Неподведенные итоги - Рязанов Эльдар Александрович 42 стр.

Наконец Марьямов, очевидно, удовлетворился своей редактурой и, приходя в себя, сказал фразу, которая дорогого стоила:

– А я-то тебя считал порядочным человеком!

Испуг Марьямова объяснялся просто. Он опасался отнюдь не за меня, который наговорил лишнего. Он испытывал страх за себя. Ведь он отвечал за проведение пленума, готовил его. Именно он вы­бирал ораторов. И совершил первую ошибку – предложил высту­пить мне. Он допустил и вторую ошибку – не проверил мое выступ­ление, так сказать, пустил на самотек. И за это он справедливо ожи­дал нахлобучки. Но это бы еще ничего. А то ведь могут так разгне­ваться, что и снимут!..

Я со своей идиотской попыткой "резать правду-матку" нарушил правила игры, а этого не прощают. Сидящие в президиуме отлично знали все то, о чем я говорил. Больше того, многие из них разделяли мою точку зрения. Но говорить об этом публично не положено. И глупо. И самоубийственно. То, что сделал я, был просто-напросто "мове тон", не принятый в социалистическом общежитии. Это, с их точки зрения, плохо пахло...

Собственно говоря, история кончилась. После этого случая я стал отрезанный ломоть. На меня попросту махнули рукой, как бы отсекли от своих общественных игрищ. Мне больше никогда не предлагали выступать, и я был рад, что смог завоевать это право.

И последнее – откуда у меня стенограмма выступления? В раз­гар съемок "Вокзала для двоих" мне показали ксерокс с эмигрант­ской газеты "Новое русское слово", где было целиком и полностью, слово в слово, опубликовано мое пресловутое выступление на пре­словутом пленуме.

Публикация была без купюр и пропусков, с речевыми ошибками, оговорками, повторами, живыми нескладухами. Это говорило о том, что кто-то записал выступление на магнитофон. Но кто? И как это попало за рубеж – понятия не имею.

"О БЕДНОМ ГУСАРЕ..."

Между двумя моими лентами, созданными на историческом мате­риале, прошло девятнадцать лет. Говорят, за семь лет в человеке полностью обновляются клетки. Если это правда, то фильм "О бед­ном гусаре замолвите слово..." ставил совсем другой человек, неже­ли тот, который снимал "Гусарскую балладу". И действительно, я стал значительно старше, опытнее. И если в те годы воспринимал мир радостно и весело, то со временем стал относиться к жизни не так однозначно. Недаром мне все ближе и ближе становился жанр трагикомедии.

Между двумя гусарскими фильмами, конечно, очень большое различие, но есть и немалое сходство. И в том и в другом фильме – мое восхищение благородством русской армии. Но если в "Балладе" воспевается воинское мужество наших предков, то в последней кар­тине – их гражданская доблесть. Кстати, неизвестно, в каком случае требуется больше храбрости. Обе картины – о патриотизме. Но если в "Гусарской балладе" патриотизм проявляется в защите Отече­ства от иноземного вторжения, то в последней картине патриотизм иного рода. Здесь рассказывается о защите честности, порядочности, лагородства перед лицом внутренней опасности, о защите совести от подлецов, наделенных бесконтрольной властью. Ведь Родина не только географическое понятие. Для меня это слово ассоциируется также и с лучшими представителями народа, которые выражают ду­ховную вершину нации.

Сходство между двумя гусарскими картинами и в том, что в обеих много музыки, прекрасной природы, замечательной архитек­туры. Эти фильмы роднит возвышенное, я бы даже сказал, ностальгическое отношение к славному военному прошлому.

Но разница тоже существенна. Если "Гусарская баллада" – геро­ическая музыкальная комедия с благополучным концом, водевиль­ным хэппи-эндом, то последний фильм – трагикомедия. Он лишь начинается как легкая, игривая вещь. Мне хотелось, чтобы потом рассказ перерастал в произведение серьезное, социальное, проблем­ное. Заканчивается картина драматично – смертью одного героя и ссылкой другого. Потому совершенно различна и трактовка филь­мов. В первом случае снималось откровенно романтическое полот­но, пусть и в комедийном жанре. Во втором случае, несмотря на отдельные всплески эксцентрики, фильм реалистический...

К драматургу, рассказчику, юмористу Григорию Горину я уже давно испытывал сердечную склонность. Мне нравились его пьесы и рассказы, которым всегда свойственны парадоксальный сюжет, ост­роумие, ирония, смешной диалог, точная сатирическая наблюдатель­ность, социальная значительность. Его пьесы "Забыть Герострата", "Тиль", "Самый правдивый" ставились с успехом во многих театрах.

У Горина имелся опыт совместной работы с Аркановым, у меня – с Брагинским. Принципы творческих дуэтов были схожи, и на "притирку" ушло немного времени. Поскольку соавторы испыты­вали друг к другу симпатию, постепенно перешедшую в дружбу, со­чинение совместного детища происходило, как пишут, "в теплой, сердечной обстановке".

Меня давно привлекал пушкинский период истории России. Я не­мало читал о Пушкине, его окружении, быте дворянской среды, о нравах, событиях, людях. Мне импонировали стремление к свободе, образованность, вольномыслие, беззаветное служение Отчизне, а не царю, любовь к своему народу, чистота помыслов Грибоедова и Гер­цена, Одоевского и Полежаева, Белинского и молодого Достоевско­го, Грановского и Огарева, Некрасова и Добролюбова. Мне отвра­тительны литературные провокаторы Булгарин и Греч, прикидыва­ющийся другом Пушкина, агент "третьего отделения" Липранди и его шеф, сам Александр Христофорович Бенкендорф, организовав­ший неусыпную слежку и наблюдение за всеми самостоятельно мыс­лящими людьми. Если помните, Герцен, Огарев и их друзья были сосланы не за то, что создали "тайное общество", а за то только, что могли бы его создать. Вдумайтесь в формулировку: не создали, но могли бы создать! Так сказать, теоретически! Обречь на тюрьмы и ссылки молодых, пылких юношей, которые ничего не сделали против правительства, а лишь возмущались в своей узкой компании не­справедливостью, – вещь естественная для царского правительства России. (И для последующих правительств – тоже!)

Если помните, 16 ноября 1849 года Достоевский с петрашевцами были приговорены к смертной казни, к расстрелу! Решение о поми­ловании и замене смертного приговора ссылкой было известно тюремщикам заранее, до предполагаемой казни. Однако приговорен­ным не сообщили об изменении их участи. Они продолжали ждать смерти. Садисты заставили осужденных прожить страшную послед­нюю ночь. Утром их вывели на Семеновский плац. Зачитали приго­вор о смертной казни. Били барабаны. Была проведена полная под­готовка к церемонии расстрела. И лишь после этого трагифарс при­остановили. Заключенным огласили помилование! Чего стоят любые фантазии писателей и постановщиков перед таким изощренным представлением, срежиссированным го сударем-императором и его ассистентами!

При всем при этом мы с Гориным все-таки комедиографы. По­добный же материал, мягче говоря, не располагает к веселью. Но по­скольку нас обоих прельщал и манил трагикомический жанр, мы ре­шили написать сценарий так, чтобы было в одно и то же время озор­но и страшно, весело и трагично, бесшабашно и горько. Мы только потом поняли, что взяли старт там, где по традиции финиширует русский водевиль. Ведь, если вдуматься, все персонажи нашего сочи­нения заимствованы, по сути, именно из водевиля. Здесь и провинци­альный трагик, и его дочь-дебютантка, и молодой оболтус-гусар, и зловещий негодяй, и плут слуга, и благородный полковник. Эти пер­сонажи – почти маски, кочующие из одной веселой пьесы в другую. Но только там, где обычно водевиль благополучно кончается, мы начали свой рассказ и повели его совсем в другую сторону. Мы по­грузили всех наших водевильных героев в сложные перипетии тог­дашней российской действительности, и они вдруг начали жить со­всем по иным, неводевильным законам. При написании сценария нам хотелось столкнуть, перемешать две русские стихии: одну – ра­зудалую, гусарскую, любовную, хмельную, жизнерадостную и дру­гую – страшную, фискальную, тюремную, жандармскую, паучью, гнетущую. Из сплетения этих двух стихий и родился фильм "О бед­ном гусаре...", родилось и его особенное жанровое смешение.

Хочу привести цитату из рецензии Станислава Рассадина "Гусар­ская элегия", и отнюдь не потому, что критик хвалит картину. Конечно, лестно прочитать о себе добрые слова в прессе, но подобный подход к критике для меня давно отошел в прошлое. Я не делю критиков на "хороших", если они одобряют меня, и на "плохих", если они меня ругают. Для меня в первую очередь интересна личность автора рецен­зии и уровень его размышлений. Иной раз, читая восторженную ста­тью о своей картине, испытываешь скорее чувство стыда и досады, нежели благодарности. Когда тебя хвалит человек неумный и нета­лантливый, это так же противно, как если бы тебя поносил умный и талантливый. Редко встречаешь критическую статью, где автор понял свой замысел и с выработанных тобою позиций проанализиро­вал достоинства и недостатки. Еще реже сталкиваешься с разбором, из которого можешь сам постигнуть и для себя что-то новое, после которого начнешь яснее понимать, что же ты, собственно, "натво­рил". В подобном разборе, как правило, критик четко формулирует то, что ты сам лишь смутно ощущал. В таких случаях испытываешь благодарность к критику, во-первых, за то, что он умнее тебя. При­знательность появляется еще и оттого, что критик проник в твои на­мерения и помог тебе открыть что-то неожиданное в твоем собствен­ном произведении, о чем ты, может, догадывался, а может, и нет. И здесь иные мерки, нежели хула или похвала. Здесь автор рецензии, по сути, твой соратник, мы с ним разговариваем на одном языке. И если ему что-то не понравится, от этого не отмахнешься и не объяс­нишь некомпетентностью или недоброжелательностью.

Вот что пишет Рассадин:

"И веришь: если не в историю, так в Историю, в реальность той жизни, что была способна родить, пожалуй, еще и не такое. Если не во всамделишность амурничающих, куражащихся, пьющих и по­ющих гусар во главе с полковником, которого так неотразимо обая­тельно сыграл Валентин Гафт, так в конкретность русского военного характера, в достоинство русского оружия – достоинство, явленное не в тот момент, когда оружье обнажают для славы, но в тот, когда его охраняют от бесславия. В момент, исторически совершенно ре­альный, – ибо, мне кажется, фильм, играя и балагуря, уловил непо­вторимые черточки времени именно николаевского. Последекабристского. Не зря и начатого тем, что молодой царь хитроумно воз­звал к чувству чести поверженных героев декабря, виртуозно инсце­нировал на допросах милость к ним, чуть не сочувствие их боли за Россию – и ясно увидел уязвимость высокой чести перед ничем не гнушающимся обманом. А увидев, навсегда затвердил, что во имя собственной безопасности надобно отныне искоренять ее, эту лич­ную честь, которая, видите ли, "дороже присяги", как осмелился за­явить в лицо ему один из братьев Раевских, спрошенный, отчего он, зная о заговоре, не донес на него...

Вольная, условная, невероятная фабула выросла из самой что ни на есть исторически достоверной почвы..."

Вспомним, как начинается сюжет: неизвестный "верный человек" прислал "сообщение" самому государю. В доносе говорилось, что "пятеро гусар... не одобряли существующие порядки, порицали действия государя и так саркастически выражались о нем самом и его матушке, что по оскорбительности получается просто неслыханная картина...".

А к доносам в царской России (как и в советской!) всегда относи­лись внимательно и никогда не брезговали ими.

И вот из-за пустяка, полупьяной гусарской болтовни, в Губернск отряжается чиновник по особым поручениям. Таким образом, исход­ная ситуация – знакомая, узнаваемая, весьма достоверная для того времени. Да и не только для того. Несмотря на отдельные частные неточности, мы стремились воссоздать в сценарии, а потом и в филь­ме жизнь, атмосферу, среду российских сороковых годов прошлого века.

В чем же для нас с Гориным современность нашего фильма? О чем наша картина? В первую очередь – о выборе, который рано или поздно должен сделать каждый мыслящий человек в собствен­ной жизни. О выборе между выгодным и честным, между безопас­ным и благородным, между бессовестным и нравственным. Чудо­вищная проверка, затеянная авантюристом Мерзляевым, ставит всех персонажей фильма перед этим выбором.

Коварство и буйная фантазия действительного тайного советни­ка породили простой и при этом абсолютно аморальный способ про­верки: зарядив пистолеты холостыми патронами, о чем гусары не могут догадаться, привести на псевдорасстрел "заговорщика" (его изображает припертый к стене провинциальный трагик Бубенцов) и скомандовать гусарам: "Пли!" Гусар, который откажется выстре­лить в бунтовщика, следовательно, сам неверен государю, а стало быть, Отечеству. Эти понятия тогда считались тождественными, хотя мы сейчас знаем, что преданность царю и верность Отчизне от­нюдь не одно и то же.

Однако служака-полковник, неоднократно проливавший кровь в боях с врагами России, в конечном счете отдавший за нее жизнь, вос­стает против подобного бесчестия и вопреки воинской присяге пыта­ется разрушить злокозненные интриги высокопоставленного жан­дарма-любителя, спасти своих питомцев от позора.

Молодой гусар Плетнев отпускает на свободу мнимого карбона­рия, не подозревая о его принадлежности к актерской братии. Неда­лекий, но порывистый, глуповатый, но благородный, хвастливый, но кристальной честности человек, Плетнев свято верит в прекрасные фразы, которые Бубенцов, актерствуя, войдя в свою провока­торскую роль, экзальтированно декламирует для единственного зри­теля.

Делает свой выбор в результате и сам Афанасий Бубенцов. Ему противна навязанная ему лживая роль, и перед лицом возможной смерти он не может лукавить и подличать. "Проверка – она всем проверка!" – восклицает актер, когда Мерзляев отдает ему заряжен­ный пистолет и предлагает покончить с собой, чтобы снять грех с гусар. Однако Бубенцов, направив в собственное сердце пистолетное дуло, спускает курок. Он не знает в этот момент, каким патроном за­ряжено оружие, холостым или настоящим. Но чтобы защитить людей от бесславия, снять пятно с себя, сберечь свою человеческую репутацию, он играет в орлянку со смертью. Этим поступком плуто­ватый, нечистый на руку шельма-актеришка поднимается до огром­ных человеческих высот, обнаруживая подлинное величие души. Не выдержав этих психологических перегрузок, напряжения, он умира­ет от разрыва сердца. Гибелью искупает он свою суетную и не со­всем праведную жизнь...

Нам хотелось, чтобы фильм стал, по сути, гимном лучшим каче­ствам русского народа. Мы хотели поведать о чести, благородстве, способности к самопожертвованию, свойственных лучшим нашим соотечественникам независимо от эпохи, в которую они жили. Да, конечно, лента пытается заклеймить изощренных подлецов, самоду­ров, наделенных безграничной властью и калечащих людские судь­бы. Но главное, чего мы желали, – это рассказать о родстве душ благородных, бескорыстных, которые противостоят низостям и в ко­нечном счете побеждают.

Несмотря на то, что фильм делался для телевидения, мы (мои по­стоянные и верные друзья оператор Владимир Нахабцев и художник Александр Борисов) решили, что будем осуществлять его не камер­но, а масштабно – с массовками, кавалерией, декорациями, костю­мами, – постараемся показать широкую и развернутую панораму жизни российской провинции. Невероятность сюжета, как всегда в, моих картинах, должна была искупаться достоверностью съемки, ре­ализмом обжитых декораций, погружением действующих лиц в нату­ральную, живую среду.

Когда снимается фильм на материале далекого прошлого, съе­мочная группа делает чудовищные усилия, чтобы воссоздать эпоху. Идет неравная декорационная война с асфальтом, телевизионными антеннами на крышах, современными электрическими фонарями, автомобильными знаками, табличками с номерами домов и назва­ниями улиц. Огромный труд тратится на раздобывание и изготовле­ние предметов старины: вывесок, тростей, зонтов, экипажей, подсвечников, шкатулок, фонарей и некоторых забытых уже аксессуа­ров. Сколько сил требуется, чтобы сначала сшить, а потом каждый день переодевать сотни людей в исторические костюмы, которые должны характеризовать разные слои населения, от разносчиков и горничных до купцов и караульных. Как тяжело бывает отгородить натурную съемочную площадку от современно одетых зевак, от автомобилей, троллейбусов и прочих аксессуаров нашей нынешней жизни. Как нелегко вылепить для съемки кусочек жизни давно про­шедшего времени – с ее торговцами и гуляками, боннами и детиш­ками, ремесленниками и конным уличным движением. И погрузить в эту среду, в эту атмосферу персонажей, разыграть с ними то, что тре­буется по сюжету.

За каждой деталью прошлого – шляпкой или подсвечником – стоят порой и нервное напряжение, и брань, и бессонная ночь. Вот этот адский труд по созданию верной исторической обстановки по­родил, как это ни странно, определенный штамп в съемке лент на ис­торическом материале. У постановщика, оператора, художника ин­стинктивно возникает несколько иной подход к показу событий про­шлого, нежели в современном фильме. Этот подход заключается, к примеру, в излишне подробном фиксировании быта эпохи или же в так называемой съемке "через подсвечники". Ведь их было так трудно достать, что не показать их на переднем плане кажется преступ­ным. Какую-нибудь редкостную табакерку обязательно покажут крупно, в особенности если она подлинная, из музея. Кроме того, будет непременно снят общий план декорации или площадки с мас­совками, вывесками, фонарями, булыжной мостовой, даже если он не нужен по сюжету. Это психологически объяснить очень легко – ведь создание общего плана обошлось ценой нечеловеческих усилий. Постепенно такой своеобразный "вещизм", "реквизитизм" начинает давить на создателей ленты и частенько выходит в картине на пер­вый план. А ведь когда мы снимаем современный фильм, нам подоб­ный подход просто не приходит в голову. Не кажется обязательным показать общий план улицы, которую переходит герой. Мы снимаем исполнителя, а не среду, не окружение, не транспорт. Если в кадр попал кусочек автомобиля или газетного киоска, деталь троллейбуса или какой-нибудь вывески – нам все это знакомо. Мы по фрагментам представляем целое. Нас то, что рядом с героем, само по себе не интересует. Мы среди этого живем. Мы не затратили почти никаких усилий, чтобы создать жизнь улицы. Она существует, живет сама по себе, на ней висят вывески, автомобильные знаки, провода, высятся фонарные столбы и т.д. Единственное, что мы сделали, – выбрали именно эту улицу, а не какую-либо другую, потому что она больше подходит к данному эпизоду.