Футуристическая философия Маяковского, планетарное мышление, при котором, как сказано в заключительных строках "Про это", отец - мир, а мать - земля, и "громада - ненависть" к "рабьему" началу, которое "осело бытом" в "краснофлагом строе", - выразились в мотиве преодоления смерти и воскрешения героя. Образ Господа заменен в поэме образом ученого: "большелобый / тихий химик", творящий в мастерской "человечьих воскрешений", фактически наделен Господней силой - в книге "Вся Земля" он выискивает того, кто достоин вновь явиться в мир. Будучи максималистом, лирический герой поэмы, этот "медведь - коммунист", вымаливает у химика собственное воскрешение: "Я свое, земное, не дожил, / на земле / свое не долюбил". Его цель - устроить жизнь России как царство вселенской любви.
Идеальным воплощением революционного завета и свободного человека будущего стал для Маяковского Ленин. В 1924 г. он создал поэму "Владимир Ильич Ленин", посвятив ее Российской коммунистической партии. Образ вождя в поэме отвечал народному мифу о Ленине - спасителе и соответствовал каноническому образу праведника житийной литературы. Явление вождей миру трактуется Маяковским как метафизическая данность. Уже Маркс был востребован временем: "Время / родило / брата Карла - / старший / ленинский брат / Маркс". Словно Иоанн Предтеча, Маркс пророчит миру появление спасителя: "Он придет, / придет, / великий практик". Мистически предопределено само рождение Ленина: "обыкновенный мальчик Ленин" родился в симбирской глуши, потому что "коммунизма / призрак / по Европе рыскал". Ленину же было предначертано быть избранником, он был "первейший" меж равных. И хотя Ленин, "как вы / и я, / совсем такой же", но он и титан, наделенный многими атрибутами божества: он знает все, думает о каждом, прозорливо предвидит пути исторического развития, обогащает новым сознанием весь земной шар.
В плане композиционном поэма "Владимир Ильич Ленин" вызывает аналогию со Священным писанием. Первую ее часть пронизывает мотив всеобщего ожидания Спасителя ("Ветхий Завет"), мечты о "заступнике солнцелицем". Как светоч мира, он озаряет сиянием каждого, кому посчастливилось с ним соприкоснуться. Вторая часть поэмы - явление вождя, его революционные деяния вплоть до известия о его роковой болезни. Третья часть открывается картиной народной скорби в связи со смертью Ленина, когда меркнет свет и огни люстр становятся черными, но основная ее тема - воскрешение вождя, его бессмертие. Вновь сияет "коммуна во весь горизонт", "живой взывает Ленин", Вождь восстает в новой плоти: с красного полотнища он зовет пролетариев строиться в боевые ряды, чтобы идти на последнюю "единственную великую войну".
Тема избранника, мессии повлекла за собой в поэме заниженную цену обыкновенной личности, эпическое начало поглотило личностное: человек и его жизнь теряют свою самоценность. Ранее не свойственное лирическому герою Маяковского самоуничижение звучит в этой поэме как позитивное начало: он не лучше других, и его гипотетическая смерть - лишь "смертишка" в трауре ленинской "безграничной смерти". Приоритет признается за классом: "Я / всю свою / звонкую силу поэта / тебе отдаю, / атакующий класс".
Россия в мировосприятии Маяковского - страна, которой принадлежит будущее и которая в этом отношении имеет преимущество перед Америкой. В 1925–1926 годах он пишет цикл "Стихи об Америке", отразивший его впечатления от поездки в Америку в 1925 г.: в мае поэт выехал из Москвы, три недели пробыл в Париже, 21 июня на пароходе "Эспань" отправился в Мексику, сделав по пути остановки в испанском порту Сантандер, в порту Гавана, а после трехнедельного пребывания в Мексике прибыл в США.
Для "Стихов об Америке" характерен иронический подтекст. Если стихи об СССР проникнуты мотивом причастности поэта к жизни страны, то в "Стихах об Америке" превалирует иронически окрашенный мотив отчуждения от бытия Европы и Америки. Так, в стихотворении "Испания" герой отстраняется и от сеньорит, и от "телефонос", и от медуз: "А на что мне это все? / Как собаке - здрасите!" В стихотворении "6 монахинь" ирония сменяется сатирой, образы обретают элементы эпатажа, выпада, нарочитой грубости: "Радуйся, распятый Иисусе, / не слезай / с гвоздей своей доски", "печеные / картошки личек", дорожные "евангелишки", "бормочут, стервозы", "дуры господни", "елейный скулеж" и т. д.
Америка предстает в стихах Маяковского провинцией, она сродни дооктябрьскому Ельцу или Конотопу. Это - страна того самого мещанства, которое ассоциировалось в сознании поэта с прошедшим временем. В стихотворении "100 %" мистер Джон, образцовое воплощение мещанства, обрисован теми же образами, что и советский мещанин в сатирических стихах Маяковского. Образ жизни в США, классовые контрасты Нью - Йорка учат ненавидеть: "если ты отвык ненавидеть, - / приезжай сюда, / в Нью - Йорк" ("Порядочный гражданин).
Американский вариант свободы трактуется Маяковским однозначно - как "ханжество, центы, сало". Концепция свободы по Маяковскому должна быть ориентирована на официальную идеологию классовой необходимости. В стихотворении "Домой!" личная свобода адекватна социальному заказу и осознанному подчинению норме: "Я хочу, / чтоб в дебатах / потел Госплан, / мне давая / задания на год", "чтоб над мыслью / времен комиссар / с приказанием нависал", "чтоб в конце работы / завком / запирал мои губы / замком".
В сознании Маяковского Америка с ее образом жизни выступает как олицетворение примитива. В уже упоминавшемся стихотворении "Домой!" он пишет: "Тот, / кто постоянно ясен, - / тот, / по - моему, / просто глуп". Эта же тема развивается и в книге очерков Маяковского" Мое открытие Америки" (1926). Рационализм и ясность американского мышления сведены у автора очерков к предельно упрощенным аксиомам типа: "В сельдерее - железо. Железо - полезно американцам. Американцы любят сельдерей". Описывая американский быт, "заорганизованность" буржуа, стильное "безобразье" архитектуры, чикагские бойни, дискриминацию негров и т. д., стремясь ощутить "дух Америки", поэт приходит к выводу: в Америке "духом интересуются мало", в самой же всемогущей американской технике господствуют обезличенность, стандартизация, отсутствует историческая культура развития.
СССР в представлениях Маяковского - страна будущего. Тему поэмы 1927 г. "Хорошо!", написанной к десятилетию Октябрьской революции и имевшей для Маяковского программное значение, составляет лирически и патетически одушевленное воспевание СССР - "весны человечества", "земли молодости", страны - подростка. Естественной композиционной основой поэмы стало историческое время, прожитое и пережитое поэтом.
Противопоставленное ненавистному прошлому советское настоящее в сопряжении со светлым будущим обретает в "Хорошо!" высший самоценный смысл. "Отечество / славлю, / которое есть, / но трижды - / которое будет", - это не просто патриотическая декларация: именно в будущем располагалось идеальное воплощение самых сокровенных мечтаний поэта о чистоте физической и духовной, о любви без страданий, о социальной справедливости, именно в будущем высилось чаемое поэтом величественное здание Коммуны. Ради этой утопии всеобщего братства, фундамент которой был заложен в октябре 1917 г., он не только обнаруживает в себе максималиста - преобразователя ("я / пол - отечества мог бы / снести, / а пол - / отстроить, умыв"), но и признает оправданность жертвенного пути России и революционеров ("готовы умереть мы / за Эс Эс Эс Эр!"), списка расстрелянных классовых врагов и такого явления, как "лубянская / лапа / Че - ка".
Не случайно в структуре поэмы рельефно выделена шестая глава, рассказывающая об историческом дне революции. Та же ветреная погода ("Дул, / как всегда, / октябрь / ветрами") и те же гонки трамваев ("За Троицкий / дули / авто и трамы") оказываются в конце главы другими, композиция строфы о ветрах и трамваях как бы "вывернута" - не трамваи, а само время пошло по другим рельсам. В отличие от этого резкого слома, переход от настоящего в будущее дан плавно, словно размыт в последних главах. Недаром многие тогдашние читатели восприняли девятнадцатую, заключительную, главу с ее почти идиллическими картинами ("в окнах" магазинов "продукты, / вина, / фрукты", "сыры / не засижены, "цены / снижены", бородатый крестьянин - "папаша" "землю попашет - / попишет стихи") недоуменно, а некоторые расценили ее как "украшательство", хотя на самом деле это не более чем фрагменты утопического будущего, окрашенные к тому же легкой иронией.
Представления Маяковского о "большевицком" рае, о модели социалистического мира выражены в формуле "свободный труд / свободно / собравшихся людей". Родина социализма - страна с коммунистическими идеалами, в которой самоценна не личность, а масса: "величайшую эпопею" способны творить "мы", массы "с Лениным в башке / и с наганом в руке".
Правда, и в этой поэме эпического размаха, охватывающей события предреволюционных месяцев, октября 1917 г. и последующего десятилетия, властно заявляет о себе лирическое "я" поэта. Но никакого противостояния, никакого конфликта между "я" и "мы" не возникает, оба эти полюса гармонично сливаются друг с другом в едином революционном порыве. Поэт черпает вдохновение и уверенность в сознании своей личной причастности к движущим силам истории: "Это было / с бойцами / или страной, / или / в сердце / было / в моем".
Герой Маяковского, энергично выступавшего против "психоложества" в искусстве, не знает сомнений и внутреннего разлада, ему чужды блоковские душевные страдания. Драма автора "Двенадцати" ("Кругом / тонула / Россия Блока") обусловлена, по Маяковскому, желанием примирить в себе и романтику революционного обновления, и неизбежные потери в ходе мощных разрушительных процессов: и "очень хорошо" как общую оценку революции, и "сожгли… / у меня… / библиотеку в усадьбе". Герой - революционер поэмы "Хорошо!" в отличие от героя "Двенадцати" - человек без Христа. Вместо блоковского Христа "в белом венчике из роз" миру являются люди с ясными конкретными призывами: "Вверх - / флаг! / Рвань - / встань!" и "Бери / у буржуев / завод! / Бери /у помещика поле!"
Во второй половине 1920–х годов публицистическая поэзия Маяковского направлена на утверждение советских норм жизни. Его творчество выражало коммунистические идеи как единственно верные и в условиях России, и во всемирном масштабе. В автобиографическом очерке "Я сам" поэт писал, что сознательно "газетничал", т. е. сознательно культивировал газетный язык поэзии. Приоритет отдавался поэтическому фельетону, лозунгу, агитке; стихотворная публицистика и хроника противопоставлялись "эстетизации" и "пснхоложеству".
Именно на газетных страницах (по большей части в "Известиях") увидели свет стихотворения 1926 г. "Товарищу Нетте пароходу и человеку", "Английскому рабочему", "МЮД", "Октябрь 1917–1926", "Не юбилейте!", "Первомайское поздравление", "Долг Украине", "Праздник урожая" и другие, целиком подчиненные, по словам самого поэта, публицистическим, пропагандистским, активным задачам строящегося коммунизма". Основанные на конкретных событиях "текущей" политики - будь то убийство советского дипкурьера Теодора Нетте, всеобщая забастовка английских рабочих в мае 1926 г., партийные призывы к борьбе за режим экономии или праздник урожая по случаю окончания полевых работ, - эти стихотворения являли собой пример решительного внедрения извне диктуемого социального заказа внутрь поэзии. Пафос строительства светлого будущего и героических будней в публицистических стихах Маяковского исключает компромисс, идеология социалистического жизнестроения дополняется агрессивностью и наступательной направленностью авторской позиции. Так, в стихотворении "Две Москвы" (1926) историческая, консервативная Москва противопоставлена новой - и "плотники / с небоскреба "Известий" / плюются / вниз / на Страстной монастырь".
Прежнее романтическое мирочувствование Маяковского уступило место дидактизму, характерному как для классицизма, так и для социалистического реализма. Мотивы сострадания лирического героя слабому и обиженному вытеснены образом поэта - глашатая, чья миссия - быть над толпой, чьи стихи выражают абсолют собственной позиции, адекватной интересам власти.
Значительное место в поэзии Маяковского второй половины 1920–х годов заняла урбанистическая тема, решение которой соответствовало общему пафосу утверждения нового образа жизни и в то же время отличалось конкретной бытовой насыщенностью. Стихотворения 1928 г. "Три тысячи и три сестры", "Екатеринбург - Свердловск", "Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру", "Дождемся ли мы жилья хорошего? Товарищи, стройте хорошо и дешево!", "Рассказ рабочего Павла Катушкина о приобретении одного чемодана" вводили в русскую поэзию неведомые ей ранее мотивы, образы, темы: урбанистический расцвет государства, овеществленный в образе ванной социализм, радио в доме как свидетельство заботы советской власти о простом труженике и т. д. В стихотворении 1929 г. "На что жалуетесь?", обращаясь к собратьям по перу, Маяковский призывает: "Сильнейшими / узами / музу ввяжите, / как лошадь, - /в воз повседневности". Развернувшееся мирное строительство он метафорически уподобляет боевым классовым схваткам недавнего прошлого: "Сегодня / бейся, революционер, / на баррикадах / производства" ("Марш ударных бригад", 1930).
Идеи партийности и классовости неуклонно вытесняют из поэзии Маяковского собственно лирические мотивы. Если в стихотворении 1928 г. "Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви" идеализируется любовь "человеческая, / простая", способная "подымать, / и вести, / и влечь", то в стихотворении того же года "Письмо Татьяне Яковлевой" интимное начало уступает место чувствам поэта - "государственника": "В поцелуе рук ли, / губ ли, / в дрожи тела / близких мне / красный / цвет / моих республик / тоже / должен / пламенеть". "Я не сам, / а я / ревную / за Советскую Россию". Индивидуальные эмоции автора определяются его лояльностью по отношению к коммуне, к коллективу: и они тоже должны способствовать повышению статуса его замечательной страны, государства. Даже остродраматическая личная коллизия - отказ любимой женщины, находящейся во Франции, от возвращения - решается им в духе футуристических коллективистских утопий: "Оставайся и зимуй, / и это / оскорбление / на общий счет нанижем. / Я все равно / тебя / когда - нибудь возьму - / одну / или вдвоем с Парижем".
Воспевая социалистический быт и социалистический образ жизни: трактор, домну, ударные заводы, пятилетку в четыре года, электричество, трудовой энтузиазм рабочих - строителей в сибирской глуши ("Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка", 1929), колхозы и урожаи ("Урожайный марш", 1929), Маяковский воспринимал свою поэзию как оружие в классовой борьбе. Внутри страны, по его убеждению, "не прекращается / злой и классовый / бой" ("Октябрьский марш", 1929). В согласии с господствующей партийной доктриной он предупреждает: "На классовом фронте / ширятся стычки" ("Лозунги к комсомольской перекличке. Готовься! Целься!", 1929). В стихотворении 1928 г. "Лицо классового врага" по ту сторону баррикад остаются и буржуй - "враг / рабочего класса", и "Дни Турбиных" Булгакова, и проза Пантелеймона Романова, и орудующий в колхозах кулак. Стихотворение того же года "Арсенал ленинцев" - поэтическое выражение наступательной "классовой мысли": "Наши танки / стопчут / и стены и лужи, / под нашим наганом, / белый, / жмись! / Но самое сильное / наше / оружие - / большевистская мысль".
Такой же классовой непримиримостью дышат и сатирические стихи Маяковского второй половины 1920–х годов "Помпадур", "Размышления у парадного подъезда", "Ханжа" и др. Призывая "дать пинок / и рвачу, / и подлизе", беспощадно высмеивая болтунов, сплетников, подхалимов, "помпадуров", поэт не щадит и "путающихся у нас под ногами" скептиков и маловеров, не склонных восторгаться "громадьем" большевистских планов по грядущему мировому переустройству ("Стихи о Фоме", 1929, "Особое мнение". 1929, "Любителям затруднений", 1930). Проявлениям демагогии и обмана он придавал бытовую окрашенность, но при этом стремился к обнажению их социальной сущности, выходившей за пределы обыденности и быта. Если в поэме "Хорошо!" и публицистических стихах настоящее изображалось в радужных тонах, как часть коммунистического будущего, то в сатирических произведениях предлагалась иная концепция времени: акцент переносился на неприглядные стороны настоящего, которые тянули в прошлое, тормозили движение вперед.
Маяковскому, неистово подгонявшему время, нетерпеливо рвавшемуся в будущее, препятствием в воплощении его утопических чаяний представлялись в первую очередь обывательщина и советский бюрократизм. В заключительной части автобиографического очерка "Я сам" он упоминает о работе над поэмой "Плохо". Правда, поэмы с таким названием он не написал, но замысел этот отчасти реализовался в двух сатирических комедиях "Клоп" (1928–1929) и "Баня" (1929), где средствами карикатуры, сгущенной гиперболизации, острого комического гротеска обличались проявления обывательщины и административно - бюрократические нравы. В этом смысле обе комедии соотносимы с поэмой "Хорошо!" подобно тому, как отмеченное выше сатирическое стихотворение 1921 г. "О дряни" подхватывало лозунговую концовку - здравицу в честь героев написанной тогда же "Последней странички гражданской войны", но переводило ее в иной, противоположный регистр ("Слава, Слава, Слава героям!!! / Впрочем, / им / довольно воздали дани. / Теперь / поговорим / о дряни").
В "Клопе" и "Бане" "гримасы нэпа" не заслоняют главного осмеянного зла - двух выразителей социально опасных тенденций: бывшего пролетария Присыпкина, соблазненного буржуазно - мещанским уютом, и воинствующего бюрократа Победоносикова, уверенно чувствующего себя "гегемоном", полновластным хозяином жизни. Внедряемая героем "Бани" "по гениальным стопам Карла Маркса и согласно предписаниям центра" модель государственного управления вступала в разлад с мажорно окрашенными иллюзиями поэмы "Хорошо!": по убеждению "главначпупса" Победоносикова, руководимое им канцелярское учреждение давно превратилось в "уголок социализма", сам же он без ложной скромности отождествляет свои интересы с подлинными интересами государства. Он позирует художнику потому, что это "необходимо для полноты истории"; забыв дома портфель, он задерживает отправление машины времени, уверяя, что делается это "по государственной необходимости, а не из - за пустяков".
Сегодня ясно, что сатира "Бани" фактически оборачивалась пародией на те самые социалистические ценности, которые воспевались в "Хорошо!" и стихотворной публицистике поэта. Нестыковка между двумя уровнями восприятия советского настоящего - "хорошо" и "плохо" - очевидна: вторая сторона дезавуирует первую, хотя в авторские намерения это, разумеется, не входило. Недаром же в "Бане" Маяковский попытался противопоставить номенклатурной бюрократии и ее приспешникам положительных героев: изобретателя Чудакова, рабочего - активиста Велосипедкина, обещающего "жрать чиновников и выплевывать пуговицы", и других. Но фигуры эти безлики, схематичны и художественно неубедительны.