Отголоски киевской истории я ощущал на себе несколько лет. И все-таки Москва – не Киев, и со мной – главным виновником заварухи – расправились куда легче, чем на Украине. По сравнению с тем, как могли бы – просто пустяки! Дважды Ермаш повышал зарплату группе режиссеров, но исключал из этой компании меня. Несколько лет не пускали меня за границу. Были еще многочисленные мелкие формы проявления немилости... В общем, ерунда.
Но если вдуматься, я же ничего крамольного в Киеве не сказал. Об этом же я делился со зрителями в российских аудиториях. Все, о чем я рассказывал, было правдой. Хотя это-то как раз и было ни к чему. Но, думаю, главным, что вызвало особенное бешенство украинских "коммунистов", – был сам "Гараж". Ибо если мое выступление можно квалифицировать как частное, то фильм – дело рук коллектива студии, государственного учреждения. В принятом же фильме как бы соучаствуют и руководящие инстанции, например, Госкино СССР, ЦК КПСС. И как только в Москве решились принять явно антисоветскую картину и посмели выпустить ее на экран? Украинские чиновники были "правовернее самого папы"...
И Украина дала отпор "Гаражу"!
После того как картина вышла на экраны, я получил колоссальное количество писем, замечательных, одобряющих, восторженных. Только 3 (!) письма, к моему изумлению, поносили картину. Признаюсь, я ждал более разноречивых оценок, большего неприятия. Около пятисот писем я получил из разных областей Украины.
Л. Н. Пухтинский из г.Киева, 10 апреля 1980 г.
"...очень удивляет и огорчает то, что на экранах Украины не идет Ваш последний фильм – "Гараж"... Несколько месяцев тому назад фильм этот широко рекламировался кинопрокатом, а потом рекламировать его прекратили, и по городу пронесся слух, что он вообще у нас демонстрироваться не будет..."
М. Д. Рахлина из Харькова, 13 апреля 1980 г.
"...дважды продавали билеты на "Гараж" и кормили всех какой-то чушью вместо... В Москве и Ленинграде идет "Гараж". Почему не показывают его у нас?.."
Н. В. Тоцкая, Г. Рубежнов из Ворошиловградской области, 21 апреля 1980 г.
"...мы не можем добиться демонстрации Вашего фильма ни для клубного просмотра, ни тем более для массового. Руководство областного проката никаких разъяснений не дает, кроме: "Нет. Нельзя. Временно снят". Отсутствие разъяснений вызывает массу версий, слухов и домыслов".
Л. А. Давыдов из Ялты, 30 апреля 1980 г., киномеханик, "...поступил этот фильм в наш кинопрокат в 1979 г., и с тех пор он лежит там без применения... Мне фильм "Гараж" не дали и сказали, что "он снят с экрана", тогда я спросил: "кто его снял?" Директор кинопроката объяснил, что пришло распоряжение с министерства. Тогда я попросил его показать это распоряжение, но он мне отказал..."
А. Вусатый, г.Черкассы, 4 февраля уже 1981 г. "Кинокомедия бьет в цель! И так, видно, бьет, что работники Областного управления кинофикации не выпустили ее на экраны... Я несколько раз обращался в письменной форме в управление кинофикации, даже в Госкино УССР, но это ничего не дало... Высылаю Вам ответ на одно из моих писем..." Тут же было приложено письмо А. Вусатому на бланке "Управления кинофикации Черкасского областного Совета народных депутатов" и за подписью начальника управления С.Ф.Костенко начертано следующее: "...выпуск "Гаража" на экраны запрещен до особого указания Госкино УССР..."
И. А. Гольдис, 30 мая 1981 г., Киев (с момента выхода картины прошло уже полтора года).
"...Я уже не говорю о потерях государства оттого, что "Гараж" не посмотрело два миллиона киевлян..."
И так далее, в том же духе. В одном послании очень трогательно и наивно требовали, чтобы я снял с работы секретаря Харьковского обкома за то, что там запретили "Гараж".
Я привел лишь сотую долю подобных писем. Кстати, уж попутно замечу, что не только украинцам не позволили увидеть мою картину. Вот письмо из Астрахани от М. Иноземцевой:
"...зав.отделом газеты "Волга" Н. Куликова направила мое письмо в управление кинофикации. После чего я получила ответ: "...фильм "Гараж" не был выпущен на экраны кинотеатров ввиду отсутствия его (!) в конторе кинопроката. Начальник управления кинофикации И. Казимирова, от 8 сентября 80 г."
Видимых причин запрета фильма в Астрахани я не ведаю, а вот почему "Гараж" не демонстрировали в г. Иваново, узнал. Сначала было письмо группы студентов текстильного института:
"Но, к сожалению, в г. Иваново этот фильм не показывается. Говорят, и не будет. Якобы кто-то запретил..."
А потом в Иваново поехала со своими творческими вечерами Лия Ахеджакова, исполнительница одной из главных ролей в "Гараже". И там она выяснила: оказывается, отрицательный персонаж, которого играл В. Невинный, внешне очень похож на руководителя области. Этого было достаточно для запрета картины в Ивановской области. Картина пошла там только спустя шесть лет, когда двойника В. Невинного повысили и перевели в Москву. Хочется надеяться, что тут усердствовал не сам начальник, а его услужливые холуи...
Прошло около двух месяцев после моей злополучной киевской поездки. "Гараж" шел на экранах. В кинотеатрах стояли очереди, зрители принимали картину на "ура", пресса либо поносила фильм, либо в основном отмалчивалась. Я готовился к съемкам новой картины. И вдруг – звонок из Союза кинематографистов. Меня приглашал к себе один из секретарей Союза А. В. Караганов.
– Расскажите, что у вас произошло в Киеве? – попросил Александр Васильевич.
Я рассказал. А. В. Караганов слушал внимательно, как бы сверяя то, что я говорю, с тем, что он читал в украинских доносах. Потом он сказал:
– Мы тут получили сигнал с Украины о вашем выступлении и должны ответить, какие мы приняли меры.
Далее он применил формулировку, которая меня и восхитила и растрогала:
– Вы не будете возражать, если мы пригласим вас на заседание секретариата и сделаем вам какое-то внушение?
– Я не буду возражать, – улыбнулся я.
А еще через пару недель я получил повестку, призывающую меня прибыть на секретариат. Последним пунктом повестки дня числилось: "Разное", – там, видно, и должно было быть мое разбирательство. Когда повестка дня была исчерпана, Кулиджанов посмотрел на меня, потом обвел глазами присутствующих приглашенных. А их было человек пятьдесят: работники Бюро пропаганды, сотрудники аппарата Союза, представители творческих секций и киностудий. Кулиджанову, видно, не захотелось обсуждать мой вопрос публично, и он сказал:
– Попрошу всех секретарей подняться в мой кабинет, – и, взглянув на меня, добавил: – И тебя!..
Мы отправились на третий этаж в кулиджановский кабинет. Едва мы, нас было человек восемь, расселись, Кулиджанов произнес:
– Последний вопрос – поведение нашего товарища, режиссера Эльдара Рязанова в Киеве. Я тут получил бумагу. – Кулиджанов отпер сейф и принялся за поиски доноса. – Так вот в ней красноречиво расписано, что он там натворил...
– Что ты там такое натворил? – тихо спросил меня Алексей Баталов, сидящий рядом со мной.
Я в ответ неопределенно махнул рукой. Кулиджанов продолжал копаться в бумагах, но нужный документ никак не попадался. Все молча ждали. Среди присутствующих секретарей помню А. В. Караганова, Г. Б. Марьямова, И. В. Таланкина, В. Н. Соловьева, А. В. Баталова.
– Черт бы побрал эту бумагу, куда она задевалась? – пробормотал Лев Александрович.
– Так вы все и без нее знаете, – подсказал Г. Б. Марьямов.
– Что ты там учинил? – Баталов был заинтригован.
– Сейчас узнаешь! – шепнул я ему.
Кулиджанов сделал еще одну попытку, но шпаргалки из Киева так и не нашел. Тогда он махнул рукой и вернулся к столу.
– Без бумаги обойдемся. Так вот, Рязанов вел себя в Киеве недопустимо. И мы должны дать строгую оценку его безобразному поведению, – сказал Лева вяло и отписочно, явно не желая воскрешать подробности моей "киевской гастроли".
– По-моему, все в курсе того, как Рязанов выступил в Киеве. Это вызвало справедливое возмущение украинских товарищей. – Слова Кулиджанов говорил вроде бы резкие, но интонация была безучастной, равнодушной.
– Слушай, я ничего не знаю, – яростно прошептал Баталов. – Объясни мне, в чем дело.
– Я думаю, надо заслушать Рязанова, – усыпляющим голосом предложил первый секретарь Союза, заканчивая свою "обличительную" речь.
Я, конечно, подготовился к разбирательству и намеревался дать непримиримый отпор любым посягательствам на свою свободу и независимость. Но апатичное, не агрессивное по тоцу выступление Кулиджанова сбило всю мою боевитость. Я инстинктивно впал в его интонацию и неожиданно для себя ответил кратко и скучно:
– Да, я признаю, что выступал недопустимо. Меня очередной раз занесло. Обещаю секретариату, что это больше не повторится.
И я кротко сел. Кулиджанов сонно подхватил:
– Я думаю, мы примем к сведению раскаяние Рязанова и напишем соответственный ответ на Украину. Считаю заседание секретариата закрытым. Всем спасибо.
Вся эта процедура заняла не больше 3 – 4 минут. Все стали расходиться, а ничего не понимающий Баталов окончательно расстроился:
– Слушай, это не по-товарищески. Растолкуй мне, я умру от любопытства.
Но я оказался жесток:
– А теперь, Леша, это уже значения никакого не имеет... – И я хитро улыбнулся ему.
Я покинул стены Союза довольный. Я представлял, какую заваруху из этого дела раздули бы в Союзе писателей. Из меня бы сделали отбивную котлету. Сообщество писателей в нашей стране всегда было самым кровожадным. В кинематографическом Союзе же не захотели лить кровь. Они сделали вид, что осудили меня, я сделал вид, что покаялся, а в Киев пошла, я думаю, убедительная бумага о том, как мне досталось, как меня проработал секретариат Союза. В результате было соблюдено все, что положено в таких случаях. Был донос, по нему приняли меры, наказали виновника, ответили, удовлетворив тем самым мстительные чувства доносчиков. И все остались довольны! О это великое умение! Тут я впервые оценил Кулиджанова и, наконец, понял, почему именно он руководил нашим Союзом!
Но я оказался неблагодарным чудовищем, не ценящим добро. 2 декабря 1980 г. состоялся очередной пленум Союза кинематографистов. Не помню, чему конкретно он был посвящен. В общем-то, все пленумы у нас были посвящены чему-то одному и тому же. За несколько дней до события мне позвонил Г. Б. Марьямов, оргсекретарь нашего Союза, и предложил мне выступить. Я сопротивлялся, но, видимо, недостаточно сильно. В ответ на мои отказы Марьямов справедливо упрекнул меня, что я не участвую в общественной жизни. Я отбрыкивался, как мог, но опытный общественник, каким был Григорий Борисович, взял надо мной верх. Я покорился. Накануне открытия пленума я окончательно понял, что выступать мне не следует. Ничего, кроме вреда, не будет. Когда-то я дал себе слово, что если я уж влез на трибуну или на сцену, то обязан говорить только правду. И следовал этому правилу неукоснительно. Дело оказалось и хлопотное и очень невыгодное.
Вечером накануне пленума, отчаявшись состряпать речь, которая устраивала бы и их, и меня, я позвонил Григорию Борисовичу домой и сказал, что выступать не стану. В ответ послышалось что-то очень напористое, обиженное, умоляющее, разгневанное и доказательное. Главным аргументом было то, что в ЦК КПСС утвержден список ораторов и обратного хода уже нет. Это звучало как приказ! Я сказал, что боюсь наговорить лишнего. Марьямов ответил, что держит меня за человека умного, и повесил трубку. То, что он держал меня за умного, не говорило в первую очередь об его собственном уме.
И вот 2 декабря 1980 года, ровно через год и один день после моей киевской поездки, начался пленум нашего Союза. После длинного, безликого доклада, добросовестно прочитанного С. А. Герасимовым с плохой дикцией и, естественно, по бумажке, начались так называемые прения. Из доклада я понял, что такого фильма в нашем кино, как "Гараж", не существовало. Его не ругали, не хвалили, просто не упоминали. Все прения, разумеется, тоже декламировались по бумажке. Поскольку среди "ораторов" были и хорошие писатели, например Ч. Айтматов, Е. Габрилович, то некоторые "выступления" были насыщены литературными красотами, причудливыми описаниями, были выдержаны в изящном беллетристическом стиле. Все эти "эссе" были сочинены дома, тщательно отредактированы, отшлифованы. В них форма, красота слога, округлость фраз подменяла мысль, страсть, содержание. Одним словом, все было хорошо. Еще одно подготовленное "для галочки" мероприятие гладко, без сучка и задоринки катилось по накатанным рельсам. Все в зале переговаривались, слушая выступающих вполуха, привычный для пленумов убаюкивающий гомон висел над залом.
И тут наступила моя очередь выступать. То ли у меня было написано на лице волнение, то ли уже репутация сложилась определенная, но в зале возникла мертвая тишина. Гул прекратился.
Я потом объясню, откуда у меня взялась стенограмма, по которой я цитирую свою речь:
"Я не люблю выступать и делаю это крайне редко, потому что каждое выступление приносит, как правило, неприятности и увеличивает количество врагов. (Аплодисменты.) Поэтому я сегодня готовился выступать так, чтобы никого не задеть. Когда я шел на трибуну, то думал не о том, что я буду говорить, а о том, чего не надо говорить. (Смех.) Все мы как айсберги, которые, как известно, высовываются на поверхность на одну десятую часть, а на девять десятых остаются подводой..."
Президиум, в котором, очевидно, ждали, что я выступлю "правильно", буду заглаживать киевскую историю, замер. Зал, понимая, что его сон нарушили, благодарно и внимательно затих.
Я продолжал:
"Пленум наш проходит очень хорошо, напоминает "литературные чтения". (Смех, аплодисменты.)
В этот момент я бросил взгляд на президиум. Там не смеялись и не аплодировали. Я не стану приводить свою речь целиком, приведу лишь некоторые места. Причем мне казалось тогда, а сейчас тем более, что я ничего крамольного не сказал. Почему мои слова вызвали раздраженную реакцию у легальных руководителей и подпольных серых кардиналов, мне, боюсь, не уразуметь.
"Если вспомнить демократическую литературу XIX века в России, то эта литература всегда была совестью нации. А когда я думаю о потоке, который читаю и смотрю, то понимаю, что нашему искусству до совести еще очень далеко. Хотелось бы тут напомнить, что народ все видит, все знает и все помнит. Для художника критерий совести, боли за народ должен быть главным. Об этом здесь, конечно, не говорили, а надо об этом говорить.
Смерти Высоцкого и Шукшина показали очень наглядно, кто является в стране властителями дум..."
Президиум скучнел и серел на глазах. Японесся: "...нельзя жить от одной идеологической компании к другой. У деятеля искусства есть одна забота – о состоянии души народа, его здоровья, его желудке, его одежде. И если все это не волнует всерьез художника, значит, – какой он художник! Он просто получатель денег!..
Мне кажется очень важным, чтобы человек, работающий в искусстве, был натурой цельной. Он что думает, то и должен говорить, то и должен делать..."
Согласитесь, ничего преступного или просто противоречащего декларируемым обычно у нас истинам я не произнес. Однако атмосфера в зале сгущалась. От президиума шли враждебные токи. "...Я хочу сказать еще, что у нас очень много фальшивых фильмов, псевдопатриотических. Эти фильмы приносят огромный вред. Они путают зрителя, который перестает понимать разницу между фразой и делом, между гордостью и спесью, между патриотизмом истинным и мнимым. Ибо нет ничего более разрушительного для человеческой психики, чем яд, вливаемый в его сознание псевдопатриотическими фильмами. Мы зрителя часто обманываем, вливаем в него яд лжи, вместо того, чтобы сказать, может быть, горькую, но правду..."
И дальше я ляпнул, видно, и впрямь что-то очень нетактичное, ибо президиум принял сказанное почему-то на свой счет.
"...Питер Брук в своей книге "Пустое пространство" разделил театр на живой и мертвый. То же самое происходит и в кино. Так было и будет в искусстве вечно – и во времена Пушкина, и в наши дни, и сто лет спустя. Обязательно будут среди художников живые и мертвые. И странно: у нас часто именно мертвые получают награды, и на фестивали ездят... А на самом деле их картины никого не интересуют..."
Мне показалось, будто люди, сидящие в президиуме, вжались в кресла. Наверно, все-таки только показалось... Потом, после разговора о конъюнктурщиках, о поправках, я перешел к "Гаражу". Забыв все хорошее, что сделали для меня в Союзе кинематографистов, я нарушил данное секретариату слово и снова пустился во все тяжкие:
"...Из Харькова пишут: "Мы ездили в Белгород за 160 километров, чтобы посмотреть "Гараж". Там Россия и там картина идет, а у нас на Украине не идет. Сделайте что-нибудь, чтобы "Гараж" пошел у нас".
Закончив цитировать письмо, я продолжил: "Что ж получается: русский народ более духовно здоровый, а украинцы – менее? Они рухнут под влиянием картины? Я не знаю, почему одним можно смотреть, а другим нельзя? У нас вроде одна система – так сказать, социалистическая..." (Естественно, все это говорилось за много лет до того, как Украина стала "самостийной",)
Уходил я с трибуны под бурные аплодисменты одних и зловещее молчание других. В овации угадывался вызов. В президиуме не аплодировал никто. Я не вернулся на свое место в зале, а направился к двери и выскочил в фойе. Потом мне этот поступок, продиктованный волнением, возбуждением, осознанием, что я опять навлек на себя неприятности, инкриминировали как зазнайство и "наплевизм". Из зала выскочила взволнованная жена, мы стали обсуждать мое выступление.
– Я тебе клянусь, – говорил я, – я никого не хотел задирать. Да я ничего особенного и не говорил.
– Ты бы видел их лица, – сказала мне Нина. – Я только на них и смотрела.
Она имела в виду людей в президиуме. В этот момент к нам подбежал встрепанный, всклокоченный Г. Б. Марьямов. От испуга слова, которые он говорил, налезали друг на друга.
– Иди немедленно за мной, – выкрикнул он. – Уже звонили из ЦК, интересуются стенограммой. И еще звонили кой-откуда. Требуют срочно стенограмму. Надо ее выправить. Немедленно.
Я подумал: я же только пять минут назад сошел с трибуны – и уже звонили! Как же там поставлена информация!
Марьямов втащил нас в одну из комнат, где стенографистки занимались расшифровкой. Одна женщина уже переводила стенографические закорючки, снимок моей речи, в слова. Марьямов, стоя за ее спиной, следил за возникающим текстом и хватался за голову. Еще не успевала стенографистка кончить страницу, как он выхватывал ее и лихорадочно совал мне, тыкая пальцем в места, которые надо было вычеркнуть или перередактировать. Если я пытался возражать, то Марьямов начинал махать руками и подключал Нину, чтобы она воздействовала на меня. Возбуждение мое спапо, я чувствовал себя усталым, опустошенным и безразлично правил стенограмму по его указке. Он проверял, все ли я сделал, и снова пихал мне стенограмму, если я, с его точки зрения, что-то недовычеркнул.