Хлебников несколько раз читал свои стихи на вечерах, но восторга публики они не вызвали. В это время Хлебников переживает новый творческий подъем: он пишет поэму "Журавль" (на "башне" он читал "Журавля" и "Зверинец"), где впервые появляется тема восстания вещей, драму "Госпожа Ленин", большое количество мелких стихотворений. Многие произведения непосредственно связаны с "Аполлоном" и "башней". Это поэма "Передо мной варился вар…" - протокольное описание одной из сред на "башне", пьесы "Чертик", "Маркиза Дэзес", "Карамора № 2". Там выведены многие знакомые Хлебникова:
Свой взор струит, как снисходительный указ,
Смотрящий сверху Вячеслав.
Он любит шалости проказ,
От мудрой сухости устав.
Фамилия "Кузмин" зашифрована при помощи анаграммы:
Амизук прилег болванчиком
На голубом диванчике.
Он в красной рубашке,
И мысли ползают по его глазам, как по стеклу букашки.
Появляется там
Младой поэт с торчащими усами,
Который в Африке
Видел изысканно пробегающих жираф к реке, -
здесь нетрудно узнать Гумилёва и его стихотворение "Жираф":
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф…
Гумилёв как раз недавно вернулся из Африки, и на "башне" слушали его рассказы.
Полемика Хлебникова была направлена не столько против Николая Гумилёва, Михаила Кузмина или Вячеслава Иванова - его он до конца жизни продолжал считать своим учителем, - сколько против Сергея Маковского и Максимилиана Волошина. Их поведение, их стиль жизни были неприятны Хлебникову. Даже Гюнтер отмечает в Волошине этот нарочитый европейский лоск. При первой встрече, пишет Гюнтер, Волошин показался ему совсем не русским. "Его длинные темно-каштановые волосы, завиваясь колечками и слегка отсвечивая каким-то сальным блеском, спадали на воротник его элегантного черного сюртука на шелковой подкладке, под которым он носил жилет с пуговицами в два ряда. Над этой косматой гривой возвышался модный цилиндр. Он был крупный, широкоплечий, в нем ощущалась тучность. Он носил пенсне, у него была ухоженная борода. Он только что приехал из Парижа и по-светски непринужденно рассказывал последние сплетни и новости".
Еще более, чем Волошин, изображал из себя денди Сергей Маковский. Он даже хотел ввести правило, по которому в редакции "Аполлона" можно было появляться только в смокинге. Этот нарочитый дендизм был глубоко чужд Хлебникову, хотя, как вспоминают многие, сам он в тот период тоже очень хорошо одевался и был похож на "лондонского денди". Той же осенью Маковский, или Papa Mako, как называли его друзья, попал впросак. В редакцию "Аполлона" стали приходить письма от таинственной иностранки Черубины де Габриак. Она писала великолепные стихи, эти стихи пришлись в "Аполлоне" как нельзя кстати. Ради них изъяли даже стихи И. Анненского из первого номера. Вся редакция "Аполлона" во главе с Маковским влюбилась в загадочную незнакомку. Ее никто не видел, лишь знали ее нежный и певучий голос по телефону. Она присылала стихи на бумаге с траурным обрезом и к стихам прикладывала цветы. Каждая такая веточка, казалось, приобретала таинственное и глубокое значение.
Денди Маковский послал Черубине корзину белых роз и орхидей. "Вы совсем не умеете обращаться с нечетными числами и не знаете языка цветов!" - отвечала возмущенная Черубина. Маковский не знал, куда деваться от стыда. На самом деле "языка цветов" не знала и вымышленная Черубина. Ее создатели, поэтесса Елизавета Дмитриева и Макс Волошин, просто испугались за бюджет "Аполлона". Мистификация кончилась плачевно: в истории оказались замешаны чуть ли не все сотрудники "Аполлона". Макс Волошин вызвал на дуэль Николая Гумилёва. Соперники стрелялись по всем правилам. Хотя дуэль обошлась без кровопролития, поэты поссорились на всю жизнь. Эта дуэль (22 ноября) и скоропостижная смерть Анненского (30 ноября) резко изменили эмоциональную атмосферу в кругах "Аполлона".
Впрочем, в эту осень Хлебников с радостью окунается в жизнь богемы. В декабре он пишет домой: "Что дал мне прошлый год? Усталость, беспечность, бесшабашность. Кто-то сказал мне, что у меня есть строки гениальные, кто-то, что в моей груди Львиное сердце. Итак, я - Ричард Львиное Сердце. Меня зовут здесь Любек и Велимир… Праздники я провожу в еде, как гусь перед жертвенным ножом. В чем мой жертвенный нож, может быть, узнаете скоро. В этом полугодии я столько раз собирался драться на дуэли, сколько в нем месяцев. Я хожу в котелке. Думают, что я скрываюсь и живу под чужим именем". Дуэли Хлебникова были не такими громкими, как дуэль Волошина и Гумилёва, правда, через несколько лет он чуть было не встретился на дуэли с Осипом Мандельштамом. Эта несостоявшаяся дуэль наделала много шума в литературных кругах, но об этом позже.
Псевдоизысканная атмосфера редакции "Аполлона" на Мойке Хлебникову довольно скоро наскучила. Захотелось как-то расшевелить это общество. Его взгляды на жизнь и на искусство гораздо больше импонировали Василию Каменскому и тем поэтам и художникам, с которыми Каменский познакомился в начале 1909 года. Осенью в среде "левых" продолжалась организационная работа. Одним из центров нового искусства становится квартира художника Михаила Матюшина и его жены поэтессы Елены Гуро на Лицейской (ныне - улица Рентгена), дом 4. Еще в феврале 1909 года они основали свое издательство "Журавль" и тогда же выпустили сборник Елены Гуро "Шарманка". После участия в выставке "Импрессионисты", организованной Кульбиным, и знакомства с Каменским и Бурлюками Матюшин и Гуро делают попытку создать свой кружок. Они выражали недовольство политикой "художественного соглашательства" Кульбина и его склонностью к эклектизму и декадентству. Так в ноябре 1909 года было основано общество художников "Союз молодежи". Правда, уже в начале 1910 года произошел раскол и Матюшин с Гуро вышли из состава общества.
Весной 1909 года Каменский познакомил своих новых друзей с творчеством Хлебникова, в котором они сразу признали своего, но личное знакомство состоялось несколько позже. Елена Гуро пишет своей подруге: "До Хлебникова еще никак не могу добиться, Каменский обещал привести его к нам, но пока еще это не состоялось. Вот еще, что ведь он из крайних крайний, я совсем правая рядом с ним. Настолько он левый, что вот до сих пор даже ни в какие Весы не попал, по крайней мере, я знаю, Вячеслав Иванов его хвалил, а пока, кажись, никуда не пристроил".
В это время Каменский ненадолго отошел от литературных дел. Он женился и в декабре уехал с женой в Пермь. Вернулся он в Петербург только в феврале 1910 года и сразу привел Хлебникова к Матюшину и Гуро. К тому времени Хлебников уже охладел к своим "башенным" друзьям, перестал бывать в Академии стиха и у Кузмина. "В Академии стиха две недели не был. Я собираюсь воскреснуть из своего пепла", - пишет он брату, как бы подводя черту под своим прошлым. И действительно, в это самое время в жизни Хлебникова происходит значительная перемена: на квартире Матюшина и Гуро он знакомится с Давидом Бурлюком. С этих пор Бурлюк становится своеобразным импресарио Хлебникова. Он перевозит его к себе на квартиру, берет на себя заботу об издании хлебниковских вещей, начинает прижизненную канонизацию Хлебникова. Вот как вспоминает о их знакомстве сам Бурлюк: "Через несколько дней я отправился за Хлебниковым на Волково кладбище, чтобы перевезти его к себе, в нашу поместительную комнату на Каменноостровском проспекте (в Новой Деревне), где была кроме для нас, троих братьев Бурлюков, еще кушетка, где и решили устроить Витю, чтобы не расставаться.
Велимир Владимирович Хлебников жил у купца на уроки за комнату. Это был деревянный неоштукатуренный дом, и во все окна, с одной стороны, глядели кресты Волкова кладбища.
Витя занимался "за комнату" с двумя очень вспухшими блондинками, дочерьми купца: как длинные репы, висели на их розовых шеях сзади тугие косицы.
Хлебников не решался, я заявил мамаше, что забираю студента. Быстро собрали "вещи"; что-то очень мало. Был чемоданчик и мешок, который Витя вытащил из-под кровати; наволочка, набитая скомканными бумажками, обрывками тетрадей, листками бумаги или просто углами листов…
"Рукописи", - пробормотал Витя".
Когда Бурлюк с Хлебниковым совсем уже собрались уходить, Бурлюк увидел у двери бумажку на полу и поднял ее. На бумажке оказалось стихотворение "Заклятие смехом", ставшее, без преувеличения, самым знаменитым произведением Хлебникова и самым знаменитым произведением всего русского футуризма:
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
О, рассмешищ надсмеяльных - смех усмейных смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!
Смейево, смейево,
Усмей, осмей, смешики, смешики,
Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Стараниями Давида Бурлюка это стихотворение было опубликовано в сборнике "Студия импрессионистов", который вышел в марте 1910 года под редакцией Кульбина. Его статьей "Свободное искусство как основа жизни" открывался сборник. Хлебников, помимо "Заклятия смехом", опубликовал там стихотворение "Олень, превратившийся в льва".
Кроме хлебниковских там впервые были опубликованы стихи Давида и Николая Бурлюков, монодрама Евреинова "Представление любви" и дилетантские опыты нескольких молодых поэтов. Эта книга получила резко отрицательную оценку в "Аполлоне".
Выход сборника издатели приурочили к открытию выставки "Треугольник", объединившей кульбинистов с членами группы "Венок-Стефанос" и редакцией журнала "Сатирикон". Выставка открылась в марте в доме на углу Невского и Александровской площади. Среди участников были Бурлюки, Кульбин, Евреинов, Экстер, Гуро, Матюшин. В отделе рисунков и автографов русских писателей экспонировались рукопись и рисунок Хлебникова, а также автографы Пушкина, Чехова, Блока, Горького, Андреева, Кузмина, Аверченко и других, народная скульптура из собрания Городецкого и прочее.
Но деятельность Кульбина не всегда и не во всем удовлетворяла Каменского, Бурлюка и Хлебникова. Они задумали издать свой сборник. Название книге придумал Хлебников: "Садок судей". Собирались на квартире у Каменского. Друзья считали, что этой книгой они кладут камень в основание новой литературной эпохи. Сборник решено было печатать без буквы "ять" и твердого знака на конце слов, на обратной стороне дешевых обоев - в знак протеста против роскошных изданий символистов. Книга должна была пропагандировать пришествие "будетлян" - так назвал группу Хлебников. Каменский вспоминает:
"Это был незабываемый праздник мастеров-энтузиастовбудетлян.
Хлебников в это время жил у меня, и я не видел его более веселого, скачущего, кипящего, чем в эти горячие дни.
Он собирался весь мир обратить в будетлянство и тут же предлагал прорыть канал меж Каспийским и Черным морями.
Я поддерживал Хлебникова во всю колокольню…
…Хлебников, будоража волосы, то корчился, то вдруг выпрямлялся, глядел на нас пылающей лазурью, ходил нервно, подавшись туловищем вперед, сплошь сиял от прибоя мыслей:
- Вообще… будетляне должны основать остров и оттуда диктовать условия… Мы будем соединяться с материком посредством аэропланов, как птицы. Станем прилетать весной и выводить разные идеи, а осенью улетать к себе.
Сверхреальный Давид Бурлюк наводил лорнет на нездешнего поэта и спрашивал:
- А чем же мы, Витя, станем питаться на этом острове? Хлебников буквально пятился:
- Чем? Плодами. Вообще мы можем быть охотниками, жить в раскинутых палатках и писать… Мы образуем воинственное племя.
Володя Бурлюк, делая за столом рисунки для книги, хохотал:
- И превратимся в людоедов. Нет, уж лучше давайте рыть каналы. Бери, Витя, лопату и айда без разговоров.
Тогда Хлебников терялся, что-то шевелил губами и потом заявлял:
- Мы должны изобрести такие машины… вообще…
А вообще нам было беспредельно весело.
Нереальные, но прекрасные фантазии Хлебникова сталкивались с трезвой реальностью наших натур, и от этого происходил треск взаимных восторгов".
"Садок судей" вышел в апреле 1910 года в издательстве "Журавль" тиражом 300 экземпляров. В нем участвовали В. Каменский, Ек. Низен (сестра Ел. Гуро), Н. Бурлюк, Д. Бурлюк, Е. Гуро, С. Мясоедов, В. Хлебников. Владимир Бурлюк нарисовал портреты "будетлян". В "Садке" Хлебников опубликовал "Зверинец", причем с посвящением Вячеславу Иванову, первую часть драмы "Маркиза Дэзес" и начало поэмы "Журавль". В этой поэме в фантастической форме отразились первые впечатления Хлебникова от столицы. На глазах рассказчика городские сооружения - дома, портовые краны, заводские трубы, трамвайные пути - превращаются в ужасную птицу, в журавля, который пожирает людей:
На площади в влагу входящего угла,
Где златом сияющая игла
Покрыла кладбище царей,
Там мальчик в ужасе шептал: "Ей-ей!
Смотри, закачались в хмеле трубы - те!"
Бледнели в ужасе заики губы,
И взор прикован к высоте.
Что? Мальчик бредит наяву?
Я мальчика зову.
Но он молчит и вдруг бежит: какие страшные скачки!
Я медленно достаю очки.
И точно: трубы подымали свои шеи,
Как на стене тень пальцев ворожеи.
Так делаются подвижными дотоле неподвижные на болоте выпи,
Когда опасность миновала, -
Среди камышей и озерной кипи
Птица-растение главою закивала.
Ощущением надвигающейся опасности пронизаны в те годы произведения многих поэтов, писателей и художников. Мстислав Добужинский - член группы "Мир искусства", художник, с которым Хлебников встречался на "башне", - начинает тогда же создавать серию рисунков "Городские сны", где город, как и у Хлебникова в поэме "Журавль", оказывается фантастическим чудовищем, враждебной силой, противостоящей человеку. Возможно, именно эти рисунки подтолкнули Хлебникова к написанию поэмы.
Хотя сборнику не было предпослано никакого манифеста, публика и критика восприняли его совершенно однозначно. Каменский пишет:
"С оглушительным грохотом разорвалась эта бомба на мирной, дряхлой улице литературы, чтобы заявить отныне о пришествии новой смены новых часовых, ставших на страже искусства по воле пришедшего времени.
Это совсем замечательно, что критики, писатели, буржуи, обыватели, профессора, педагоги и вообще старичье встретили нас лаем, свистом, ругательствами, кваканьем, шипеньем, насмешками, злобой, ненавистью".
Самое интересное, что этот эпатаж, который с тех пор прочно ассоциируется с футуризмом, был на самом деле характерен и для начального этапа символистского движения, но теперь символисты не захотели узнавать своей же школы. Литературная общественность, и прежде всего старшие символисты в лице Брюсова, совершенно однозначно восприняла этот сборник как вызов, как открытую конфронтацию с читателем и с литературным миром. "Почти "за пределами литературы" стоит "Садок судей", - писал Брюсов в обзоре литературной жизни, - сборник переполнен мальчишескими выходками дурного вкуса, и его авторы прежде всего стремятся поразить читателя и раздразнить критиков (что называется e'pater les bourgeois). Такая дорога может вести к добру лишь тогда, когда с нее решительно сворачивают. Авторам "Садка", как кажется, еще далеко до этого; а между тем у двух из них, у Василия Каменского и Н. Бурлюка, попадаются недурные образы. <…> Кое-что интересное есть еще у В. Хлебникова, но больше в прозе, чем в стихах".
Неудивительно, что символисту Брюсову больше понравился "Зверинец". Две другие вещи, опубликованные в "Садке", были поистине новым словом в литературе. Ориентация Хлебникова на разговорную речь в "Маркизе Дэзес", сюжет восстания вещей в "Журавле" сделались основными источниками поэтики русского авангарда и магистральным сюжетом всего футуристического движения. Перефразируя Хлебникова, можно сказать, что с этих пор "будетляне" ведут борьбу за расширение пределов русской словесности. Начинался период "бури и натиска" футуризма. Кроме того, Хлебников приступил к работе над сверхповестью "Дети Выдры", начинался новый этап в его творчестве.
Глава третья
"ПОЩЕЧИНА ОБЩЕСТВЕННОМУ ВКУСУ"
1911–1914
"Существуют ли правила дружбы? Я, Маяковский, Каменский, Бурлюк, может быть, не были друзьями в нежном смысле, но судьба сплела из этих имен один веник.
И что же? Маяковский родился через 365×11 после Бурлюка, считая високосные дни, между мной и Бурлюком 1206 дней, между мной и Каменским 571 день. 284×2 = 568.
Между Бурлюком и Каменским 638 дней.
Между мной и Маяковским 2809 дней…"
Так пытается Хлебников осмыслить свои отношения с соратниками по футуристическим боям. Размышлять было над чем: тихий и скромный, не любивший публичных выступлений Хлебников становится главным действующим лицом литературных скандалов, которые устраивают его новые друзья.
Группа "будетлян", как называл себя и своих друзей Хлебников, сложилась с выходом первого "Садка судей". Туда вошли Хлебников, Каменский, братья Бурлюки, Матюшин и Елена Гуро. Хлебников не любил употреблять иностранные слова, поэтому вместо "футуристы" говорил "будетляне". Правда, футуристами их группу стали называть значительно позже, только в 1913 году в сборнике "Дохлая луна". Пока же русская читающая публика слышала только об итальянских футуристах и их вожде - Филиппо Томмазо Маринетти.
В своих воинственных манифестах Маринетти призывал прославить наступательное движение, гимнастический шаг, опасный прыжок, оплеуху и удар кулака. Мир, по словам Маринетти, обогатился новой красотой: красотой быстроты. Рычащий автомобиль, кажущийся бегущим по картечи, прекраснее Ники Самофракийской. "Мы хотим, - писал Маринетти, - прославить войну - единственную гигиену мира - милитаризм, патриотизм, разрушительный жест анархистов… Мы хотим разрушить музеи, библиотеки… Мы воспоем толпы, движимые работой, удовольствием или бунтом".
Тогда, в 1909–1910 годах, Маринетти никого не испугал своими лозунгами. Русская критика вполне благосклонно отнеслась к этому новому литературному направлению. Позже, когда Маринетти приехал в Россию, только Хлебников, как ни странно, был крайне недоволен этим визитом. Остальные же приняли его как признанного вождя.