Да, великим было счастьем иметь возле себя такого чистого, детски правдивого человека, как Белинский, этого героя труда, образец искренности и благородства. И это великое счастье полностью выпало на долю Тургенева. И думается, что он нуждался в нем, что, не встреться он с Белинским, не совсем то вышло бы из него, что вышло в действительности. Среди недостатков юноши Тургенева приходится отметить один, сам по себе невинный, но такой, из которого могут произойти крупнейшие нравственные недочеты. Этот недостаток – всероссийская халатность, обломовщина, отсутствие стойкости. Честнейшим и милейшим человеком был, например, Илья Ильич, а что значило ему прямо по распущенности натворить сколько угодно бед: и крупных, и малых? Взять в долг денег и не заплатить в срок, не ответить вовремя на нужное письмо, хотя бы от этого ответа зависело очень многое, обещать что-нибудь и не исполнить обещанного, разорить себя и чужих хотя бы от излишнего добродушия– все это совсем по-русски, по-барски. И такая же черта халатности, недостаточно строгого отношения к себе была очень глубоко заложена в Тургеневе. Пригласить к себе в гости на обед, на дачу, а самому уйти и ухаживать за поповкой, забыв о гостях; обещать рассказ в "Современник" и, забрав аванс у Краевского, не представить рукописи вовремя – все это, разумеется, мелочь, пустяк, но такая мелочь, такой пустяк, от которых впоследствии сам Тургенев настойчиво предостерегал юношество. И несомненно он был прав: ведь Белинский или Добролюбов никогда не позволяли себе даже малейшего проявления распущенности, прекрасно понимая, что вещь, сама по себе невинная и даже милая и привлекательная по форме, грозит большими неудобствами в нормальной жизни.
Из разговоров Тургенева с Белинским сохранились только отрывки; на некоторых из них необходимо остановиться.
"Белинский, – пишет Тургенев, – не был поклонником принципа "искусство для искусства"; да оно и не могло быть иначе по всему складу его мыслей. Помню я, с какой комической яростью он однажды при мне напал на Пушкина за его два стиха в "Поэт и чернь":
Печной горшок тебе дороже:
Ты пишу в нем себе варишь.
– И конечно, – твердил Белинский, сверкая глазами и бегая из угла в угол, – конечно дороже. Я не для себя одного, я для своего семейства, я для другого бедняка в нем пищу варю, и прежде чем любоваться красотой истукана – будь он распрефидиасовский Аполлон – мое право, моя обязанность накормить себя и своих, назло всяким негодующим баричам и виршеплетам!"
"Я, – продолжает Тургенев, – часто ходил к нему после обеда отводить душу. Он занимал квартиру в нижнем этаже по Фонтанке, недалеко от Аничкова моста – невеселые, довольно сырые комнаты. Не могу не повторить: тяжелые тогда стояли времена; нынешним молодым людям не приходилось испытать ничего подобного. Пусть читатель сам посудит: утром, быть может, возвратили твою корректуру, всю исполосованную, обезображенную красными чернилами, словно окровавленную; может быть, тебе даже пришлось съездить к цензору и, представив напрасные унизительные оправдания, объяснения, выслушать его безапелляционный, часто насмешливый приговор… Бросишь вокруг себя мысленный взор: взяточничество процветает, крепостное право стоит, как скала, казарма на первом плане… Ну, вот и придешь на квартиру Белинского, придет другой, третий приятель, затеется разговор и легче станет; предметы разговоров были большей частью нецензурного (в тогдашнем смысле) свойства, но собственно политических прений не происходило: бесполезность их слишком явно била в глаза каждому. Общий колорит наших бесед был философски-литературный, критически-эстетический и, пожалуй, социальный, редко исторический. Иногда выходило очень интересно, даже сильно; иногда несколько поверхностно и легковесно".
"Как во всех людях с пылкой душой, во всех энтузиастах, в Белинском была большая доля нетерпимости. Он не признавал, особенно сгоряча, ни одной частицы правды во мнениях противника и отворачивался от них с тем же негодованием, с которым покидал собственные мнения, когда находил их ошибочными. Но его можно было "прошибить", как я сказал ему однажды и чему он много смеялся, – истина была для него слишком дорога; он не мог окончательно упорствовать. К одной лишь московской партии, к славянофилам он всю жизнь относился враждебно… В собственных промахах Белинский признавался без всякой задней мысли: мелкого самолюбия в нем и следа не было. "Ну, врал же я чушь!" – бывало говаривал он с улыбкой – и какая эта в нем была хорошая черта!.. Ничего не было для него важнее и выше дела, за какое он стоял, мысли, которую он защищал и проводил: тут он на стену готов был лезть, и беда тому, кто ему попадался под руку! Тут и смелость являлась в нем – отвага отчаянная, назло его физике и нервам; тут он всем готов был жертвовать! При такой сильной раздражительности – такая слабая личная обидчивость… Нет! подобного ему человека я не встречал ни прежде, ни после!"
Летом 1847 года Белинский попал в первый и последний раз за границу. Тургенев встретил его в Штеттине и прожил с ним несколько недель в Зальцбрунне, маленьком силезском городке, славившемся своими водами, будто бы излечивающими от чахотки. Потом друзья в последний раз увиделись в Париже, когда Белинскому оставалось жить всего несколько месяцев, когда он уже устал и охладел ко всему.
Для Тургенева образ Белинского навсегда остался в сердце путеводной звездой. "И вот уже двадцать лет с лишком прошло со смерти Белинского, – читаем мы в литературных воспоминаниях, написанных в 1868 году, – и я вызвал его дорогую тень. Не знаю, насколько мне удалось передать читателям главные черты его образа, но я уже доволен тем, что он побыл со мною в моем воспоминании… "Человек он был!.."
Внешняя сторона жизни Тургенева за время сороковых годов может быть рассказана в немногих словах. Четыре зимы (1843–1846) он пробыл в Петербурге, а в 1846 году опять уехал за границу. Он пробовал служить, но неудачно, и скоро вышел в отставку. Тогда же случилась его первая серьезная размолвка с матерью, причина которой нам неизвестна. Излагают, впрочем, историю этой ссоры так: однажды Тургенев приехал в Спасское. Не зная, чем ему угодить, Варвара Петровна устроила ему особенно торжественную встречу: велела всем дворовым мужчинам и женщинам выстроиться в ряд по подъездной аллее и, как только барин покажется, о чем должны были известить расставленные впереди верховые, – приветствовать его "громко и радостно". Тургенев рассердился и немедленно, повернув лошадей, вернулся в Петербург. Этого Варвара Петровна не могла простить ему вплоть до самой смерти и умерла не примиренная с сыном. Как бы то ни было, благодаря ссоре Тургенев остался лишь при своем литературном заработке и сильно нуждался, так что и обедать ему приходилось не каждый день. В Берлин он отправился главным образом потому, что там в это время находилась знаменитая некогда певица Виардо Гарсиа, которую Тургенев видел ранее в Петербурге, сразу полюбил – и уже на всю жизнь.
Время, когда мы могли бы совершенно свободно разбирать отношения Тургенева с Виардо, еще не пришло. Ограничусь поэтому немногими достоверными фактами.
"Я помню, – рассказывает Головачева, – раз вечером Тургенев явился к нам в каком-то экстазе.
– Господа, я так счастлив сегодня, что не может быть другого на свете счастливее меня человека! – говорил он.
Приход Тургенева остановил игру в преферанс, за которым сидели Белинский, Боткин и другие. Боткин стал приставать к Тургеневу, чтобы он поскорее рассказал о своем счастье, да и другие очень заинтересовались. Оказалось, что у Тургенева очень болела голова, и сама Виардо потерла ему виски одеколоном. Белинский не любил, когда прерывали его игру, бросал сердитые взгляды на оратора и его слушателей и наконец воскликнул нетерпеливо:
– Хотите, господа, продолжать игру, или смешать карты?
Игру стали продолжать, а Тургенев, расхаживая по комнате, продолжал еще говорить о своем счастье. Белинский поставил ремиз и с сердцем сказал Тургеневу:
– Ну можно ли верить в такую трескучую любовь, как ваша?"
Белинский, однако, ошибся, любовь Тургенева оказалась не трескучей, а преданной и покорной, – на всю жизнь. Виардо отлично пела и играла, но была далеко не красавица; особенно неприятно поражал ее огромный рот. Имея европейскую известность, она держала себя гордо и недоступно. Щедрость не входила в число ее добродетелей, скорее наоборот. Проведя большую часть жизни в Париже и при различных дворах, окруженная избранным обществом и безумною роскошью, она, несмотря на невысокое происхождение, усвоила себе лоск светской гранд-дамы, что было далеко не безразлично И.С. Тургеневу. Разумеется, первое время он только вздыхал и восторгался, но потом Виардо приблизила его к себе, и он всю вторую половину жизни провел под одной кровлей с ее семьей или где-нибудь рядом. В 1846 году он при первой же возможности помчался за ней в Германию.
Пич (Pitsch) часто встречался с Тургеневым в Берлине в сороковых годах и подробно рассказал нам о своем знакомстве с ним. Между прочим, интересно описание наружности Тургенева: "Тогда его волосы, поседевшие с 1868 года, были еще темно-русыми, и вместо полной бороды только короткие русые усы оттеняли его верхнюю губу. Головой и ростом он напоминал нам Петра Великого в молодости, хотя он и не имел ничего общего с полудикой и необузданной натурой великого преобразователя России. Эти массивные голова и тело вмещали в себе утонченный ум, добрую и мягкую, гуманную душу. Это был человек, не сделавший никому ни малейшего вреда, кроме разве животных, убитых им на охоте, так как он всю свою жизнь был страстным и неутомимым охотником.
Ни у кого, кроме Тургенева, – продолжает Пич, – мы не встречали такой утонченности чувств, такого оригинального умения все видеть и подобного искусства все виденное и пережитое представить слушателю вполне наглядно, с живостью и меткой определительностью, со всеми подробностями и со всей привлекательностью и очарованием поэтического изображения, при всей сжатости рассказа. Самые талантливые поэты и художники, члены этого кружка, как все идеалисты того времени, склонные к умозрительности, не обладали таким врожденным пониманием природы и уменьем схватывать действительность, что, впрочем, вполне объясняется абстрактностью нашего воспитания. Тем сильнее и новее было впечатление беседы Тургенева".
Пич отмечает еще в Тургеневе поразившую его скромность:
"Удивительнее всего, – говорит он, – что Тургенев, против обыкновения всех поэтов, ни одним словом не обмолвился тогда о том, что в его отечестве он уже был известен за выдающегося писателя. Очень часто, под впечатлением его художественного рассказа и всего его существа, я говорил ему: "Вы – истинный поэт! Вы – великий, единственный в мире рассказчик! Ваш народ и весь свет узнают вас и будут удивляться вам". Улыбаясь, он отклонял эти похвалы и уверял – о лицемер! – что в нем нет ничего поэтического. Рассказы Тургенева отличались "глубоким унынием". Его тяготило грустное положение родины, особенно торжествующее крепостничество, к которому он возвращался то и дело с ненавистью и отвращением". Любопытен, между прочим, эпизод о бабушке Тургенева, переданный им самим Пичу. Вот что рассказывал Тургенев:
"Старая, вспыльчивая барыня, пораженная параличом и почти неподвижно сидевшая в кресле, рассердившись однажды на казачка, который ей услуживал, за какой-то недосмотр, в порыве гнева схватила полено и ударила мальчика по голове так сильно, что он упал без чувств. Это зрелище произвело на нее неприятное впечатление; она нагнулась и приподняла его на свое широкое кресло, положила ему большую подушку на окровавленную голову, – я теперь еще помню то неподдельное выражение, которое Тургенев употребил при этом рассказе – и, севши на него, задушила его. – Само собою разумеется, эта величественная барыня ничем за это не поплатилась".
Больше о пребывании Тургенева в Берлине мы не знаем ничего. В заключение этой главы – несколько слов о его литературной деятельности в рассматриваемый период. Пич, уверяя, что в 1846 году Тургенев был уже признанным и даже "выдающимся" русским писателем, очевидно преувеличивает. Раньше 1852 года, т. е. до выхода в свет отдельным изданием "Записок охотника", Тургенев не знал не только славы, а даже известности. Виноват был, впрочем, он сам. Он писал стихи, по поводу которых сам впоследствии сказал следующие неоспоримые слова: "Я чувствую положительную, чуть не форменную антипатию к моим стихотворениям – и не только не имею ни одного экземпляра моих поэм, но дорого бы дал, чтобы их вообще не существовало на свете". Он писал драмы и комедии, но, кроме трех из них: "Месяц в деревне", "Провинциалка" и "Холостяк", – ни одна не может остановить на себе внимание читателя.
Приходится просто удивляться, что из-под пера Тургенева вышла такая слабая вещь, как "Неосторожность" ("дррама из испанских ндравов", как выразился справедливо один из критиков) или "Безденежье"! Нашел себя Тургенев только в "Записках охотника", но странная судьба постигла эту поистине чудную вещь! Что "Записки охотника" носят на себе печать гения – это несомненно; однако Белинский, чувствуя предсмертную усталость, отнесся к ним холодно, и первая настоящая критика принадлежит – как это ни странно – не Белинскому, а Анненскому.
Впрочем, и Анненский не сумел оценить полностью содержания "Записок". Им, например, совершенно не указана публицистическая (за которую, кстати сказать, Тургенев отсидел два месяца в кутузке, – следовательно, Бенкендорф видел, а критики не видели) сторона рассказов, именно резкий и искренний протест против крепостного права! "Записки охотника" – популярнейшее в настоящее время произведение Тургенева, нечто "вечное", как говорили в 30-х годах, – были оценены не критикой, а публикой, которая раскупала нарасхват два дорогих тома. Публика поняла, в чем тут дело, поняла, что небо послало ей новый огромный художественный талант и, мало того, талант с сердцем, искренне любящим, искренне ненавидящим. Она пошла за этим талантом, возвела его в 50-х годах в степень кумира и полубога и не обманулась. Она изменила Тургеневу лишь после появления "Отцов и детей", но эта измена была лишь временной и, как скоро увидим, более чем несправедливой.
"Записки охотника" были необходимым дополнением к мрачной шутке Гоголя – "Мертвым душам", читая которые, лишь вскользь видишь, что делали крепостные Манилова, Ноздрева, Петуха, Собакевича, Плюшкина. В сравнении с "Записками охотника" "Мертвые души" – идиллия, так как, изучая последние, чувствуешь, что все же "мужички живут помаленьку". Впрочем, не мужичками и интересовался Гоголь.
В истории развития наших народолюбческих и демократических идей "Записки охотника" сыграли огромную и плодотворную роль, – не меньшую, по нашему мнению, чем прославленная повесть Д.В. Григоровича "Антон Горемыка".
ГЛАВА III. ПЯТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ. – КРУЖОК ЭПИКУРЕЙЦЕВ
Я выделяю 50-е годы в отдельную главу, так как это десятилетие имело особенное значение в жизни и деятельности Тургенева. Заметим прежде всего, что за этот промежуток времени появились "Рудин", "Фауст", "Дворянское гнездо", "Накануне" и были написаны "Отцы и дети". Слава Тургенева, под которую был заложен такой несокрушимый фундамент, как два тома "Записок охотника", продолжала нарастать и к концу рассматриваемого периода достигла размеров, до той поры невиданных. Даже Гоголя знали только в России, Тургенева первого из русских поэтов стали читать и за границей. Между прочим позволю себе отметить любопытное хронологическое совпадение: "Записки охотника" появились в год смерти Гоголя, и автор "Ревизора" как бы передал свое первое место в литературе автору "Муму", "Однодворца Овсяникова", "Рудина" и "Фауста".
С отношений Тургенева и Гоголя мы и начнем наш рассказ. Сначала, впрочем, упомянем об одном важном эпизоде. В 1850 году умерла В.П. Тургенева и оставила в наследство сыну громадные, прекрасно устроенные имения. Он внезапно стал богачом, человеком безусловно свободным и безусловно независимым. Что же сделал он для своих крестьян? Вот его собственные слова: "Я немедленно отпустил дворовых на волю, пожелавших крестьян перевел на оброк, всячески содействовал успеху общего освобождения, при выкупе везде уступил пятую часть – и в главном имении не взял ничего за усадебную землю, что составляло крупную сумму. Другой, быть может, на моем месте сделал бы больше и скорее, но я обещался сказать правду и говорю ее, какова она ни на есть. Хвастаться ею нечего; но и бесчестия, я полагаю, она принести мне не может".
Теперь об отношениях к Гоголю. Мы уже говорили о первой их встрече в аудитории Петербургского университета; от первой встречи до второй (1851 год) прошло с лишком 15 лет. "Меня, – пишет Тургенев, – свел к Гоголю покойный Михаил Семенович Щепкин. Я не готовился ни к какой беседе, а просто жаждал видеться с человеком, творения которого я чуть не знал наизусть. Нынешним молодым людям даже трудно растолковать обаяние, окружавшее тогда его имя; теперь же и нет никого, на ком могло бы сосредоточиться общее внимание". Гоголь в свою очередь с симпатией относился к молодому литератору, хвалил его рассказы и как-то раз заметил даже, что "теперь стоит читать только одного Тургенева". Гоголь весело встретил гостей и проговорил: "Нам давно следовало быть знакомыми". Несмотря на веселый тон, вид его поразил Тургенева. Он казался худым и испитым человеком, которого успела уже порядком измыкать жизнь. Какая-то затаенная боль и тревога, какое-то грустное беспокойство примешивались к постоянно проницательному выражению лица. "Какое ты умное, странное и больное существо", – невольно думалось, глядя на него. "Помнится, – продолжает Тургенев, – мы с Щепкиным ехали к Гоголю как к необыкновенному, гениальному человеку, у которого что-то тронулось в голове: вся Москва была о нем такого мнения. Михаил Семенович предупредил меня, что с ним не следует говорить о продолжении "Мертвых душ", – об этой второй части, над которою он так долго и упорно трудился и которую он, как известно, сжег перед смертью". При встрече Гоголь, против обыкновения, оказался очень словоохотливым. Он много и прекрасно говорил о литературе, о призвании писателя. Только когда он завел речь о цензуре, чуть ли не возвеличивая, чуть ли не одобряя ее как средство развивать в писателе сноровку, уменье защищать свое детище, терпение и множество других христианских и светских добродетелей, Тургенев увидел перед собою автора знаменитой "Переписки". Разговор по инициативе самого Гоголя перешел на эту последнюю. Гоголь оправдывался как-то "беспокойно, смущенно и торопливо", уверяя, что никогда не был в оппозиции, что и в юности держался тех же мыслей, и в доказательство приводил выдержки из "Арабесок"!.. В самый разгар беседы "какая-то старая барыня приехала к Гоголю и привезла ему просфору с вынутой частицей". Визит на этом и закончился.