Спрашивается, – продолжает "Современник", – была и есть ли какая-нибудь нужда воевать с такого рода противником?… Имели ли какой-нибудь смысл предпринятые литературою против русского либерализма походы, которые признаются кой-кем замечательными? К таковым походам мы относим: "Отцов и детей", "Взбаламученное море", "Марево" и даже "Некуда". Последнее, впрочем, замечательным признается только редактором того журнала, где оно напечатано. (Елисеев перекликается с Сувориным. – Л. А.) Не можем не пожалеть о литературном его безвкусии. Неужели он не видит, что такая грязная и бесталанная пошлость, какую представляет собой "Некуда"… ниже даже бесцветнейших и местами… положительно лишенных здравого смысла передовых статей его журнала? Стоило ли из таких пустяков лишать своих читателей целый месяц чтения?…"
…Живущий у Лескова Павел Якушкин, прозаик, фольклорист и этнограф, найдя у того на столе книжку "Современника" и прочитав вышеизложенное, объявляет:
– Знаешь, я сейчас пойду к Некрасову и скажу, что это свинство. Он говорит о тебе хорошо, а позволяет писать совсем скверно. Я их за тебя сам обругаю!
Лесков просит его не предпринимать ничего подобного. Оживление в литературе – дело обычное; в ругани "Современника" есть даже нечто образцовое. Лесков явно прячет от Якушкина раздражение – но долго он такой тон не выдержит.
Поход ретроградных писателей против нигилизма, – продолжает меж тем Г. Елисеев, – дело мелкое, безыдейное, "чисто личное. "Отцы и дети" были походом зависти и злости отживающего таланта; "Взбаламученное море" было походом бестолковости и претензии вновь на известность таланта отжившего. "Марево" было походом глупости таланта юного; "Некуда" было походом ловкости одного из талантов, которые имеют такое же отношение к литературе, какое имеют к ней швейцары, пишущие поздравительные стихи… Замечательно однако ж, как делается слеп человек, добровольно отдающий себя на служение лжи… В этом отношении весьма меткое замечание о романе г. Стебницкого "Некуда" сделал г. А. И-н в "Русском инвалиде"…"
И автор "Современника", раскрыв, так сказать, источник, приводит длинное рассуждение автора "Русского инвалида" о том, каких "либералов" надо было бы высмеять автору "Некуда".
Кончает "Современник" свое выступление так: "По-видимому, после "Некуда" – дальше идти действительно уж некуда. И есть всякое основание думать, что подобная литература, не представляющая собою ничего, кроме бессмысленного поругания над здравым смыслом (так! – Л. Α.), прекратится… навсегда".
Увы, течение литературных схваток малопредсказуемо: уж третий критик негодует на Стебницкого и требует, чтобы подобное "прекратилось… навсегда", а пламя все разгорается, и конца не видно. Слишком много интересов зацеплено, слишком много репутаций задето, и вот уже "Санкт-Петербургские ведомости", уязвленные ответом "Библиотеки для чтения", вторично берут слово. Казалось бы, что он Гекубе, что ему Гекуба? Газета – общеполитическая, ей по одним внутренним проблемам в "эпоху великих реформ" неприятностей хватает, и редактор Валентин Корш – историк, больше занятый парламентаризмом в Англии и рабством в Древней Греции, чем русским нигилизмом. Корш – "орудие в руках либеральной клики", – припечатает много лет спустя в воспоминаниях Евгений Феоктистов. Вряд ли. Просто живой и мягкий человек, всем интересующийся и всему сочувствующий. "Менандр Прелестное", по известному щедринскому определению. С юных лет чтил Герцена и был с ним связан. Человек, которого в 1883 году радикальное "Дело" проводит в могилу словами: "В. Ф. Корш был слишком "все-человек", в нем недоставало того боевого элемента, который необходим в наше терпкое время".
Шестидесятые годы, надо признать, время еще более терпкое, чем восьмидесятые.
11 сентября 1864 года В. Корш печатает следующее:
"Письмо к редактору "Санкт-Петербургских ведомостей".
В июньской книжке "Библиотеки для чтения" помещена очень курьезная и наивная статейка от редакции под названием "Необходимое объяснение"… В этом объяснении… редактор "Библиотеки для чтения" старается защитить г. Стебницкого в том особенно, что будто "Русское слово" и "Санкт-Петербургские ведомости" позволили себе пошлую клевету, сказав, что в романе "Некуда" выставлена в самом карикатурном виде одна очень почтенная личность. Я очень хорошо знаю милого кавалера, т. е. г. Стебницкого, и почтенную личность, которую он вывел в своем романе, и охотно становлюсь на сторону "Русского слова" и "Санкт-Петербургских ведомостей", потому что и "Русское слово" и "СПб. ведомости" были совершенно правы, отнесясь с негодованием к такой непростительной шалости автора, во всеоружии будочника вторгающегося в семейную жизнь, подслушивающего разговоры и вообще занимающегося такими вещами, на которые способны только кавалеры легкого поведения… Редакция "Библиотеки для чтения" силится доказать, что если кавалер легкого поведения чем-нибудь обязан, положим, какой-нибудь писательнице, если этот кавалер, положим, выведен из грязи какой-нибудь почтенною личностью, то он не способен написать пошлую карикатуру на личность, которой он обязан многим… Г. Стебницого редакция "Библиотеки для чтения", конечно, знает. "Конечно" тут даже не идет: я положительно знаю, что вы с ним хорошо знакомы. Г. Стебницкий, конечно, честный человек… следовательно, по чужим карманам лазить не станет. Видите, как ясно я говорю. Вы, милый кавалер, не оскорбляйтесь – это я к примеру только говорю, чтобы вашему патрону объяснить то, что мы с вами понимаем отлично…"
Да, интонация далека от парламентских норм… Тут-то, наверное, Лесков и впадает в ярость. Тут-то, наверное, и посылает Коршу второе протестующее письмо, но и его Корш не помещает.
Но читаем дальше. Обвинитель Лескова выражает готовность для разъяснения дела войти в некоторые подробности о г. Стебницком как о писателе. "Г. Стебницкий, – рассказывает он, – человек не без дарования, и притом оригинального. Дарование это заключается в том, что автор хорошо описывает приметы, даже очень хорошо. Я думаю, что г. Стебницкий может не только поставлять романы с описанием примет известных лиц, но даже с успехом мог бы служить по следственной части, например, письмоводителем частного пристава, надзирателем или каким-нибудь экспертом. Понятно, что человек с таким дарованием может доставить пользу не только "Библиотеке для чтения", но даже и администрации. Говорю совершенно серьезно и с полным уважением к такому завидному таланту…
Будет! – обрывает себя негодующий автор. – Предисловие кончено. Повторяю: г. Стебницкий написал карикатуру на явления жизни и характеры. Написал её потому, что был не в состоянии понять ни жизни, ни характеров по своей неразвитости".
Здесь автор письма делает сноску и уточняет следующее: "Некоторые мои знакомые утверждают, что, например, г. Стебницкий переразвился, если можно так выразиться, прочитав в русском переводе тоненькую книжку Бруно Гильдебрандта о социалистах и, в русском же переводе, Историю французской революции Вальтер Скотта"…
Письмо подписано: "Знакомый г. Стебницкого". Узнать автора опять-таки не представляет труда: это все тот же Алексей Суворин. А поскольку именно с ним Лесков, как мы знаем, еще недавно в Москве готовился штудировать Фурье и Прудона, то в устах Суворина скромное свидетельство о французской революции, изученной по Вальтеру Скотту, получает особую тонкость. По существу-то именно незаметная, нонпарелью набранная сносочка и содержит главный и самый болезненный укол. Куда более сильный, чем следующие ниже шумные угрозы Суворина сделать достоянием почтеннейшей публики некоторые недостающие подробности, которые г. Стебницкий не рискнул описать в романе.
Чтобы закончить об участии A. C. Суворина в этой истории: он не ограничился двумя статьями и написал в ответ Стебницкому целый роман, где вывел симпатичного нигилиста и заклеймил его клеветников. Роман назывался "Всякие"; его первые главы, подписанные псевдонимом "Бобровский", начали появляться в качестве "очерков" в "Санкт-Петербургских ведомостях" летом 1865 года; к весне следующего года было отпечатано отдельное издание и 4 апреля представлено в цензурный комитет… В этот момент грянул выстрел Каракозова. Политическая погода стремительно переменилась. Власти не просто уничтожили тираж, они возбудили против автора судебное преследование. В перепуганном письме к министру внутренних дел П. А. Валуеву Суворин засвидетельствовал свою благонамеренность и объяснил, что имел целью борьбу с нигилизмом. Не тогда ли он и сломался?
Полвека спустя, на склоне лет, Суворин не удержался и издал-таки свой роман.
Я его прочел. Сентиментальная беллетристика с мелкими либеральными подкусами. По второму плану – фигуры литераторов и журналистов, большею частью разглагольствующих на темы дня. Некоторые названы своими именами. Один эпизод я приведу. Герой и героиня договариваются о свидании. Берут извозчика. Далее Суворин пишет:
"Они поехали. Да не усомнится в этом читатель. Я могу сослаться на г. Стебницкого, который, воспылав подозрением, тотчас бросился бежать за пролеткой, но, к счастью, извозчик князю попался хороший, и г. Стебницкий принужден был остановиться у Александровской колонны и утереть нос. Часовой золотой роты смерил его с головы до ног и отвернулся…"
В 1909 году все это было переиздано без помех, однако не вызвало интереса даже как документ времени.
Словом, в истории русской литературы оказалось одним антинигилистским писателем меньше и одним дельцом больше.
Однако вернемся в 1864 год, когда Суворин писал против Стебницкого искренне негодующие статьи и грозился объявить публике интимные подробности его жизни.
Смешно, но именно эта фигуральная угроза произвела неотразимое впечатление. Поверил ли Боборыкин в реальность суворинского намерения или просто попался на прием (скорее всего, это был прием, хотя и зловещий: все знали, что Лесков вывел в "Некуда" самого себя под именем доктора Розанова и свою жену под именем Ольги Сергеевны), – но Боборыкин начинает свой ответ именно с обсуждения этого вздорного предположения и принимает его вздорный тон.
"Ответ "Санкт-Петербургским ведомостям".
"Санкт-Петербургские ведомости" объявили на днях, что они открывают у себя особый отдел, посвященный исключительно роману "Некуда" и вверенный какому-то господину, скрывающемуся под плотным забралом знакомого г. Стебницкого… Смущенные такой неожиданностью и пламенною манифестацией, что мы можем отвечать? Нам остается только благодарить и раскланиваться во все стороны…"
Плохо дело. Боборыкин проговаривается, он не может скрыть растерянности, он действительно смущен и не знает, что отвечать. Загипнотизированный казусом с Евгенией Тур, он вновь возвращается к этому гибельному для себя пункту и с многословием, выдающим отчаяние, еще раз повторяет, что у героини Стебницкого нет никакого сходства с "уважаемой писательницей". Однако все знают, что сходство есть, и разительное; знает это и редакция; поэтому она пытается отделаться полупризнанием оплошности: "Автор провинился недостатком фантазии, приличия и пр, а не дурным намерением…" Это уже первый шаг к капитуляции. А вот и второй: "… г. Корш публикует в своей газете, будто мы вожделенно заняты созерцанием "Некуда". Мы ничем не дали повода утверждать это… Мы напечатали произведение г. Стебницкого, значит, считали его полезным, но откуда "Санкт-Петербургские ведомости" знают о нашем вожделенном созерцании его?…" Но г. Корш ведь еще "публиковал", что вы назвали обвинения, возведенные на г. Стебницкого, клеветой! – "Мы никогда не говорили этого…" Уже отступая по всему фронту, спасая журнал, Боборыкин последним маневром выдает своего автора на растерзание противнику: "Г. Стебницкий, конечно, сам сумеет ответить за себя, если захочет".
Едва это объяснение появляется в "Библиотеке для чтения", в сатирических листках раздается свист:
– "Библиотека для чтения" отпирается…
– Что же ей остается делать?
– Прибегла к способу гимназистов, взяла да и отперлась от всего: "Знать ничего не знаю, ведать не ведаю…"
– Г-н Боборыкин думает, вероятно, что мы все ему "поверили на слово", – веселится на страницах "Искры" Литературное Домино, а поскольку под этим псевдонимом скрывается не кто иной, как поэт Д. Минаев, то далее следуют стихи:
"Библиотека для чтенья"
Пред сотрудницей стоит.
– О, не слушай объясненья,
Я невинна, – говорит…"Заметки анахорета. Петух и алмаз. Некоторый петух, разрывая навозную кучу, нечаянно нашел алмаз. Такого петуха думал изобразить собою П. Д. Боборыкин, печатая роман "Некуда" г. Стебницкого, но, по напечатании, очутился в положении человека, который вытащил на показ публики то, что даже и петухи благоразумно оставляют на заднем дворе…"
"Надпись "Библиотеке для чтения". Пожалуйста, не спорь ты вкривь и вкось…"
Всю осень курочкинская "Искра", не переставая, жалит Лескова. Под этот аккомпанемент "Библиотека для чтения" допечатывает последние главы романа, а его автор, приглашенный левыми критиками лично оправдаться в своих действиях, готовит объяснение. Предвосхищая это объяснение, "Искра" его пародирует:
"…Чего мы хотим? Решительно не знаем. Чего мы не хотим, чего нам не надобно? Не надобно помещать непристойных романов… Не надобно, совершив неприличный и паскудный поступок, уверять, что сделал оный нечаянно… Не надобно утверждать, что лганье и увертки, хотя бы и литературные, есть честное дело…"
В декабре, вместе с окончанием романа, "Библиотека для чтения" помещает "Объяснение г. Стебницкого". По заголовку видно, что редакция окончательно разошлась с автором, но для полной ясности Боборыкин дает еще и сноску: "От редакции. Не имея права отказать автору, мы сообщаем его объяснения, хотя далеко не разделяем высказанных в нем мнений. Многочисленные намеки… оставляем на полной ответственности автора"…
Много лет спустя, в широко известных своих мемуарах П. Д. Боборыкин перескажет эту историю в благодушных тонах. Возможно, он и теперь, в 1864 году, не желает Лескову зла. Лесков настроен иначе; два года спустя он обронит в одной из статей: "Г-н Боборыкин давно известен как очень бездарный писатель". Ярость, застывшая в этом замечании, помогает понять состояние Лескова в момент, когда редактор "Библиотеки для чтения", умывая руки, вытолкнул его на авансцену для объяснений.
С этого момента Лесков предоставлен самому себе.
"Я в свое время, – начинает он, – послал в редакцию одной газеты два объяснительных письма по поводу этого романа, но ни одно из моих писем не могло явиться в печати…
Нападать на меня прямо за направление романа было неудобно по многим существующим положениям, а простить этого направления мне не могли и придрались к подысканному кем-то внешнему сходству некоторых лиц романа, – и пошли писать…"
Вынужденный защищаться с этой боковой и крайне невыгодной для него стороны, Лесков осеняет себя авторитетом Тургенева, Писемского (!), Пушкина и "самого Шекспира" (они, мол, не смущались таким внешним сходством, хотя их за это и трепала критика), а затем идет ва-банк. Внешнее сходство, пишет он, может быть, кто-то найдет и у пары иных "оголтелых" литературных героев с парою людей живущих… Проступка не было бы и тогда, когда от этой, по-видимому, невозможной в природе литературной пары он, Стебницкий, произвел бы "совершенно невозможного в природе критика со всею внешностью Варфоломея Зайцева", – "сам г. Зайцев едва ли бы почел уместным узнавать себя по внешности, как бы вздумалось ему сделать это с другим лицом…"
Сказано ядовито и тонко, и все же это место опасное. Зайцев-то в "Русском слове" свои перлы и адаманты опять-таки полным именем не подписывал, а только инициалами: "В. 3.". Лесков не Боборыкин, он не оправдывается, он и сам переходит на личности. Этот оттенок личной дезавуации, конечно же, добавит в свой час ярости и Писареву, оскорбленному за молодого собрата. Так или иначе, Лесков отрезает себе малейшие возможности компромисса и примирения. И делает он это по всем пунктам:
"Из "грязи" меня никакая писательница никогда не вытаскивала, – отрубает он. – Утверждаю, что ни в Москве, ни в Петербурге нет и не было ни одного человека, которому я был бы чем-нибудь серьезно обязан…"
По-человечески это место, конечно, жестоко. Впрочем, с Евгенией Тур Лесков впоследствии за границей встречался – видимо, у нее хватило великодушия остаться на высоте. У Лескова же в его положении было лишь два выхода. Либо капитулировать.
Либо решиться на безжалостность человека, обреченного всю жизнь прокладывать свой курс в одиночестве, против течений, как в свое время скажет о его жизни биограф. На это Лесков сейчас и решается.
Разделавшись с частностями и выйдя на главный пункт, по поводу которого у него, конечно, нет ни иллюзий, ни желания хитрить и прятаться, Лесков продолжает:
"А что касается до моего политического и литературного направления, то оно таково…"
Прервемся на мгновенье. Вопрос задан коренной, и мы сегодня, зная весь жизненный и писательский путь Лескова, можем ответить на него твердо и недвусмысленно. "Направление" Лескова – это "направление" широкого демократизма; это позиция человека, безусловно принимающего и поддерживающего реформы, человека безусловно прогрессивных взглядов, человека, безусловно враждебного охранительству, ретроградности и бюрократическому застою русской жизни. Лесков вышел из разночинства, он рано сознал себя как просветитель, "конституционалист" и сторонник реального раскрепощения народа; он в этих убеждениях был тверд и никогда им не изменил. При этом учтем и то, что, в отличие, скажем, от Достоевского с его общечеловеческими безднами и Толстого с его нравственным максимализмом, Лесков в вопросах реальной политики – человек здравого смысла и практически трезвого взгляда на вещи. Именно поэтому он – "постепеновец" и "реформист", противник крайних радикалов и изобличитель бунтарских элементов в общественном движении. Он боится практического срыва, боится реальной реакции, боится ответной крайности – и все его знание России, весь его жизненный опыт, вся выношенная за тридцать лет установка на практический результат, а не на "отвлеченную философию", – все это вполне объясняет его "направление".
Хотя, конечно, позиция эта далеко не покрывает величайшей писательской интуиции Лескова, который угадывал в народной толще такие иррациональные глубины и такие крайности, какие никакой "конституцией" охватить было невозможно.