корягину, что есть еще соседи, которые меня могли видеть. А он сказал, что в материалах дела окажутся показания тех соседей, которые тебя не видели, а тех, кто видел, не будет.
Со слов Корягина, самого Чубайса в этом БМВ во время покушения не было, и без Службы безопасности РАО "ЕЭС" это все обойтись не могло. Корягин просил меня сказать следователю, что 16 марта я якобы слышал разговор о каком-то господине по прозвищу "Пиночет" из Службы безопасности Чубайса, что этот господин имеет отношение к покушению. Корягин показал мне фотографию какого-то мужчины, сказал: это и есть Пиночет, и стал убеждать, что я должен буду этого человека упомянуть, что он якобы связан с Квачковым. Корягин просил меня сказать его начальнику, что я видел Пиночета на каких-то праздниках. Но я отказался, так как не хотел иметь проблемы со Службой безопасности Чубайса".
Карватко перевел дух, и вместе с ним шумно выдохнул весь зал, впитывавший каждое его слово о том, как сегодня в России, не в те далекие страшные 37-е, о которых так много сегодня говорят, а сейчас вот в эти наши сегодняшние дни, наследники Ежова и Ягоды продолжают добывать нужные им показания, ломая судьбы, угрожая жизни жен, детей.
Адвокат Закалюжный: "Сколько раз Вы были допрошены на предварительном следствии с составлением протокола?"
Карватко: "Первый раз с протоколом меня допрашивал только Ущаповский. А до этого они что-то записывали просто так".
Закалюжный: "Вы подтверждаете данные из этих протоколов?"
Карватко: "Я могу их подтвердить частично. Все, что касалось хронологии события, я этого знать не мог. Я говорил лишь то, что они мне написали".
Закалюжный: "Относятся ли Ваши пояснения и к заявлению на имя прокурора?"
Карватко: "Заявление положил передо мною Владимир Сулейманович, сказал: "На, перепиши". Я не мог ему возражать, я переписал, только возразил, что Найденов вообще не мог участвовать в покушении. Он же мне сказал: а ты предположи, что, возможно, это могло готовиться там, на даче Квачкова".
Закалюжный: "Поясните, соответствуют ли действительности протокол опознания аккумулятора и протокол Ваших показаний об остановке Яшина на шоссе".
Карватко: "Я этих своих показаний не читал. Корягин мне показал фотографию, спрашивает: этот аккумулятор похож на тот, который был у Квачкова на даче? Я отвечаю, что в принципе не могу сказать, что он похож. Корягин в ответ: ручка есть, индикатор есть, вот и скажешь на опознании, что похож. Потом следователь Соцков сел в мою машину и мы поехали за аккумулятором, чтобы мне его потом опознавать . Соцков и милиционеры вынесли мне аккумулятор в коробке, и еще коробку с бутылкой из-под водки и окурками. Соцков взял коробку с бутылкой и окурками, а я потащил коробку с аккумулятором, потом он говорит: нет, мы неправильно с тобой их несем, давай поменяемся коробками. Приехали на опознание, и я видел, как еще один аккумулятор сняли с "Волги", а потом еще один принесли. Передо мной поставили три аккумулятора, и только на одном была синяя ручка, но он был изношенный, и наклеек на нем не было. Корягин ко мне подошел и говорит: "Не дури, тебе надо сказать, что аккумулятор похож, и все" . Потом мы приехали на дачу Квачкова, и когда открыли гараж, я в гараже увидел аккумулятор, который действительно похож на тот, что я видел 16-го на даче. И меня спросили: а вот этот аккумулятор похож? Я сказал - да, у него тоже есть и ручка, и наклейки. Это у следователей вызвало замешательство.
Потом меня привезли на место, где я должен был сказать, что Яшин просил здесь остановиться - справить малую нужду. Меня сопровождали сотрудник Одинцовской прокуратуры и следователь Генеральной прокуратуры. Один другому говорит: давайте измерим расстояние, и когда на спидометре отметилось 700 метров, машину остановили и мне говорят: ну, ты место узнаешь? Я смотрю - никаких следов взрыва, ничего. А они говорят: уже вечер, будем фотографировать.
Потом повезли в Жаворонки к тому дому. В квартиру я не поднимался, а по поводу обратной дороги я сказал следователю, что мы с Яшиным и Найденовым другой дорогой ехали. Я говорю: ворота зеленые вам показать? Нет, говорят, не надо".
Закалюжный: "Почему Вы не возражали в ходе допросов и следственных действий?"
Карватко: "Кому я мог сказать? Ущаповскому я все рассказал, а о том, что мне подбросили боеприпасы в дом, это Ущаповский мне сам рассказал. Он меня вызвал, дал ручку, пиши. Я говорю: мне писать, что это Корягин патроны подбросил? Нет, - говорит, - пиши, что строители или дети занесли, что это не боеприпасы, а куски железа. Потом говорит: пиши, что экстремистски настроенные люди тебе угрожают. Я писал и думал: мне бы дожить до суда!"
Першин, адвокат Квачкова: "Вы сказали, что Вам досталось от Владимира Сулеймановича. В чем это заключалось?"
Карватко: "Сам он рукоприкладством не занимался. Другие заходили в камеру, надевали пакет на голову, и я не мог дышать. Еще в Конаково меня приковали наручниками, сотрудник милиции подошел с сигаретой, сунул сигарету мне в руку и все. Ожоги у меня были на руках. И от наручников были следы: когда подвешивают человека - рвется кожа".
Першин: "А сколько раз это применяли к Вам?"
Карватко: "За сутки до приезда Ущаповского прекратили".
Прокурор тут же уцепился за последние слова Карватко: "Какое незаконное воздействие на Вас оказывалось следователем?"
Карватко: "Физически - никаких воздействий. Ничего не могу против Ущаповского сказать, он мне не угрожал".
Прокурор: "Вы заявляли Ущаповскому о незаконных методах дознания?"
Карватко: "Я давал пояснения о повреждении рук, я говорил ему обо всем, но официально ничего не заявлял".
Прокурор: "Почему Вы не сделали соответствующих записей в протоколах?"
Карватко: "Я боялся за жизнь своей семьи, за то, что мою жену могут привлечь к уголовной ответственности. Прежде чем этот протокол был написан, со мной провели работу сотрудники правоохранительных органов. Следователь видел, в каком я состоянии, но ему было все равно".
Прокурор: "После 2 апреля 2005 года Вы лишались свободы?"
Карватко: "Корягин, например, просил подъехать в Департамент по борьбе с организованной преступностью. Говорит: ну, ты как вообще? Я говорю: мы уже это обсуждали. Он говорит: ну, посиди, подумай. И я сижу в закрытом помещении - до вечера".
Неожиданно вмешивается судья Пантелеева: "Послушайте, Карватко, если я Вас сейчас приглашу в комнату свидетелей, Вы же не будете воспринимать это как изоляцию?"
Карватко: "Если меня из запертой комнаты не выпускают даже в туалет - разве это не задержание?"
Прокурор Каверин: "Вы говорили, что Вас задержали на десять административных суток по решению суда. Почему Вы судье ничего не объяснили?"
Карватко: "Меня привезли к судье, у него уже там были какие-то бумажки. Судья посмотрел и сказал: десять суток. Я спрашиваю: за что? А мне человек, который меня привел: сейчас будет пятнадцать".
Прокурор стоически изображая невинность: "Вы обжаловали решение суда?"
Карватко с возмущением: "Как я мог это сделать?!"
Прокурор издевательски: "Элементарно!"
Диалог свидетеля Карватко с прокурором Кавериным как поединок трагика с шутом. И всю развернувшуюся перед глазами зрителей сцену можно было бы записать в шедевры театральных постановок на темы суда и следствия, преступления и наказания, если бы… если бы это не было горькой действительностью нашего времени.
Прокурор: "Какие последствия для Вас имело неуверенное опознание аккумулятора?"
Карватко: "В протоколе написали, что я его опознал".
Прокурор: "Почему не заявили, что этот аккумулятор Вы ранее видели?"
Карватко: "Всю это процедуру проводил следователь Соцков, с которым мы вместе за опознаваемым аккумулятором и ездили. Этих вопросов мне никто не задавал".
Прокурор: "Почему при виде аккумулятора в гараже Вы не заявили, что видели этот аккумулятор на даче. Взяли бы и не подчинились!"
Карватко принял это за издевательство: "Конкретно попереть на Службу безопасности РАО "ЕЭС"? Первые семь дней, когда меня отпустили, меня домой только ночевать пускали. Я бо-ял-ся".
Последние слова свидетель произнес отчетливо, по слогам.
Прокурор сошел со скользкой темы бунта против следовательского беспредела: "Это Вы указали следователю в Жаворонках на квартиру?"
Карватко: "Я даже в подъезд не заходил, я только подъехал к дому. Впечатление, что следователи там уже раньше были. Они со мной ехали и остановились - знали где, и спросили - тот подъезд или нет. Они вообще много знали. Когда меня задержали, мне сразу стали задавать вопросы: ты приезжал сюда, это зафиксировано. Как будто они все знали".
Сысоев, адвокат Чубайса: "Сейчас у Вас есть основания беспокоиться за свою безопасность?"
Карватко: "У меня была цель - дожить до суда, чтобы при людях дать показания. Конечно, и сегодня есть основания для беспокойства. Мне уже не раз говорили: "Зря ты все это затеял!"
Сысоев: "Вы произнесли "конкретно попереть на Службу безопасности РАО "ЕЭС". Что это значит?"
Прокурор и представитель Чубайса Гозман нервно заерзали. Карватко удовлетворил любопытство чубайсовского юриста: "Со мной как работали? Сначала спокойно, мягко. Потом Корягин говорит: "У нас имеются неоспоримые факты, что Служба безопасности РАО приняла в этом участие. И я должен был сказать следователю, что все происходило при участии Пиночета…".
Судья успела остановить свидетеля, пока он не пустился в подробности деятельности загадочного тезки чилийского диктатора, и сама принялась задавать вопросы.
Судья: "Имели ли Вы препятствия делать замечания по протоколам Вашего допроса?"
Карватко: "Мне конкретно объясняли, что я должен сказать".
Судья капризно: "Мне это не надо. Скажите, были ли у Вас препятствия?"
Карватко раздельно, как малому ребенку: "Я протоколы даже не читал, не было такой возможности".
Судья Пантелеева изображает из себя глухую: "Протоколы подписывали?"
Карватко и отвечает ей как слабо слышащей: "Да. Но я не ознакамливался с протоколами!"
Теперь Пантелеева симулирует старческий маразм: "В момент, когда Вы ставили подпись в протокол, почему Вы не вписали, что протокол записан не с Ваших слов?"
Карватко все еще надеется вразумить госпожу от правосудия: "А мне конкретно говорили: вот здесь расписывайся, здесь и здесь. И я расписывался".
Судья маниакально не хочет верить в коварство правоохранительных органов: "Как Вы объясните, что адвокат, которая участвовала в первом Вашем допросе, не сделала замечаний о том, что Вы читали ответы с листа?"
Карватко болезненно морщится, понимает, что над ним открыто издеваются: "Я понятия не имею, что это была за адвокат. Мне сказали - это твой адвокат. Она все видела, но ни о чем не спрашивала, она даже здоровьем моим не поинтересовалась".
Судья не потеряла интереса к игре в непонятки: "Сегодня в показаниях Вы отнесли действия Корягина и других сотрудников правоохранительных органов к незаконным. А почему Вы не писали заявлений об этом?"
Карватко отвечает ей с безнадежной усталостью: "Мне просто было страшно и за себя, и за свою семью. Если мне следователь Генеральной прокуратуры говорит, что "лично я был против, чтобы вам подбросили боеприпасы", что я должен думать об этих людях? Мне не хотелось, чтобы со мной повторилась история, которая была в Твери".
Судья, прежде изображавшая вялотекучесть мысли, вдруг, словно из засады энергично выскакивает с вопросом. О, что это за вопрос!: "А почему Вы в суде не побоялись сказать правду? Что изменилось?"
Судья в суде спрашивает свидетеля, почему он не боится говорить правду в суде?! Вот времена, вот нравы! Поистине наша Фемида, эта дивная богиня с врожденными понятиями о справедливости и истине, уже лет двадцать как погребена под обломками реформированной судебной системы. На ее месте промышляет законностью и правопорядком, взвешивая доходы и расходы, дебелая, холеная тетка с психологией торговки с Привоза.
Но Карватко не изумился вопросу: "Здесь, в присутствии людей, я во всеуслышание заявил, что если со мной что-то случится, то все вопросы к Олегу Васильевичу Корягину".
Судья Пантелеева с нескрываемым садизмом: "А почему Вы не сделали заявление в Генеральную прокуратуру в период следствия?"
Карватко зло, иронично: "И отдать это заявление Владимиру Сулеймановичу?"
Судья с видом невинной овечки: "Поместить в прессе".
Карватко терпеливо, почти доброжелательно, тоном наставника из школы для умственно отсталых детей: "Со второго апреля я находился под постоянным контролем Департамента по борьбе с организованной преступностью. Ко мне, к примеру, садится в машину пассажир и говорит: "Игорь Петрович, ехал бы ты домой, мы же не можем контролировать всех твоих пассажиров". Я знал, что если я чего и напишу, первым об этом узнает Корягин. Я не мог никуда трудоустроиться. Знакомые шарахались. Андрея из мастерской, который меня видел 17 марта, взяли прямо в футболке и тапочках. Пригрозили: если не подпишешь сейчас, поедем домой и найдем чего-нибудь. Он мне говорит: извини, я подписал".
Судья мгновенно теряет к Карватко всякий интерес.
Вопрос задает подсудимый Найденов: "Сотрудники охраны, назначенные судьей в 2006 году, Вам выделялись?"
Карватко: "Да, один из них мне прямо сказал: придется охранять от своих же коллег. Однажды на джипе приехали домой неизвестные, дошло до рукоприкладства. Через три дня на передвижном посту ГАИ меня остановили, я вышел и увидел человека из джипа. Он предложил мне записывать все разговоры с Корягиным на диктофон".
Миронов с азартом историка: "Какова судьба этих записей?"
Карватко: "Я так и не понял, что это за структура. Может, Корягина уловки? Сказал об этом Корягину, он говорит, мол, это "смежники".
Котеночкина, адвокат Найденова: "Какие действия - физические, психические, - к Вам применяли?"
Карватко устало: "Лично Корягин наручники не застегивал, руки мне не заламывал. Обсуждается вопрос - я отказываюсь. Корягин выходит за дверь, входит другой и надевает мне на голову пакет. Наступает удушье. Когда снова отказываюсь, Корягин выходит, входит сержант, прижигает мне руки сигаретой со словами "Руки тебе не нужны". Они у меня скованы наручниками. Когда освободили, у меня оказались повреждены плечевая суставная сумка, правый локоть, ушиб грудины и так, по мелочи".
…Все устали от допроса, от бессмысленных вопросов судьи и прокурора, изображающих из себя свято верующих в законность действий милиции и прокуратуры, от тяжкого осознания того, что подобное могут творить с каждым из нас - сегодня, завтра, послезавтра. Хотелось закрыть это страшное заседание, как последнюю страницу кошмарного романа, но прокурор приготовил замысловатый эпилог. Он просит судью огласить детализацию телефонных переговоров Карватко в то время, когда того пытали в застенках Твери.
Из мозаики унылых цифр, дат и адресов, откуда поступали звонки с телефонного номера Карватко, неожиданно сложилась потрясающая картина: томясь в камере СИЗО, Карватко ухитрялся вести переговоры из разных мест Москвы и Подмосковья. Даже с улицы Житной, 14а, - из Министерства внутренних дел!
Прокурор Каверин был горд собственным реваншем и не скрывал восхищения собой: "22 марта звонок с Вашего места жительства, а по Вашим показаниям Вы находились в Твери?"
Карватко лишь развел руками: "Я не мог там оказаться. Ничего не понимаю. Не могу объяснить".
Прокурор ликующе: "А 24 марта звонок от Вас поступил из Москвы, с улицы Житной. Как это объясните?"
И вдруг до Карватко доходит: "Улица Житная… Улица Житная… Так это же Министерство внутренних дел! Это же ваши сотрудники забрали мой телефон! И шнурки, и ремень, и телефон".
Но прокурор все еще не понимает, во что вляпался: "Вы телефоном пользовались и в Астафьево, и на Житной?"
Карватко заклинающе: "Я на Житной не был! Я был в Твери! Моим телефоном пользовались ваши сотрудники!"
И в этот момент решительного неверия прокурора в похищение свидетеля подсудимый Квачков заявляет ходатайство о судебном запросе в Тверское СИЗО, выяснить, находился ли там с 21 марта по 2 апреля И. П. Карватко.
Судья ставит ходатайство на обсуждение.
Миронов: "Поддерживаю. Надо разобраться с этими секретными тюрьмами на территории Российской Федерации".
Слова эти производят ошеломляющее впечатление на прокурора. Каверин вскакивает, лихорадочно выпаливает: "По поводу секретных тюрем, о которых говорит Миронов… У нас нет сомнений, что Карватко помещался в СИЗО Твери. Но темой нашего суда не является, на каком основании задерживался Карватко!..".