Аморфная, неопределенная "Библиотека для чтения", конечно, типичная "середина". Настоящее болото в глазах ведущих критиков. До обитающих там, по слову Щедрина, амфибий руки не доходят. Тем более что руки заняты: ведущие журналы – все три – яростно воюют между собой. Достоевский ведет полемику со Щедриным ("обер-стриж", "пыжащийся сатанёнок" – со "свистуном", предводителем "шишей"; привожу эти взаимные определения, чтобы современный читатель ощутил степень личной запальчивости, обыкновенной для тогдашних литературных битв, и не думал, будто Лесков удостоился какой-то особой резкости – в ту пору такой стиль был вообще принят). На Достоевского и его сторонников нападают Писарев и Зайцев ("теоретики", "не знающие азбуки" – против "худосочных прыщей" и их "маниловских фантазий"). Самая же яростная драка идет между радикалами: "раскол в нигилистах"; "дубины" против "ножей"; Щедрин против Зайцева ("потерявшая место кухарка" – против "пожирателя зажигательных спичек"); Писарев против Антоновича ("ах ты, лукошко глубокомыслия!" – от "бутерброда" слышу…).
М. Стебницкий вполне может остаться вне этой главной игры, однако возникают обстоятельства, которые существенно меняют дело. Обосновавшийся в Москве Писемский выпускает (между прочим, у Каткова, в "Русском вестнике") большой роман "Взбаламученное море", где со свойственной ему натуральной откровенностью выводит на чистую воду и сановников, и чиновников (что он, собственно, делал всю жизнь), а еще – молодых нигилистов (что является новостью и мгновенно зачеркивает в глазах левой критики все прежние заслуги Писемского перед "натуральной школой"). Следом за Писемским в том же "Русском вестнике" является проба пера молоденького выпускника университета, кандидата наук, преподавателя математики Клюшникова, решившего откровенно поговорить с публикой о проблемах своего поколения; роман этот, столь же искренний, сколь и беспомощный, называется "Марево". (Виктор Клюшников прожил потом еще тридцать лет, основал и редактировал "Ниву" и "Кругозор", опубликовал дюжину опусов, и они сошли в небытие, – ему суждено было навсегда остаться в русской словесности автором первой юношеской книжки, мгновенно вспыхнувшей от вызванного ею на себя огня).
В таком контексте роман М. Стебницкого уже не может быть игнорирован как малосущественное упражнение "погорелого литератора". Ибо это не что иное, как поход. И встреча готовится ему соответственная.
Роман "Некуда" воспринят критикой не как индивидуальное явление духа, а как мишень во враждебной армии.
Последний штрих: все эти баталии происходят под непрекращающийся свист сатирических журналов, или листков, и они непрерывно жгут, колют и жалят участников главных боев.
Здесь-то, в подписываемой Аполлоном Григорьевым "Осе", в разделе "Советы редакторам и литераторам", и появляется первый отклик на первые главы лесковского романа. Совет гласит: "Г-ну Стебницкому. Оставить писание романов, наводящих уныние и сон, заняться изучением брантмейстерского (так! – Л. А.) искусства и писать статьи об одних пожарах".
Этот совет сбалансирован другим:
"Г-ну Зайцеву. Не писать критических статей, роняющих критику в глазах читающей публики, и заняться филологическим определением русского слова "клевета"."
Впрочем, личное участие Аполлона Григорьева в этих "советах" под вопросом: еще числясь редактором "Осы", он уже фактически отошел от дел. Но, что называется, мог участвовать.
Номер с "советами" г-ну Стебницкому и г-ну Зайцеву вышел в середине мая 1864 года. Интересно, знал ли редактор "Осы", что в июньском номере "Русского слова" Зайцев готовит на Стебницкого атаку?
Может быть, Григорьев хотел смягчить удар?
Обзор перлов и адамантов Зайцев начинает с торжественного утверждения, что в русской литературе царят мир и согласие. Затем он с изумлением замечает, что иные журналы этот мир нарушают. Например, катковский "Русский вестник". Здесь напечатано "произведение одного господина, а именно Клюшникова", предназначенное "для разнесения в прах разных враждебных сил". Не разбирая этого романа (специальный разбор "Марева" в эту пору готовит для "Русского слова" Писарев), обозреватель начинает искать в окружающей журналистике другие перлы и адаманты, достойные занять место рядом с "Русским вестником". И находит.
Это – "Библиотека для чтения". Сей журнал, указывает Зайцев, "еще не решился, что называть лучшим и что – худшим. Его, очевидно, соблазняет путь "Русского вестника", и он спешит поместить роман "Некуда", где, если возможно, превзойдены г. Писемский и его выкормыш" (Клюшников. – Л. Α.).
Далее В. Зайцев пишет о романе "Некуда" следующее:
"Что такое этот роман, – это уж и сказать невозможно, и единственное уподобление, какое можно сделать ему, это статьи немецких таинственных газет и журналов в роде "Bayerischer Polizei Anzeiger" или "Deutsches Geheim Polizei Zentralblatt".
Разница только в том, что "Некуда" не сопровождается фотографическими снимками. Вскоре и этого усовершенствования ожидать нужно… Но редакция "Библиотеки" рядом с "Некуда", где изображена маркиза де Бараль, помещает статьи г. Евгении Тур, и таким образом оказывается способной совмещать несовместимое…"
Остановимся на секунду. Упоминание живой писательницы Евгении Тур, так сказать, en toutes lettres, то есть без "прикрытия", в одном ряду с вымышленной Лесковым "маркизой де Бараль", есть, конечно, нарушение всяких литературных приличий, а проще сказать, провокация. Увы, на нее клюнут. Но не будем прерывать более Варфоломея Зайцева.
"Надобно правду сказать, – пишет он, – одной из своих целей – возбуждения любопытства – авторы таких романов, как "Некуда", достигают вполне. Изумление читателя вот уже второй год постоянно возрастает. При "Взбаламученном море" казалось, что гаже уже нельзя было выдумать. Вышло "Марево". Но в "Мареве" даже гадость имеет хотя какое-нибудь прикрытие, берутся небывалые личности, которые автор усиливается возвести в типы. А тут вдруг является чудище, которое уже совершенно всякого с толку сбивает: читаешь и не веришь глазам, просто зги даже не видно. В сущности это просто плохо подслушанные сплетни, перенесенные в литературу… Лица в типы не возводятся; зачем себя этим утруждать… Теперь разработка по мелочам пошла, в частности переехала… даже фамилии лень изобрести: Курицын, положим, переделывается в Петухова – вот и все. Одним словом, черная работа и та даже в литературу явилась. А почтенный мыслитель "Библиотеки для чтения" сетует на неблагоприятное отношение к явлениям последних лет! Успокойтесь, мыслитель, на вас давно перестали досадовать… Досадовать на вас нельзя, потому что никакой досады не хватит; притом вы ведь неповинны в ваших подвигах; вы совершаете их совершенно бессознательно; вам и в ум не приходит спросить наедине самих себя о том, что вы делаете… Если б вы хоть раз сделали это, в ваших поступках не было бы той беспечной и наивной игривости, как теперь. Если б г. Стебницкий взглянул на себя в зеркало, а если б г. Боборыкин, печатая его роман, имел какое-нибудь понятие о нем, оба вы переконфузились бы друг друга, обоим вам сделалось бы омерзительно, и "Некуда" не явилось бы в "Библиотеке". А то ведь дело как делается. Приходит один к другому и говорит: "А уж какую же штуку я против нигилистов выпущу!!!" Редактор имеет в виду приятную перспективу эффекта, который произведет штука. Ему мерещатся голоса, вопрошающие друг друга: "А читали вы новый роман? Знаете ли, кто там описан под именем маркизы?" Засим следует сообщение, веселость и, в конце концов, являются несколько пакетов с 15 рублями каждый. С другой стороны, быть может и то, что редакторы и авторы правы, рассчитывая нажить к тому времени каменный дом и способность не краснеть".
Пожалуй, в статье этой нечего комментировать. Кроме, разве что, пассажа о каменных домах; или о каменных палатах, что точнее. Лесков таковых не нажил. Не нажил и Зайцев, но по другой причине: он вскоре эмигрировал, бедствовал, стал сподвижником Бакунина и умер в 1882 году, в изгнании, недалеко от тех мест, где могли бы издаваться "Bayerischer Polizei Anzeiger" и "Deutsches Geheim Polizei Zentralblatt".
Между тем в начале августа почин "Русского слова" подхвачен "Санкт-Петербургскими ведомостями", где Петр Полевой, молодой приват-доцент университета, автор диссертации о древнеславянских и древнегерманских поэтических системах (между прочим, сын знаменитого в свое время прогрессивного критика Николая Полевого) роняет в очередном литературном обзоре следующее замечание:
"В одной из статей июньской книжки "Русского слова" ("Перлы и адаманты русской журналистики") высказаны весьма справедливые жалобы на то, что наши журналисты решаются помещать на страницах своих изданий романы и повести, основанные на сплетнях и личностях. Автор указывает на роман "Некуда", который тянется в "Библиотеке для чтения" и в котором, сколько можно понять из его намеков, выведена личность и домашняя жизнь одной из наших наиболее известных писательниц. Роман этот, вероятно, прочитанный немногими, действительно не представляет в себе никаких художественных достоинств; да и может ли быть сколько-нибудь художественным произведение, в котором между строками проглядывает даже нечестная задняя мысль? Можно утверждать положительно, что такое пошлое (чтобы не сказать более) направление нашей беллетристики окончательно погубит ее, если только общество наше будет продолжать интересоваться сплетнями и не вооружится против тех авторов, которые избирают их в основание своих произведений, а тем более, против редакторов, решающихся печатать подобные произведения в своих журналах".
Тут, видимо, Лесков и послал в редакцию "Ведомостей" первый протест. Не напечатали.
Боборыкину было проще: он мог помещать свои протесты в собственном журнале. Редакционный ответ Полевому появился немедленно – в шестом номере "Библиотеки для чтения", несколько, впрочем, запоздавшей с рассылкой книжки по известной нам причине.
"Необходимое объяснение" редакции было таким:
"Мы не можем пожаловаться на недостаток отзывов как о нашем журнале, так и об нас самих. Сегодня отсюда, завтра оттуда мы узнаем много любопытного для нас, то о наших стремлениях и склонностях, то даже о наших привычках. Нам рассказывают разные, почему-то неизвестные нам сцены, происходившие однако же у нас; нам передают, чем мы занимаемся, что читаем… что пишем… Фельетонист… "Санкт-Петербургских ведомостей"… исповедует нам, что он от "Русского слова" узнал, будто в "Некуда" – "выведена личность и домашняя жизнь одной из наших наиболее уважаемых писательниц"… Тут изумлению нашему не было пределов… Мы прочли здесь настоящую, en toutes lettres напечатанную фамилию якобы выведенной в "Некуда" известной писательницы, уважаемой нашей сотрудницы…"
Ах, неосмотрителен редактор "Библиотеки для чтения". Да мало ли кто где что написал en toutes lettres!
Такие вещи нельзя замечать, они – "вне игры". Попавшись на зайцевский крючок, Боборыкин, что называется, "залипает", он сразу вынужден оправдываться: лицо-де, выведенное в "Некуда", "не имеет ничего общего с нашею известною талантливою писательницей. Буквально ничего общего…" И курсив этот нехорош у Боборыкина, он выдает неуверенность; и вообще попытка объясниться дурна уже хотя бы по многословию: де, автор "Некуда" начал свое литературное поприще при содействии почтенной писательницы и, вероятно, много обязан ей; все это делает несколько невероятным даже намерение самого автора выставить ее в таком карикатурном виде, в каком исполнено указываемое лицо романа "Некуда", и т. д.
Зайцев мог бы переспросить Боборыкина: почему же "невероятным", когда в этом мы Лескова как раз и уличили?
Словом, несмотря на внешнюю решительность Боборыкина, его доводы слабоваты. И хотя позиция его оппонентов тоже далека от неуязвимости (из заметки П. Полевого видно, что романа он не читал, но судит и о "направлении", о "достоинствах", и о "сплетнях"), – уже ясно, в чью пользу закончится раунд. Поднимается свист, в дело включаются сатирические листки, "Искра" прижигает Боборыкина очередным поэтическим фельетоном. Автор его сокрыт под псевдонимом Хуздозад Церебринов, но и тут все разгадывается легко, есть смысл запомнить имя автора: это двадцатидвухлетний поэт Буренин; позже он еще много чего напишет о Лескове как критик, а пока – стихи:
"Он спал и грезил он… (т. е. Боборыкин. – Л. А.)
Вдруг некто от небес
Слетел и в форточку в единый миг пролез
И стал близ ложа сна, ночною тьмой покрытый;
Кто сей таинственный? Быть может, ада бес?
О нет, – то псевдоним Стебницкий знаменитый:
– Пусть боги на тебя свои щедроты льют,
За то, что удивив россиян скромный люд,
В журнале приютил ты мой роман немалый;
Поверь, его весьма внимательно прочтут
Патриций и плебей, вельможа и хожалый".
Напомню современному читателю, что "хожалый" в 1864 году означает приблизительно то же, что в наше время – "филер", "топтун", "стукач", – это агент тайной полиции.
Свистит "Искра", готовятся к дальнейшему выяснению отношений литературные журналы, а скандал тем временем выплескивается на страницы изданий, далековатых не только от "нигилизма", но и от литературы как таковой. В дело вступает "Русский инвалид", ведомый полковником Генерального Штаба Романовским. С неудовольствием отметив перерыв, замеченный в публикациях "Библиотеки для чтения", автор газеты (он подписывается "А. И-н", но и этот псевдоним раскроется) считает своим долгом доложить следующее:
"Пресловутый роман "Некуда" снова обольщает взоры неопытных. Что же это за "Некуда", – что это редакция так нянчится с ним?… Не замечательное ли уж какое произведение? Но публика этим романом вовсе не интересовалась, никто о нем не говорил, между тем, как все читали и такой роман, как "Марево", который замечательным произведением назвать нельзя, но талантливым можно (? – Л. Α.). Публика в этом отношении чутка, и ее не подденешь… О романе "Некуда" мы поговорим, когда он кончится, если последующие части представят что-нибудь замечательное. Пока же об нем сказать почти нечего… "Некуда" мы не читали сплошь… но просматривали некоторые главы… Вот, например, глава, носящая такое остроумное название: "Углекислые феи на Чистых Прудах". Глава эта привлекла наше внимание именно своим диким названием (название "А. И-н" слегка переврал, что немудрено, если не читать, а просматривать, но не в том суть. – Л. Α.). Москва ли так остроумна, что она дает такие клички честным женщинам, или автор собственным умом выдумал такую кличку? – не знаем… Как бы то ни было, а эта глава представляет собой такое карикатурничанье, такие потуги на остроумие, что становится жаль… автора. Уж как ломается, бедный, а все не смешно, а только жалость возбуждается…"
Далее следует позитивная часть, где автор "Русского инвалида" объясняет автору романа "Некуда", каких именно либералов тот должен был разоблачить, дабы послужить отечеству, но эту часть я опускаю, ибо она очень уж скучна. А интересно вот что: под псевдонимом "А. И-н" скрывается не кто иной, как Алексей Суворин, недавний сослуживец Лескова по редакции "Русской речи", ныне энергичный фельетонист петербургских газет, с каждой публикацией набирающий популярность.
Но дальше – самое интересное: выстрел полувоенной газеты, отнюдь не замешанной в нигилистических предприятиях, пробуждает… одну из самых "нигилистических" редакций тогдашней столицы, а именно – "Современник". Такие любопытные комбинации бывают в идейной борьбе. А если принять во внимание, что Суворин, помимо того, что пишет обзоры для "Русского инвалида", еще и в "Современнике" сотрудничает, а псевдонимы в узком литературном кругу являются секретами Полишинеля, – то, может быть, и неудивительно, что именно "Русский инвалид" подал сигнал "Современнику".
Итак: еще в апрельском номере Максим Антонович, всецело поглощенный "Взбаламученным морем" Писемского, признает, что только-только удосужился прочесть его, "Некуда" же еще явно не читал, и в номерах майском и июньском о Стебницком тоже ни слова, а в июльском журнал уже во всеоружии и с прямой ссылкой на статью "Русского инвалида" высказывается по роману. Автор статьи не обозначен. Но опять-таки известен: Григорий Елисеев (помните? еще недавно: "Елисеев… Лесков. Крайние социалисты"…). Статья идет как "внутреннее обозрение", от имени редакции. Автором такого обозрения, наверное, мог бы быть и Максим Антонович, и Юлий Жуковский, и даже сам Щедрин. Впрочем, Щедрин вряд ли. И еще крупно повезло роману "Некуда", что Щедрин не добрался до него в ту пору, – а ведь хотел: отбыв в Пензу, настойчиво просил Некрасова прислать ему туда роман Стебницкого и обещал написать хорошую и милую рецензию – но не прислал Некрасов, и на пять лет отложилась убийственная статья Щедрина о Лескове.
Теперь же, в 1864 году, "Современник" включается в дискуссию – на уровне Елисеева. И хотя Суворин, подавший ему "мяч на удар", утверждал в "Русском инвалиде", что роман неинтересен и сказать о нем почти нечего, – обозреватель "Современника" находит, что сказать.
Заходит он издалека. Сначала пространно рассуждает о либерализме вообще, а затем поворачивается к практике с помощью следующего риторического вопроса:
"…Что же означает, спрошу я читателя, совершившийся факт, если не то, что русский либерализм никогда не существовал an und für sich, что он возник вследствие надобности в нем и по прошествии в нем надобности исчез, что если затем в обществе и действительно осталось несколько зерен либерализма… то таковые зерна не заключают в себе для общества ничего опасного, а, напротив, составляют необходимый в нем элемент, служа кроме того и украшением. Ибо как же европейскому обществу быть без элемента либерализма? Не Персия же ведь мы, в самом деле.