Так, помимо двух изданий "Игры в аду", Крученых напечатал книги "Мирсконца", "Помаду", "Тэ ли лэ", "Бух лесиный", "Взорваль" (во всех были помещены стихи Хлебникова) и ряд других в основанном им издательстве "ЕУЫ". Все они состояли из небольшого числа страниц и были нарочито небрежно оформлены, что позволило критикам назвать их "скоморошьими альбомчиками". Издание книг подкреплялось такими же издевательскими манифестами. Алексей Крученых писал: "Ужасно не люблю бесконечных произведений и больших книг - их нельзя прочесть зараз, нельзя вынести цельного впечатления. Пусть книга будет маленькая, но никакой лжи; все - свое, этой книге принадлежащее, вплоть до последней кляксы". "Издания "Грифа", "Скорпиона", "Мусагета"… большие белые листы… серая печать… так и хочется завернуть селедочку… И течет в этих книгах холодная кровь" ("Заметки об искусстве").
Хлебников и Крученых провозглашали:
"Чтоб писалось туго и читалось туго неудобнее смазанных сапог или грузовика в гостиной… Живописцы будетляне любят пользоваться частями тел, разрезами, а будетляне речетворцы разрубленными словами, полусловами и их причудливыми хитрыми сочетаниями (заумный язык). Этим достигается наибольшая выразительность, и этим именно отличается язык стремительной современности, уничтоживший прежний застывший язык" (из манифеста "Слово как таковое").
"Есть два положения:
1) Что настроение изменяет почерк во время написания.
2) Что почерк, своеобразно измененный настроением, передает это настроение читателю, независимо от слов. Так же должно поставить вопрос о письменных, зримых или просто осязаемых, точно рукою слепца, знаках. Понятно, необязательно, чтобы речарь был бы и писцом книги саморунной, пожалуй, лучше, если бы сей поручил это художнику" (из манифеста "Буква как таковая").
Впечатление "скоморошьих альбомчиков" усиливалось эпатажными названиями книг. Это было характерно для издательской деятельности многих футуристов. Эпатирующие названия "Пощечина общественному вкусу", "Затычка", "Дохлая луна" сразу предупреждают читателей, что ждет их внутри книги.
На этом фоне и куда менее шокирующие названия ("Молоко кобылиц", "Изборник стихов"), если они выходили под маркой "Гилея" или "ЕУЫ", приводили читателей и критиков в негодование.
На самом деле за этими эпатажными выходками стояла очень серьезная работа.
Представители авангарда бесстрашно исследовали границы культурного пространства, изменяли и расширяли эти границы. Изменения коснулись самого "образа" книги, которая, с тех пор как появилась письменность, становится одним из важнейших элементов культуры. Давно отмечено, что если в XIX веке литература "вела" за собой живопись, то в ХХ веке соотношение поменялось. Пространственные и временные искусства стремятся проникнуть в те области, куда путь им закрыт, казалось бы, по определению. Представители литературного и художественного авангарда обращаются в поисках первоосновы к своему материалу, к тому, из чего сделаны их произведения: в живописи это был цвет, линия, в поэзии - слово, произнесенный звук, написанная буква. В творчестве художников книги материал подчеркнут, выпирает. Литографии наклеивают на обложку, обложки делают из мешковины, листы - из обоев, в большом количестве используют аппликации. И у поэтов, и у художников на первом плане ощущение материала, буквально - материального носителя слова и изображения. Ощущение материала передает и текст - не набранный типографским шрифтом, а переписанный художником вручную, причудливо расположенный на странице. Впрочем, авангард питала мощная традиция фигурных стихов, уходящая в глубокую древность, пережившая расцвет в эпоху барокко и возродившаяся в творчестве Аполлинера и Малларме. В дальнейшем Хлебников экспериментировал с формой книги. Его манифест "Труба марсиан" был сделан в виде свитка.
Эксперименты, начатые Хлебниковым и его друзьями, продолжили следующие поколения футуристов. Так, в 1920-е годы, предвосхищая современный жанр перформанса, представитель русского литературного конструктивизма Алексей Чичерин напечатал поэму "Во веки веков" в виде пряника "тиражом" пятнадцать экземпляров. Поэма-пряник была съедена теми, кто ее купил. Интересно, что в этих опытах представители авангарда следуют древнейшим традициям в символике книги. Мотив поедания книги восходит к Апокалипсису: проглоченная книга сладка в устах и горька во чреве.
Хлебников нередко использует средневековый образ "мир как книга", особенно ярко это проявилось в стихотворении 1919 года "Единая книга". Поэт призывает
…ускорить приход
Книги единой,
Чьи страницы - большие моря,
Что трепещут крылами бабочки синей,
А шелковинка закладка,
Где остановился взором читатель, -
Реки великие синим потоком…
…………………………
Род человечества - книги читатель,
А на обложке - надпись творца,
Имя мое - письмена голубые.
Да ты небрежно читаешь.
Больше внимания!
Слишком рассеян и смотришь лентяем,
Точно уроки Закона Божия.
Эти горные цепи и большие моря,
Эту единую книгу
Скоро ты, скоро прочтешь!
В этих страницах прыгает кит
И орел, огибая страницу угла,
Садится на волны морские, груди морей,
Чтоб отдохнуть на постели орлана.
Итак, "Игра в аду" явилась первым из футуристических экспериментов, в которых принимал участие Хлебников.
К тому времени Ларионов и Гончарова поссорились с остальными "Бубновыми валетами" и устроили свою выставку под названием "Ослиный хвост". Название было еще более эпатирующим, чем прежнее. За два года до этого группа французских художников выставила в Салоне независимых картину и опубликовала соответствующий манифест от имени художника Бороналли. Как выяснилось позже, они к хвосту осла привязали кисть, и, таким образом, картина была написана ослиным хвостом. Ничего не подозревавшие критики серьезно разбирали достоинства и недостатки картины.
Выставки "Бубнового валета" и "Ослиного хвоста" открылись почти одновременно (соответственно в январе и марте 1912 года). Хлебников, разумеется, побывал и там и там. В числе "бубновалетовцев" остались Давид Бурлюк и другие хорошо знакомые Хлебникову люди. Выставки сопровождались грандиозными диспутами в Политехническом музее. В качестве докладчиков выступали Н. Кульбин ("Новое искусство как основа жизни") и Д. Бурлюк ("О кубизме и других направлениях в живописи"), оппонентом был приглашен Волошин, в прениях участвовали Ларионов и Гончарова. Хлебников тоже мог бы выступить, но у него, при его высоком росте, был очень тихий голос, поэтому выпускать его на сцену было бессмысленно. Позже Бурлюк несколько раз попытался это сделать, но ничего хорошего не получилось. Хлебников дочитывал тихим голосом стихотворение до середины и говорил: "Ну и так далее…" На диспутах нужны были ораторы, способные увлечь за собой аудиторию. Ораторским талантом Хлебников не обладал, зато Бурлюк и Маяковский были им наделены в достаточной мере. Все диспуты имели скандальный успех. У дверей аудитории происходила настоящая давка. На кассе вывешивалось объявление, что все билеты проданы, но публика, преимущественно учащаяся молодежь, упорно не желала расходиться, так что для наведения порядка не раз приходилось вызывать особый наряд полиции. Эти вечера остались в памяти современников…
"В громадном зале яблоку негде было упасть: на хорах, на скамьях амфитеатра, вдоль боковых стен, в проходах и даже на эстраде, где разместился президиум, народу набилось до отказа. Публика ожидала стычки между валетами и хвостами. После обстоятельного и серьезного доклада Кульбина выступил Д. Бурлюк. В зале потушили электричество.
На экране появилась серая фотография каких-то сугубо провинциальных супругов, типа мелких торговцев.
Раздался хохот:
- Кто это?
Бурлюк, не поворачиваясь к экрану, умышленно сладеньким голосом начал:
- Перед вами - картина кисти Рафаэля. Снова хохот:
- Неужели?
Тогда Бурлюк, кокетливо повернувшись к экрану, посмотрел в лорнет:
- Ах, виноват. Это карточка одного уездного фотографа из Соликамска. Ну, право же, эта милая супружеская чета вам понятнее и ближе икон Рафаэля.
Голос из темноты:
- Рафаэль лучше. (Смех.) Бурлюк:
- В самом деле? (Смех.) Но ведь Рафаэль занимался искусством, а искусство - вещь спорная, условная и жестокая. Рафаэль был одержим религиозными чувствами и делал картины для Ватикана. Четыреста лет тому назад разрешалось быть Рафаэлем и Леонардо да Винчи: ведь тогда, кроме римского папы да нескольких мадонн, вообще ничего хорошего не было, но теперь?.. Позвольте опомниться! Где мы, кто мы? Позвольте представиться.
Голос:
- Позволяем. Бурлюк:
- Мерси за любезность. (Смех.) Теперь, ныне, сегодня, сейчас перед вами, современниками, выступают ваши апостолы, ваши поэты, ваши футуристы, воспевающие культуру городов, мировую динамику, массовое движение, изобретения, открытия, радио, кино, аэропланы, машины, электричество, экспрессы - словом, все, что дает нового современность. И мы полагаем, что вы должны требовать от искусства смелого отраженья действительности. А когда мы даем вам не Рафаэля, а динамическое построение картины, невиданную композицию красочных линий, сдвиги и разложенье плоскостей, опыты конструктивизма, введение новых материалов в работу, когда даем вам на показ всю лабораторию наших исканий, вы заявляете, что футуристические картины малопонятны. Еще бы! После Айвазовского и Репина увидеть на полотне бегущего человека с двенадцатью ногами - это ли не абсурд! Голоса:
- Абсурд! Правильно!
- У меня только две ноги. Бурлюк:
- У вас две ноги, если вы сидите и считаете свои ноги. (Смех.) Но если бежите, то любой зритель увидит, что мелькающие комбинации ног составляют впечатленье двенадцати. И никакого тут абсурда нет. Искусство - не колбасная. Художник - не торговец сосисками! (Аплодисменты.) Право художника - право изобретателя, мыслителя, мастера своего станка. А право зрителя смотреть на произведение нового искусства новыми глазами современника".
Так выступал на первом диспуте Давид Бурлюк.
Затем говорили оппоненты, а после этого на сцену вышла Наталья Гончарова. Гладко зачесанные волосы, пылающий взор и резкие, угловатые движения придавали ей сходство с экзальтированными эсерками. Звонким, сухим голосом она протестовала: среди картин, показанных Давидом Бурлюком в качестве продукции "Бубнового валета", были две ее вещи. Это подтасовка, ибо она, Гончарова, принадлежит к другой группе, к "Ослиному хвосту". Слова эти вызвали невообразимый смех зрителей. Гончарова выдержала напряженную паузу и укоризненно возразила: "Над названием смеяться нечего. Посмотрите сначала выставку, тогда и смейтесь". Это было сказано так внушительно, что хохот умолк. Гончарова стала рассказывать о своей работе и возражать Бурлюку. Ее проводили рукоплесканиями. После этого выступил Михаил Ларионов, но его публика уже не захотела слушать. Сквозь шум, свист и возгласы "долой!" он выкрикивал бессвязные фразы о консервативности "Бубнового валета", об оригинальности французов и ослинохвостцев, обкрадываемых "Бубновым валетом". И, с ожесточением ударив кулаком по кафедре, сошел с эстрады под вой и улюлюканье всего зала. "Господин председатель! Избавьте нас от ослиных копыт!" - завопил в публике какой-то студент. Ларионов бросился в публику. "Кто это сказал! Я его вызову на дуэль!" Его с трудом удержали, успокоили и кудато оттиснули.
Скандалы и самые настоящие потасовки сопровождали выступления поэтов и художников-футуристов, представителей левых радикальных течений. Надо сказать, что провоцировали скандалы чаще всего сами выступающие. Ларионов призывал своих соратников "орудовать всеми средствами вплоть до графина по голове". А в 1913 году Ларионов был оштрафован за потасовку на диспуте "Мишени". Ларионов обжаловал постановление суда, утверждая, что "стулом и лампой он будто бы в публику не бросал" и "Бонч-Томашевского не бил", а Гончарова заявила в ответ на вопрос, бросали ли чем-нибудь в публику во время скандала: "Я не видела, чтобы кидали, но осколки стакана поднимала".
Неутомимый, вездесущий Бурлюк не довольствовался только художественными выставками и диспутами. Под его руководством поэты-гилейцы стали готовить новый сборник. Поэтического материала уже накопилось на несколько сборников, но надо было написать манифест, а главное - найти деньги на издание. Ни у кого из гилейцев денег на это не было. Сначала помочь с изданием вызвалось общество художников "Бубновый валет", но из этого сотрудничества ничего не вышло. Тогда Маяковскому удалось найти двух человек, не имеющих никакого отношения к литературе, но страстных почитателей нового искусства. Это были летчик Георгий Кузьмин и музыкант Сергей Долинский. С ними Маяковский и Крученых познакомились летом на даче возле Петровско-Разумовского. Кузьмин и Долинский финансировали издание "Пощечины общественному вкусу" и еще нескольких футуристических книг.
Штаб-квартирой футуристов стала гостиница "Романовка" в Москве на углу Тверского бульвара и Малой Никитской, где в девятом номере жил Бурлюк. Манифест сочинили в один день. Вернее, первоначальный текст написал Давид Бурлюк, а затем все вместе дорабатывали. В тот день в 10 утра у Бурлюка собрались Маяковский, Крученых и Хлебников. Все четверо энергично принялись за работу. Спорили из-за каждой фразы, слова, буквы. Крученых предложил: "Выбросить Толстого, Достоевского, Пушкина". Маяковский добавил: "С парохода современности". Кто-то: "Сбросить с парохода". Маяковский: "Сбросить - это как будто они там были, нет, надо бросить с парохода". В манифесте была фраза: "Парфюмерный блуд Бальмонта". Исправление Хлебникова: "Душистый блуд Бальмонта" не прошло. Хлебникову принадлежит фраза: "Стоим на глыбе слова мы". По поводу другой фразы Хлебников чуть не поссорился с остальными участниками. В первоначальном варианте было: "С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество". Дальше расшифровывалось, чье ничтожество имеется в виду. Следовали фамилии: Л. Андреев, А. Куприн, М. Кузмин и другие. Хлебников заявил: "Я не подпишу этого. Надо вычеркнуть Кузмина. Он нежный".
Дело было, конечно, не в "нежности" Кузмина, а в том, что он являлся одним из учителей Хлебникова, и с ним, и с Вячеславом Ивановым Хлебников по-прежнему сохранял теплые, дружеские отношения, по-прежнему дорожил их мнением и даже в литературной полемике не хотел их обижать понапрасну. Сошлись на том, что Хлебников пока подпишет манифест, а потом отправит письмо в редакцию, где сообщит о своем особом мнении. Но это письмо им так и не было написано.
Манифест писали целый день, непрерывно курили. Узкая комната наполнилась дымом. Сквозь дым можно было видеть стол с листами черновиков новых, небывалых идей. Все четверо были настроены победно и празднично. Расходились уже поздно, уставшие, но сделавшие дело, как пишет Крученых. Далее он говорит, что сразу поспешил обедать и съел два бифштекса сразу - так обессилел от совместной работы с великанами. Вот каков был результат совместного творчества:
"Читающим наше Новое Первое Неожиданное.
Только мы - лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.
Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов.
Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. с Парохода современности.
Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней.
Кто же, доверчивый, обратит последнюю Любовь к парфюмерному блуду Бальмонта? В ней ли отражение мужественной души сегодняшнего дня?
Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с черного фрака воина Брюсова? Или на них зори неведомых красот?
Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми.
Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Соллогубам, Ремизовым, Аверченкам, Черным, Кузминым, Буниным и проч. и проч. - нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным.
С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!
Мы приказываем чтить права поэтов:
1) На увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами (Слово - новшество).
2) На непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку.
3) С ужасом отстранить от гордого чела своего из банных веников сделанный вами Венок грошовой славы.
4) Стоять на глыбе слова "мы" среди моря свиста и негодования.
И если пока еще и в наших строках остались грязные клейма ваших "здравого смысла" и "хорошего вкуса", то все же на них трепещут впервые Зарницы Новой Грядущей Красоты Самоценного (самовитого) Слова.
Д. Бурлюк, Александр <sic!> Крученых, В. Маяковский, Виктор Хлебников".
Почти половину сборника составляли произведения Хлебникова. Там были напечатаны его знаменитые "Кузнечик" и "Бобэоби":
Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
"Пинь, пинь, пинь!" - тарарахнул зинзивер.
О, лебедиво!
О, озари!
* * *
Бобэоби пелись губы
Вээоми пелись взоры
Пиээо пелись брови
Лиэээй пелся облик
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо