III
В пятницу двадцатого июня девяносто первого года Иркутск взбудоражен был не землетрясением, как полгода назад, а ликованием: прибыл государь-наследник. На баке парохода "Сперанский", усердно шлепающего плицами по Ангаре, стоял небольшой тоненький юноша в синем атаманском мундире Донского войска. Предместье Глазково уже кричало "ура", потому что первым узрело обожаемого цесаревича.
Две недели Иркутск бесился предвкушением торжества. Возле собора возведены были колонны с шатровым куполом, с двуглавым орлом на штоке, зеленели обвитые живыми листьями и таежными цветами наскоро сделанные триумфальные арки. В городской управе выставлены были для обозрения дары - кованный серебром альбом с пятьюстами фотографиями зданий и видов, пластина черемховского угля, серебряное блюдо с эмалью, а от золотопромышленников - золотое. Насчет пластины угля брало сомнение: как он возьмет в руки сей дар - мажется ведь…
Трепетали желтые штандарты с вензелями на Набережной, на Девичьем институте, на златосплавочной лаборатории. Наведенный для данного случая понтонный мост под яркими хоругвями оседал - поднимался на волне, как бесконечный корабль под парусами.
Обыватели украшали чем могли свои хмельники, ворота, строения. Миллионеры соревновались, кто кого переудивит. Иркутском владела белоглазая, страховатая суета, когда, кажется, уже забыта причина, когда рвение становится самоцельным и неудержимым…
Августейшему наезду предшествовали события немаловажные. Государь-наследник обозревал иноземные страны. Будущему русскому императору должно было видеть собственным глазом, что и как деется за околицами его владений. Двадцать третьего апреля, проезжая по японскому городу Отсо, молодой цесаревич ранен был в голову саблей полицейского нижнего чина. Разумеется, острые языки тотчас злорадно зашептали, что в наследника угодили палкой. Гремели благодарственные молебны о чудесном спасении, и рана была настолько невелика, что царь-отец счел возможным телеграфировать сыну высочайший рескрипт:
"Ваше высочество! Повелев ныне приступить к постройке сплошной через всю Сибирь железной дороги, имеющей соединить обильные дарами природы сибирские области с сетью внутренних рельсовых сообщений, я поручаю вам объявить таковую мою волю по вступлении вашем на русскую землю после обозрения иноземных стран".
Вот этот-то рескрипт и всколыхнул сибирских областников. Ликование ликованием, а железная сквозная дорога скребла сердце: российский капиталист, пронырливый, вездесущий, грозил уже не приходом, а приездом в удобном вагоне. Российский промышленник, от коего ревностно и не всегда удачно отбивался промышленник сибирский, получал высочайшую поддержку. Тем более, повинуясь высочайшему сему рескрипту, утром восьмого мая во Владивостоке, в двух верстах от города уже отзвучало молебствие по случаю закладки железной дороги, и ступивший на русскую землю, чудесно спасшийся цесаревич прокатил под клики "ура" начальную тачку песка. И одна была радость: хоть и везет тачку, все-таки не Петр Великий. Возможно, и правы господа революционеры, утверждая, что самодержавие есть опора русского капитализма. Впрочем, добавляли они с некоторым даже удовольствием, гибель самодержавия произойдет именно от неуемности русского (и сибирского тоже) капитализма. Они, эти иные, видели вдали некоторого могильщика, которого готовит капитализм, развиваясь под благоволением самодержавия. Мысли сии были новы и так неясны, что еще не занимали практического воображения иркутских купцов, а принимались лишь в том смысле, что надо это самодержавие окрутить хоть с могильщиком, хоть с гробовщиком, хоть с кладбищенским сторожем, хоть с кучером похоронной колесницы.
Петр Григорьевич находился в толпе возле златоплавни, далековато, однако приезжего видел и видел также настырное стремление публики проглянуть сквозь суконную тулью цесаревичевой фуражечки: каков шрам? Интерес был естественным, простодушным. Петр Григорьевич и сам посмотрел на синее сукно, веселя себя забавными стишками, которые недавно сюда добрели:
Цесаревич Николай,
Если царствовать придется,
Никогда не забывай,
Что полиция дерется.
Стишки сочинил московский приятель Петра Григорьевича - дядя Гиляй.
Большеголовая чайка величиною с гуся, распластав в необозримом небе голубые крылья, удивленно парила над ликованием. А с Ангары тянуло свежим многоводным чистым духом только что вытащенной, еще трепыхающейся рыбы.
Два дня суетился Иркутск. Коллежский секретарь Михайло Маркович Дубенский, чиновник для особых поручений при генерал-губернаторе (без содержания), был связующим звеном между властью и крамолой.
- Господа, - дружески улыбнулся он, - его превосходительство надеется, что по крайней мере во вверенном ему генерал-губернаторстве цесаревич останется невредим. У нас же все-таки не Япония, господа, помилосердствуйте.
Ночью последнего дня августейшего пребывания собрание в клубе приказчиков шумело, веселилось, будто избавилось от напасти. Какой-то вестовщик принес свежий слушок: Анна Ивановна Громова представлена была в ряду некоторых дам государю цесаревичу, а воротясь домой из губернаторского дома, сказала камеристке:
- Жидковат наш вьюноша.
Сказано было, разумеется, не на вынос, а вот, извольте - часу не прошло, как уже гуляет по публике. То, что у генерал-губернатора наследнику представили именно Анну Ивановну, особенно занимало острословов.
- Господа! Мне кажется, мадам вручила всеподданнейший доклад о состоянии умов в Иркутске! Проект манифеста…
"Цесаревич Николай, - снова вспомнил Петр Григорьевич, - если царствовать придется…"
- А что вы думаете, господа, - спокойно и даже серьезно сказал он, - проект манифеста прост. Извольте, я вам сымпровизирую…
- Просим! Просим!
Заичневского любили слушать. Одни за то, что говорил умно, другие за то, что говорил вещи непостижимые, неприемлемые никак, а оторваться - нельзя! Третьи - просто за голос - с хрипотцой, с далекими громами, с запасом: сейчас грянет - стекла вылетят!
Петр Григорьевич придавил рукою высокую спинку стула:
- Извольте… Параграф первый… Начальство прекращает тайничать и поощрять наушников… ведет дела впредь открыто и нелицеприятно… Параграф второй… Господа революционеры благоволят оставить подполье и конспирации… Понеже тайну создает власть, а подполье лишь подражает оной…
Петр Григорьевич, не снимая руки, весело ждал, что скажут, вернее - что крикнут.
- Заичневский! А как с Сибирью? Дадите ей вольную?
- Господа, - серьезно сказал Петр Григорьевич, - с этими прошениями - к господину Потанину.
Рассмеялись, разговор ушел в шум. И снова из шума:
- Эрго, у нас будет царь, битый по голове?
- Поостерегитесь все-таки… - сказал в стакан длинный человек.
- Помилуйте! Я ведь - с сожалением… Он ведь родился шестого мая, в день Иова многострадального…
- Как вы думаете, зачем понадобилось японцу колотить нашего жидковатого вьюношу?
- Вероятно, чтоб присовокупить Корею и Сахалин…
- Помилуйте! Зачем же драться? Ведь можно бы просто - купить? Дедушка продал Аляску, папенька продаст Сахалин, а юноша - Сибирь!
- Как Воловьи лужки!
- Какие еще Воловьи лужки?
- Уморительный рассказ! Этого… Чехонте…
- Да подите вы с Воловьими лужками!
- Это не я, это - Чехонте… Там невеста и жених… Чьи Воловьи лужки?.. Спорят!.. Я вам продам, а я вам даром отдам…
- Оставьте вздор, господа! - вдруг приказал толстый незнакомец. - Нанесен удар чести империи, а вы толкуете об этом, как о трактирной драке!
- Чести! - рассмеялся белокурый красавец. - Ах, Да! Чести… О чести мы пока еще - ни слова…
- Что же тут смешного? - спросил толстяк.
- Как ни слова? - спохватился черненький с пробором. - Кто-то здесь говорил, что в юношу угодили не палкой, а самурайским мечом!
Ошурков сказал робко - не поймешь, издевается или всерьез:
- Да, господа, я говорил так… Обидно, если палкой… Уж лучше, господа, мечом… Как у Шиллера… Августейших особ нехорошо палкой…
- Бомбой надо, - желчно съехидничал толстый, - привычнее…
- Поостерегитесь, сударь, - проворчал длинный, не разобрав спьяну ехидства.
Петр Григорьевич вдруг встал:
- Вы знаете, друзья мои, я вас слушал и думаю, что всем нам хочется, чтобы палкой. Да еще суковатой, - потряс пустой ладонью, будто держал эту палку, - да еще - нечистой, - отшвырнул воображаемый предмет. - Нам хочется унижений. Радость какая: собственного инфанта поколотили! Мы радуемся, когда нас унижают…
- Мы радуемся, когда их унижают! - перебил белокурый красавец.
- Поостерегитесь, сударь, хоть вы и пьяны…
- В этой грязной империи нет места для чести! - прибавил черненький.
- И это вас тоже радует? - спросил толстяк, - вы не понимаете, о чем речь. Англия, например, английский народ возмутился бы, если бы кто-нибудь помыслил прикоснуться к его принцу! А ведь у них Виктории нос обломили парламентом! А у нас, с одной стороны, боже, царя храни, а с другой - радость великая: палкой по башке! Совестно как-то, господа… Пошло-с. Какие вы революционеры? Вы бомбометатели, а не революционеры! Как вы можете делать революцию, когда вас не занимает ход событий в мире? Через десять лет - помяните мои слова! - Япония пойдет воевать нас!
- С чего бы это?
- С того, что она бешено развивается, - снова ударил по столу толстяк, - и ей - тесно! Вы знаете, какой у нее флот? Вы знаете, какая у нее торговля и промышленность? Не знаете! А знаете вы только то, что палкой по голове!
- Да-с! Палкой! Судя по всему, сударь, вы - навозной! И вы сами натравливаете на нас Японию своей железной дорогой! Зачем японцам терпеть усиление России разными новшествами?!
Петр Григорьевич оценил толстяка: был горяч и говорил дело. Проходя мимо (собрался уже уходить), Петр Григорьевич с ходу остановился около того, кто не жаловал новшеств.
- А как вы, - Петр Григорьевич нажал на слово, - можете терпеть отсталость своего отечества?
Алексей Иванович пошел вслед, но не рядом, а отставая.
Петр Григорьевич вышел на Большую, в светлую ночь, посмотрел на небо и подумал, что прошли уже самые длинные дни в году.
Вчерашний праздник все еще не иссяк в предрассветном городе. Горели плошки над Ангарой, кто-то достреливал последние шутихи. Ночь была холодной, чуть ли не морозной (признак сибирского континентального климата, снова особенности Сибири!). Небо уже розовело скорым рассветом. Он пошел к Ангаре, ему казалось, что ночью река теплее воздуха.
- Понимаете, Алексей Иванович, - приобнял Баснина Петр Григорьевич, - пока не вымрет поколение рабов, царство свободы немыслимо… Ведь это рабство - ползать на брюхе, смелеть от вина и - злорадствовать, злорадствовать… А толстяк тот делен… Война с Японией будет… И на этот раз - непременно с революцией…
IV
Зима безветренная и солнечная, к которой иркутяне привыкли настолько, что иной зимы и не воображали, была студеной и радостной для приезжих. Как бы ни тяжко было противовольное пребывание в Иркутске, скрашивалось оно все-таки особенностями здешнего края.
Человек может быть свободен от всего - от начальства, установив с ним предел отношений; от искательности, увидев в ней низость и подлость; от брюховности, определив круг своих потребностей… Разумеется, свобода эта может обойтись недешево, она может стоить жизни. Но судьба создает людей, для которых цена эта не так уж высока, как может показаться иным. Петр Заичневский принадлежал к тем людям, которые сомневались, что главное и первейшее достояние человека есть жизнь. Он полагал, что честь дороже жизни. Он иронически относился к попыткам поэтов излагать бытие в выводах. Вывод старика Гёте о том, что лишь тот достоин счастья и свободы, кто ежедневно должен добывать оные, казался ему несколько бронзовым, будто объявлен был с высокого коня.
Сытые великолепные рысаки шутя, размашисто влекли легкие саночки, возки с расписными (зеленые листья по черному лаку) спинками. Под медвежьими полостями, закутанные мехом, раскрасневшись, проплывали, будто лишенные веса, иркутские дамы. Шли мастеровые жены в салопах, шествовали чиновники в шубах, пробирались поскорее, сунув руки в рукава коротких, мехом наружу, зипунов, простые люди, и важно, не видя ничего вокруг, рядом с груженными донельзя площадками, придерживая за вожжи медлительных битюгов, шагали возчики, в дохах, перехваченных ремнем.
Проскакал на черной паре генерал-губернатор, рядом с ним Петр Григорьевич узнал чиновника для особых поручений Ковалева, из ссыльнопоселенцев. Должно быть, его превосходительство совершал прогулку: пара вдруг остановилась, генерал-губернатор сошел и, заложив руки за спину, что было неудобно при меховой шинели, пошел пешком. Лошади тронулись вслед.
И вдруг из ресторации вылетел пьяный бородатый купец не купец, промышленник не промышленник, а скорее - бродяга в накинутой меховой шубейке. Был он пьян вдребезги, упал, вскочил и - назад, должно быть, бить двери, стекла. Но, увидав перед собой самого генерал-губернатора, ухнулся на колени, как подрубленный:
- Ваше высокое превосходительство! Благодетель и кормилец! Отец ты наш православный! Желаю припасть! Десять тыщ на алтарь отечества!
Пьяное, разбитое, в подтеках, бородатое лицо было страшно, в бороде застряли крошки, остатки пищи. Генерал-губернатор не был трусом, однако был брезглив. Немедленно шагнув к своим саням (оказались тут как тут), он приказал, ни к кому не обращаясь:
- Убрать!
Подскочили городовые. Генерал-губернатор сказал Ковалеву:
- Николай Николаевич… А десять тысяч взять! Присовокупить к театральным!
Сани унеслись, городовые стали крутить буяну руки, однако последние слова генерал-губернатора слышали все. Буян не сопротивлялся, а только вразумлял:
- Братцы… Как же я десять-то тыщ связанными руками? Отпустите, братцы, за деньгами-то… Его высокопревосходительство велели - сами слышали…
- Ты, ваше степенство, - спросил городовой, отпустив, - сам-то дойдешь?
- Со всем бережением, почтенный!
И, действительно, пошел ровно, не качаясь, надевая шубейку на ходу. Петру Григорьевичу буян показался знаком. Он догнал его и спросил:
- Кондрат, ты ли это?
Буян обернулся, присмотрелся, избитое лицо его омертвело - ссадины засинели темнее на побледневшем лбу и под глазом, в пегой бороде налипла медная омулевая икра и фарфоровое крошево:
- Петра Григорьич… Петра Григорьич… Ах ты, боже праведный… - И вдруг спохватился, спросил краем рта, тихо. - Вольный?
- Да, вольный, вольный… Кто же тебя так раскрасил?
- За правду…
- Самой собою… Пойдем ко мне… Умоешься, что ли…
Когда они вошли в калитку, на Петра Григорьевича кинулся огромный пес Полкан, достал лапами до плеч, будто целился в глотку. Петр Григорьевич погладил собаку по лобастой голове. Кондрат, на которого Полкан не обратил внимания, сказал:
- Репьи у него с лета… Полено не чисто… Остричь бы…
Он порылся в шароварах, достал черные складные овечьи ножницы, наклонился к собачьему хвосту. Полкан соскользнул с Петра Григорьевича, оскалился на Кондрата, зарычал.
- Стой, волчья ягода, - безбоязненно сказал Кондрат, - Петра Григорьич, - передал ножницы, - держи-ка, я ему клыки заговорю… Ах, ты ж сучий ты сыночек… Патриот окаянный… Кушай, вор ненасытный, - и протянул в оскалившуюся пасть кусок колбасы, который вынул из кармана шубейки, - кушай, не боись…
Полкан принял угощение, глотанул, но скалиться не перестал. Петр Григорьевич успел выстричь репей. Полкан порычал, крутанулся, как бы желая поймать хвост и, рыкнув без зла на Кондрата, побежал в конуру, помахивая хвостом.
Правда Кондрата, за которую он пострадал в ресторации, состояла в особенностях сибирской золотопромышленности. Золото брала казна, брали хозяева-старатели, а еще были жуки. Ни приисковые управления, ни горная полиция ничего не могли поделать с этими жуками.
Золотарники, то есть рабочие, а вернее сказать бродяги, нанимались к жукам, даже получали некоторый мелкий задаток. Набиралась артель душ на полтораста. Жук этот показывал приисковому начальству документ честь по чести, с подписями, с крестиками главным образом. Идем, мол, стараться на бортик, на выработанный прииск то есть, может, пофартит. И получал на всю партию спирт - по ведру на нос. Вот тут-то и нужно было разогнать на все четыре стороны золотарников, оставив при себе столько человек, сколько надо, чтоб дотащить до бортика казенный этот спирт. Бортики находились рядом с крупными золотыми компаниями. Конечно, немного золота - фунтов пять-шесть жуки сдавали державе, записывали в горную книгу.
- Чтобы вид был, - пояснил Кондрат.
А на большом, солидном прииске, верстах в десяти, спирт шел по два золотника за бутылку.
- До пяти пудов золота за спирт выручали!
- Да куда они его девают?
- То-то и оно - куда… За Амур!
Кондрат сидел в комнате Петра Григорьевича, возле стола, как когда-то в Усолье, будучи еще молодым.
- А ты-то откуда - десять тысяч?
- Каки там десять тысяч! Ляпнул, что на язык попало! Теперь уходить надо…
- Куда же ты пойдешь?
- К Грише Непомнящему пойду… Я всегда - к нему, к Григорию Фомичу… У него - лесопилка на Белой… Степенный…
- А тебя-то за что вышибли?
- Патриота поперек рожи бутылкой.
- Какого патриота?
- Жук! Кусошник! Желаю, говорит, на алтарь отечества, как патриот… Ну, я ему… Я же его в тайге видел, вора!
- Так вот отчего ты - на алтарь! - рассмеялся Заичневский.
- А что делать? Ежели патриот и на алтарь - не трогают, привечают… Я уж насмотрелся, наслушался… Честно нельзя, Петра Григорьич, нет… У кого бог в середке, тому - каюк…
- Какой же это Гриша?
- Аи не помнишь? Из наших! Из усольских. Церковь рубил… А потом - Витим…
- Так вы с той поры и в дружбе?
- С той поры, Петра Григорьич, с той поры… А ведь и я был богат, право…
- Как же?
- Жилу нашел за Тунгузкой! Ты не думай, прииск правильный, в горном управлении означен.
- Ну и где же он?
- Эх, Петра Григорьич, Петра Григорьич, мимо сатаны не проскочишь! Стыдно сказать - в стирки продул! Не поверишь… По рубашке вроде бы - многострадальный шел, а пришла Варвара…
Петр Григорьевич расхохотался:
- Пиковая?
- А ты откуда знаешь? - удивился Кондрат.
- Знаю! - гремел смехом Петр Григорьевич, - бывало!
- И у тебя бывало? - стал склоняться к соучастливому смеху Кондрат и даже повеселел.
- Да нет… В книжке одной…
- Да-да-да-да-да… Все книжки читаешь… Нельзя у нас книжки читать, Петра Григорьич, воровать надо!
- Ты ж - не воруешь.
- Бег во мне сидит… Я и согрешил-то на Петров пост от бега… А она-то, может быть, давно со внуками… А может быть, померла… Помню я ее всю жизнь, Петра Григорьич… Выпить у тебя не найдется?
Петр Григорьевич уговаривал Кондрата остаться на время - кто будет искать? Но Кондрат сопротивлялся:
- Найдут… Они найдут… А там - бродяга… Надоело…
- Как же ты доберешься до Гриши? - Поправился. - До Григория Фомича?
- Доберусь, не впервой… Сколько же это мы с тобою не виделись? А-я-яй… А узнать можно!